«Я должен был защищать Отечество…» Эти слова вполне мог сказать лейтенант Игорь Каретников — один из участников обороны окружённого кольцом блокады Ленинграда. Мог их произнести и прапорщик Батманов, не деливший дела на «пограничные» и «непограничные», без раздумий вставший на пути опасных негодяев, для которых слова «Родина», «Отечество» — пустой звук… Героические судьбы российских офицеров в произведениях признанного мастера отечественной остросюжетной прозы!
До последнего мига
Оглядываясь назад, он справедливо считал, что каждую минуту, каждый миг своей прожитой жизни думал только об одном человеке, о матери — седенькой ленинградской женщине с добрым внимательным лицом и чистыми девчоночьими глазами. Думал о ней даже тогда, когда выслушивал приказ командира роты о том, что необходимо взять плоскую, перепаханную снарядами, гранатами, минами, пулями, прочим металлом войны высоту, имевшую простое, совершенно негрозное обозначение из трёх цифр с запятой и нулём, о которую «стесали зубы» уже две роты. Он думал о матери и в ту минуту, когда, низко пригнувшись, почти касаясь грудью земли, не чувствуя ног под собой, совсем один в чёрной гулкой ночи шёл в атаку, а за ним — его взвод, и в то мгновение, когда его садануло свинцом в бок, перебив два ребра… Он думал о своей матери не потому, что был маменькиным сыном, тепличным растением, неожиданно угодившим на мороз и с тоскою вспоминавшим былое, нет, просто он любил мать как… ну как самого себя. Впрочем, себя он не любил, к себе относился с насмешкой, в мыслях подхихикивал над собой, порою даже издевался и считал это обычной вещью; он тревожился за мать, беспокоился, как там ей живётся в холодном и голодном городе, есть ли у неё хотя бы немного дров, чтобы согреть маленькую тёмную квартирку и вскипятить чай, имеется ли кусок хлеба. Мать была для него всем — и радостью, и болью, и криком души, и песней, и смехом, и нежностью, была и прошлым, и настоящим, и будущим одновременно, — всем вместе.
Игорь Каретников был ранен, когда пытался вскарабкаться со своим взводом на злополучную высотку, «расстроить нервы» немцам, но те ощетинились, открыли пальбу такую, что ночь превратилась в день. Взвод просто-напросто растаял в этом жестоком огне, и Игорь, ощущая в себе какую-то острую, почти слёзную боль, досаду, рванулся на плещущую искристым жёлтым огнём жердину, выставленную из окопа, швырнул туда гранату, но взрыва не услышал, его с силой шибануло, ноздри, рот и глаза забило мёрзлым и отчего-то солёным снегом, в голове мелькнуло мутное, удивлённое «Почему снег солёный? Мороженая моча, а не снег… Он не должен быть солёным!» Младший лейтенант Каретников закувыркался один-одинёшенек в огромной, щемяще-страшной пустоте, словно пушинка, подбиваемая потоками воздуха. Он летел долго-долго, не ощущая ни боли, ни ломоты в костях, ни рези, ни желания зацепиться за что-нибудь, забиться в щель, раковину или нору и затихнуть.
Очнулся он оттого, что его волок на себе маленький слабосильный Веня Кудлин. Кудлин задыхался, хрипел, но Каретникова не бросал, волок и волок упрямо. Неправда, что боли не было, — боль была, пробивала тело насквозь, в бок словно бы горячий штырь вогнали, что-то там сипело, булькало, шевелилось, и Каретников, одолевая боль, спокойно подумал: «Живот разворотило. Теперь всё — тащи не тащи — один конец…» Облизал сухие солёные губы. Опять соль! Снег, кровь, губы — всё солёное. Не выдержав, застонал.
— Тише, командир! Немцы рядом, — просипел Кудлин, — сейчас палить начнут.
И верно, стон услышали, в воздухе хлопнула, плющась о низкое плотное облако, ракета, осветила всё кругом неровным могильным светом. Над ними с тонким свистом прошла струйка пуль.
Государева служба
1
Рекс — самое распространённое собачье имя в краю, где жил отставной старшина-пограничник Батманов. В какую деревню ни загляни, обязательно половина местных собак будет отзываться на эту кличку — и лайки, и дворняги, и полуовчарки-полуволки, и вообще странные существа о двух глазах, четырёх ногах и обрывке хвоста. Ушей с усами у таких собак может и не быть — лютые здешние морозы объедают не только уши с усами, объедают даже толстые хвосты — остаются лишь короткие козьи стебельки.
У Батманова всегда были хорошие собаки. В большинстве своём — полукровки: умные, добычливые, проворные, не боящиеся ни воды, ни пурги, ни выстрелов над ухом, ни волков с медведями…
Конечно, главное — воспитание собаки. От того, как она будет воспитана, и зависит, будет хозяин сыт, либо придётся ему перебиваться с воды на квас, а затем с кваса на воду, тем и ограничиваться… Хорошая собака — это хорошая собака. Батманов даже считал, что хорошая собака — это больше, чем хорошая жена в доме.
Последнего своего пса Батманов тоже назвал Рексом.
Появился у него Рекс случайно. Сосед, который маялся болями в пояснице и суставах — скручивало его не в три погибели, а в шесть-семь погибелей, он даже на человека переставал походить, — страдал он и другими хворями, требующими лечения, поэтому выколотил себе как ветеран соответствующую путёвку и отправился лечиться на сероводородные грязи.
2
Летний сезон закончился благополучно — одна из буровых бригад нащупала золотое тело, с трёх скважин были сняты положительные керны, и это было победой. Золотоискательская артель устроила прямо в горах большой сабантуй, вертолётом доставили водку и шампанское, привезли хорошую закуску и громыхнули большим салютом из пробок. Батманову в его медвежий угол родители также привезли две бутылки шампанского и пару дубинок твёрдой, как железо, копчёной колбасы (продукты совершенно несочетающиеся, шампанское и колбаса, но Батманов махнул на это рукой — в тайге всё сойдёт), передали также наказ начальства:
— Выпей, дядя Батманов, за то, чтобы в горах город вырос!
Предложение было хорошее, и Батманов выпил. Склады, которые он охранял, здорово расширились — добра в них было видимо-невидимо.
Осень на Севере, особенно в предгориях Полярного Урала, бывает яркой, как огонь, и очень короткой — не успеешь оглянуться, как в небе уже слышатся тоскливые голоса лебедей-шипунов. А шипуны, как ведомо всем, лучше всякого барометра чувствуют морозы, хорошо знают, когда на землю падает снег непрочный, мимолетный, временный, и когда — такой, что до весны уже не стает, прикипит к земле так, что содрать его можно будет только лемехом бульдозера. Шипуны — это примета, эти птицы уходят на юг последними, приносят холода, после них на землю опускается настоящая стужа, стискивает земной шар так, что его только гранатой и можно взять.
Время наступило непростое. В тайге объявилось много праздно шатающихся людей. Бомжи занимают брошенные геологами поселки, разоряют их, жильё превращают в нужник, а места, где когда-то обитали люди, радовались, работали и пели песни — в мусорные ямы, и когда Батанов видел такие посёлки, у него в ушах обязательно возникал тревожный звон — повышалось давление, а от сравнения настоящего с прошлым просто разрывалось сердце. Неужели у богатой земли здешней нет хозяина? Задавал Батманов этот вопрос сам себе и не находил на него ответа. Да и не он должен отвечать — другие люди.
3
…Весной Батманов получил письмо. С заставы, на которой служил двенадцать лет назад. От человека, бывшего когда-то в воинских и пограничных премудростях полным несмышлёнышем — Сережи Сырцова. Ныне Сырцов выбился в люди, стал офицером, начальником заставы — носил на плечах капитанские погоны.
Сырцов сообщал, что дела пограничные по сравнению с тем, что было раньше, пошли на поправку, появилась новая категория служивого люда, которой не было прежде — контрактники, получают они очень неплохую зарплату, а главное — находятся при государевом деле, выполняют святой долг…
Это очень приятная, ласкающая душу штука — находиться при государевом деле, это совсем не то, что сидеть на тёплом топчане и охранять манатки какого-нибудь золотого туза… Видимо, во всех нас заложена тяга к воинской службе, к охране своей земли и того, что на ней стоит; задачу эту мы считаем святой, — и совсем не воспитана, не сидит в крови необходимость защищать имущество разных тузов, тем более что многие из них имеют не совсем приятные, чересчур сытые физиономии.
Получив письмо своего бывшего подчинённого, Батманов обвёл глазами просторное помещение, которое, как он ни обихаживал его, так и не стало пахнуть жилым духом, и Батманов никак не мог понять, в чём дело, — остановил взгляд на больших лосиных рогах, используемых вместо вешалки, потом — на оконце, в которое пробовало протиснуться солнце, но оконце было маленькое, а солнце большое и из этой затеи ничего не получалось, натянул на голову кожаную, как у московского мэра, которого он видел несколько раз по телевизору, кепку…
Хоть и большая у Батманова, по здешним меркам, зарплата, хоть и находится он вроде бы на своём месте, а приглашение принять надобно, государева служба есть государева служба.
4
…Прапорщик Батманов смотрел на Рекса, в его глаза, наполненные ясным надёжным светом, и приходил к выводу, что собака отличается от человека только тем, что не умеет говорить, трепал пса рукою за холку, Рекс в ответ улыбался довольно, будто человек, которого похвалили, притискивался головой к ноге хозяина.
Верно говорят, что собака всё понимает, только сказать ничего не может. Батманов услышал как-то эту поговорку по телевизору и отметил её правильность: верные слова!
Ночевали они с Рексом в старом, чёрном от копоти и возраста зимовье, в кривоватую, неумело срубленную стенку которого было врезано небольшое оконце, тройное — для того, чтобы в лютые морозы из этой избушки не вылетало со свистом тепло, в самодельную раму было вставлено целых три стекла.
Утром Батманов вышел из избушки — всё кругом было белым-бело от выпавшего ночью снега — первого в этом году, — и земля, — и кусты, и деревья, даже воздух, и тот был белым, стоял стоймя, замерший, ничего в нём не летало, не шевелилось. Рекс, обычно невозмутимый, на этот раз ошалел от внезапной бели, выпавшей не по времени, обрадовался, запрыгал, возбуждённо взлаивая.
— Тихо, тихо, — придержал его Батманов, — через двадцать минут от этих праздничных красок одна грязь останется.
