Геннадий Прашкевич пишет о прошлом, связанном с настоящим, и о будущем, вытекающем из настоящего. Он пишет об этом очень просто и, вместе с тем, достаточно сложно, пишет профессионально и вдохновенно… Читатель, взявший в руки его книгу, может в полной мере насладиться магией его слова и отточенностью стиля.
Часть первая
КЛАД ТОРКВАТА
1192
II–IV
"…ни ветерка.
Сушь. Ганелон оглянулся.
Свет небесный, Святая роза, дева Мария! Матерь Долороса скорбящая, без первородного греха зачатая! Брат Одо отпустил мне грехи, но помоги, помоги, слаб я! Избавь от огня ада, укрой от глаза дурного!
Ганелон с ненавистью издали следил за легкой фигуркой Амансульты, то пропадающей в оврагах, густо заросших ежевикой и бузиной, то вновь возникающей на крутых травяных склонах среди ромашек, почему-то желтоватых здесь, не белых, как всюду. И редкие буки и дубы здесь казались некрупными. До тех пор, пока Амансульта, за которой тайно следовал Ганелон, не входила в тень, отбрасываемую их громадными кронами.
Ганелон пугливо крестился.
V–VII
"…и увидел, как ловко монах свернул шею гусю.
Раскрыв рот, Ганелон поднялся из-за куста терпко пахнущего барбариса, за которым прятался.
– А-а-а, это ты, Ганелон! – брат Одо быстро перекрестил его левой рукой. – Я знаю, Ганелон, у тебя хорошая память. Так многие говорят в замке Процинта. Хорошо иметь хорошую память, Ганелон, – улыбнулся он, – но есть вещи, о которых помнить не надо. Совсем не надо. Увидел и забыл!
Брат Одо опять улыбнулся и его лицо, очень густо побитое оспой, просветлело:
– Понимаешь, есть вещи, о которых совсем не надо помнить, да, Ганелон?
VIII–XI
"…нисколько не удивился тому, что Амансульту сморил сон.
Вода журчала, в пруду она заметно поднялась. Полдневный жар смирил птиц, звенели только цикады.
Ганелон боялся уснуть.
Он боялся упустить Амансульту.
Он помнил слова брата Одо и знал, что послан сюда для спасения души своей госпожи. Он молится за нее, он удручен гордыней своей госпожи, он озабочен ее греховностью.
XII–XIV
"…подвиг и святое странствие.
Серкамон вспомнил лагерь под стенами осажденной Аккры, дымящейся повсюду, куда только можно было взглянуть.
Презрительно, даже гневно скашивая выпуклые черные глаза не в сторону горящей Аккры, а в сторону белых палаток короля Филиппа, под палящим солнцем хлопающих и полощущих на ветру, как вымпелы, барон Теодульф двумя руками сжимал походную чашу.
– Клянусь святым нимбом, клянусь копьем святого Луки, король Филипп в великой задумчивости!
Он с силой опустил чашу на походный стол:
XV
"…втолкнули в большой шатер на холме.
Одна сторона шатра была полностью открыта, может быть для того, чтобы пленные смогли еще раз, может, в последний, с вершины холма, поднимающегося над Аккрой, увидеть лагерь святых пилигримов.
Обгоревший вереск в долине за насыпанным валом еще дымился, осадные башни у стен крепости сгорели до основания и небо до сих пор казалось застланным обрывками каких-то мрачных, каким-то особенно изощренным образом драных туч, оно казалось низким и закопченным и это впечатление еще больше усиливалось тем, что перед далекими многочисленными, разбросанными по всей долине палатками пилигримов, чуть в стороне от того места, где алел шатер больного короля Ричарда, пылал огромный костер.
Ни звука не доносилось с такого большого расстояния, но ясно были видны фигурки людей, густо окружившие высокий костер.
Серкамон огляделся.
