Он звал ее — дроля. Она его — залётко, залётушко. Родом он был из северных буреломных лесов, она — из Рязани. Когда были молоды, так и называли ласково друг друга, каждый по-своему. Он по-северному — «дроля», она — «залётко», по-рязански.

Прожили двенадцать лет, любовь поостыла, появились дети — двое сыновей; но слова молодой, горячей любви остались, вошли в быт, стали привычкой. Она дородная, красивая — дроля, он громоздкий, хмуроватый, скупой на ласковые слова, но все же — залётко.

Таковы они были — директор леспромхоза Иван Петрович Дудник и жена его Валентина Анисимовна.

Он родился и вырос в тайге, в верховьях Весняны. Там и сейчас еще стоит отчий дом — избушка из неохватных бревен, крытая тесанной топором щепой. В избушке живет отец, маленький, скуластый. Вечный охотник и следопыт, он знал тайгу на сотни верст кругом. Его маленькие, словно выцветшие глазки замечали все: и лесной массив, годный для повала, и бусинку беличьего глаза, в которую надо попасть единой дробинкой.

И уж он не промахнется.

Это выдумал кто-то из шоферов, будто по тайге около пятой диспетчерской бродит росомаха. Женя Ерошенко первая поверила в росомаху и боялась выходить ночью из своей будки. Ей чудился большой серый зверь, который бродит в мелком еловом посаде, сверкая зелеными глазами. Начали побаиваться и остальные девушки-диспетчеры. Шоферы потешались над ними, признавались, что все это выдумали, что никакой росомахи нет. Но девушки все равно уже боялись. Тогда все стали называть девушек-диспетчеров росомахами. Они сначала обижались, а потом привыкли.

Женя дежурила ночью. В шесть часов она выходила из барака, останавливала какую-нибудь попутную лесовозную машину, идущую в лес порожняком. Чаще всего ей попадалась тридцатка. Машина номер тридцать.

Почему всегда тридцатка? Разве она знает! Говорить можно все, но Женя совершенно не интересуется, какой там шофер в ночной смене на тридцатке. Мишка Баринов? Очень может быть. Но это ее мало касается.

Конечно, она не истукан, не чурбан с глазами и не может молчать всю дорогу. Она разговаривает с Мишкой не потому, что он Мишка, а потому, что он ее везет, а ехать почти шесть километров, и все тайгой, по этой бесконечной автолежневой дороге.

Вот сегодня он спросил, кому она пишет письмо в адрес полевой почты. Она ответила, что это военная тайна.

Двенадцатую пригнали в гараж и поставили на ремонт. Петров сам осмотрел машину. Машина была стара и тянула из последних сил, ее давно на переплавку пора. Но все эти слова хороши для мирного времени.

— Так что проверь фильтры да бункерную крышку подкрути. Там на болтах резьба сорвана. А мотором утром займемся. Сам не лезь…

— А почему мотор до утра? — заносчиво спросил Гриша. — Не доверяете, значит? Да?

Петров усмехнулся, но тут же спрятал улыбку и со всей строгостью приказал:

— Я сказал, мотор — до утра. А тебе с фильтрами дела хватит.

Виталию Осиповичу казалось, что он спал недолго. В доме было темно и тихо. Он осветил зажигалкой циферблат часов. Без двадцати восемь. Утро или вечер?

Он начал одеваться в темноте. Дверь приоткрылась, неяркий свет проник в комнату.

В столовой за большим столом расположились мальчики. Михаил учил уроки, Ваня лежал на столе животом, болтая ногами. Увидев Виталия Осиповича, он испуганно заморгал глазами, поспешно сполз на стул и на всякий случай спрятался за край стола.

Наступила тишина. Виталий Осипович спросил, где папа и мама. Михаил обстоятельно ответил, что папа ушел в контору, а мама сейчас придет.

Тема для разговора была исчерпана. Виталий Осипович не умел говорить с детьми. Дети. В его памяти жили скорбные образы детей, застигнутых войной. Этого не забыть. Там он знал, что делать. Детей надо было спасать. Не щадя ничего, даже жизни своей, — спасать.

Начиналась ночь. Женя считала, что она очень одинока в своей будке, в пятой диспетчерской, но были такие ночки, когда при всем желании не удавалось почувствовать одиночества. Кажется, сегодня предстоит именно такая ночь.

Зазвонил телефон. Крошка спрашивала, можно ли пустить тридцатку, которая уже отбуксировала двенадцатую в гараж.

— Пускай. Скажи ему, пусть становится на запасной. Прямо я направляю две груженые.

Она подбросила дров в железную печурку. Топить надо беспрестанно, мороз не шутит.

Скрипя прицепами, подошла четвертая, за ней вторая. Огромные, в блеске инея, ворча моторами, лесовозы постояли несколько минут. Звеня цепями, подходила тридцатка. Женя махнула рукавичкой — пошел дальше. Мишка Баринов, открыв дверцу, крикнул что-то на ходу.

Три ночи, три своих дежурства Женя ждала. Чего — и сама не знала. Но ждала, ждала… Никогда не бывало, чтобы, отправляясь в диспетчерскую, и тем более на ночное дежурство, надевали девушки свои лучшие платья. А она наряжалась, как на бал. При этом повторяла все одну и ту же строку стихов:

— «На севере диком стоит одиноко».

А он все не шел и не шел.

Ох, до чего же одиноко на севере диком! Нет, это не сосна, а она одинокая. Женя Ерошенко, разнесчастная росомаха.

— Да что ты, Женька, ну как будто на свидание собираешься? — ехидно спрашивала Крошка.

В этот вечер, собираясь на дежурство. Женя надела свое старое рабочее платье и вязаную синюю кофту, те самые, что надевала до того, как были прочитаны стихи про одинокую сосну. Новые платья сложила в чемодан. Ничего этого сейчас не надо. Ее любовь совсем не такая, чтобы наряжать ее в шелковые платья.

Наконец-то нашлось время перешить пуговицы на своем кожушке. Теперь он не будет сжимать грудь, когда придется вздохнуть поглубже.

Она оделась и вздохнула. Нет, теперь не давит.

Тридцатка все равно ждала ее у гаража. Приняв машину от сменщика, Мишка Баринов всегда находил какие-то неисправности. Он копался в моторе, поглядывал на дорогу. Что бы там ни было, он любит Женю и добьется своего.

Едва только в свете фар появилась Женя, машина оказалась в полной исправности.

Это был сон, с которым не хотелось расставаться.

Марина видела, что она едет домой. И дом вот здесь, недалеко, за этой горкой. Она сидит в кабине лесовозной машины, которая тоже спешит домой. Ведь война уже закончена. И все — и машины и люди — могут вернуться на свои места.

Машина с трудом одолевает крутой подъем. Мотор работает на первой скорости. Как страшно он завывает. Звуки тревожно и злобно вибрируют, то гудят басом, то повышаются до истошного визга.

И дом уже близко. Ее большой, стоящий на оживленной московской улице дом. На третьем этаже у нее была там очень маленькая комнатка, частичка этого дома, ячейка огромного улья, наполненного шумливым, деловым, столичным народом. И вот об этой комнатке она мечтала, считая ее своим домом.

Она не мечтала о доме, как мечтают другие. Не вздыхала, не рассказывала страстным шепотом подругам о своих переживаниях. Она мечтала молча, для себя. И потому не хотелось просыпаться, расставаться со своей мечтой.

Настало утро. Не возвестили об этом кремлевские куранты. Взбесившийся ветер порвал, перекрутил все провода; не вспыхнули огни, молчали телефоны. Кругом стоял кромешный ад с дьявольским воем бурана, с летучими вихрями снега и диким стоном тайги.

Но утро все же наступило. Где-то в невидимой высоте вставало солнце.

Марина с рассветом пошла к директору. Дороги, конечно, не было. Она лезла по сугробам, задыхаясь от ветра и снега.

Ее встретил Иван Петрович, у него был такой вид, словно он ждал ее прихода. Открыв дверь, он пригласил:

— Проходите.

Проводив Ивана Петровича, Корнев ушел в свою комнату. За стеной озабоченно вздыхала Валентина Анисимовна.

Скоро она уснула. Корнев слышал ее ровное дыхание, стоя у теплой печи.

Нет, ему не холодно. Не зажигая огня, он долго стоял, прислонясь спиной к теплым кирпичам, курил и думал о девушке.

До сих пор единственной девушкой для него была Катя. Невеста. Первая любовь и первое горе. Сердце, обожженное ненавистью, — есть ли в нем место для любви? Он думал, что нет. Или эта любовь была так велика, что даже мстить за нее являлось целью жизни? Так было до сегодняшнего утра. Пришла девушка, сказала ему несколько злых слов и ушла в тайгу. Она ушла, и Корневу показалось, что он забыл о ней.

Наступал день; стоя у горячей печи. Корнев вспомнил о Марине и с удивлением заметил, что, оказывается, все утро он думал только о ней.

С потемневших ветвей срывались комья отсыревшего снега и с шумом падали, пробивая ледяную глазурь сугробов. Тайга нетерпеливо сбрасывала с себя надоевшую за зиму одежду.

Чудесный запах хвои стоял в чистом воздухе, чуть тронутом влажной прелью. В тайге начиналась весна.

Марина, сдав дежурство, отправилась домой пешком через просыпающуюся тайгу. Она шла по автолежневой дороге, уже освобожденной от снега. Широкие деревянные пластины, подернутые ледком, блестели, освещенные зарей, как яркие ленты, стремительно брошенные вдоль просеки.

Изумительны зори на севере. Марину всегда зачаровывало богатство красок, сверкающих на чистой синеве вечернего неба.

По нежнейшим оранжевым и лиловым полосам, протянутым вдоль горизонта, нанизано ожерелье мелких облачков — золотых, синих, опаловых.

Да. Так обернулось дело, что пришлось задуматься. Большая ответственность легла на плечи Афанасия Ильича, и в этом надо разобраться. Чувства — к черту, ничего хорошего они не подскажут. Тут надо подумать.

Не от жгучей тоски, не по прихоти усыновил он осиротевшего Гришу. По велению сердца сделал он это. И считает — сделал правильно, а отступать не в правилах Петрова.

Гришка хороший парень, но очень уж привык бродяжить, да, по правде сказать, в такой дом, где нет ни тепла, ни уюта, не особенно и тянет.

Гришка — хороший. У Петрова не было детей, не успел завести, но сейчас ему кажется, что если бы у него был сын, то обязательно такой, как Гришка, — лобастый, скорый на слово, горячий в деле паренек. Только сыновней привязанности у него было бы побольше. Гришка — диковатый парень. Хлебнул горького до слез.

Вот и надо так повести себя, чтобы знал Гришка свой дом, своего отца и знал, что отец, хоть и приемный, — первый друг и советчик. Но должен он знать также, что сердце у отца нежное, а характер, между прочим, твердый.

Афанасий Ильич с улицы не мог видеть окон своей комнаты. Он вошел в темный коридор и только тут заметил полоску света под дверью.

«Вернулся орел», — подумал он и постарался принять вид, какой, по его мнению, подобает оскорбленному, но справедливому в своем гневе отцу. Громко топая, он решительно прошел по коридору, толкнул дверь и остановился в замешательстве.

Комната, довольно запущенная холостяцкая комната, сейчас сверкала чистотой и уютом. Теплом веяло от печурки; на ней в чистых, блестящих кастрюлях и чайнике что-то кипело, обещая хороший ужин. Никаких сомнений относительно того, что здесь хозяйничали женские руки, быть не могло.

Да и сама обладательница этих заботливых рук находилась тут же. Это была Ульяна Демьяновна Панина.

Он стоял на пороге, не вполне еще поняв, что здесь происходит, а она просто посоветовала:

Марина никогда не опаздывала. Уверенная в аккуратности подруги, Женя вышла из будки встречать ее. Марина приедет на тридцатке. Мишка всегда подгоняет последний рейс с таким расчетом, чтобы на обратном пути захватить Женю.

Теплый ветер шел над тайгой, сшибая остатки снега с зеленых вершин. Сосны тихонько шумели. Старушки-ели раскачивали свои замшелые лапы над диспетчерской.

Издалека донесся сигнал идущей машины. Негромко, словно вздохнув, ответило эхо многоголосым хором. Замелькали яркие звездочки фар, но чем ближе они, тем желтее становится их свет. Женя не пошла навстречу машине. Она знала — это тридцатка и нечего ей тут задерживаться, может отправляться под погрузку.

Но машина подошла и встала.

В кабине трое. У Жени упало сердце. Рядом с четким профилем Марины его бледное лицо.

В больницу к Жене никого не пускали. Приходила Марина, ее успокоили, что все обошлось благополучно, и пообещали разрешить свидание дня через три-четыре. С Мишкой Бариновым даже разговаривать не стали. Он до тех пор заглядывал во все окна больницы, пока санитар — дядя в сером халате — не пригрозил ему увесистым кулаком.

Виталий Осипович долго сидел в кабинете у главного врача, высокого пожилого человека с очень молодыми озорными глазами, слушая медицинские анекдоты. В промежутках между анекдотами врач сообщил, что все хорошо, недельки через две Женя будет здорова.

— Такая мягкая девушка. Тело, как мячик. Вот если бы ваши кости под такую сосну попали, пришлось бы вас, дорогой мой, в гипсе подержать. Спасла вас от больших неприятностей эта девушка. Ничего, мы поставим ее на ножки.

Так и ушел Корнев, не узнав толком ничего, а главное, не повидав Женю. Он хотел сказать ей что-нибудь очень ласковое. Отношения с Мариной — дружеские, разговоры с ней ни к чему не обязывали. Он рассказал ей о своем горе, а она о своем, и этого было достаточно для того, чтобы оба прониклись сочувствием друг к другу, сочувствием, не переходящим в жалость. Уважая горе друга, невозможно говорить с ним о своей любви. Впрочем, к этому ни она, ни он и не стремились.

А вот Женя сразу внесла беспокойство в его душу. Она откровенно заявила о своей любви и настойчиво требовала ответа.

На другой день после праздника Тарас, как и всегда, поехал в лес раньше других. У пятой диспетчерской он сошел с машины и увидел Марину. Он махнул шоферу рукой, и машина, звеня цепями, умчалась в лес.

В опаловом предутреннем сумраке уже чувствовалась невидимая заря. Потеплели краски неба, нежным пламенем вспыхнули верхушки сосен, но внизу еще царил седой мрак, сюда не проникали живительные лучи наступающего дня.

Марина стояла в дверях своей будки, словно загораживая вход, улыбалась спокойной, немного высокомерной улыбкой. И вообще показалось Тарасу, что все это означает немой ответ на немой его вопрос. И ничего благоприятного в этом ответе не мог прочесть Тарас.

— Здравствуйте, Марина Николаевна.

— Доброе утро, Тарас.

Марина долго ждала Тараса в своей будке. Приняв дежурство и проводив Женю, она привела в порядок рабочий стол и, не зажигая огня, села к столу. Огненное небо пылало над тайгой. Оранжевые отсветы проникали в избушку, окрашивая стены ее в теплый цвет зари.

Она сидела и думала о Тарасе. Наверное, он скажет ей сегодня о своей любви. Обязательно скажет. Слово — закон, говорили про Тараса. Он скажет о своей любви, и она должна ответить ясно и определенно. Зачем играть в прятки? Нет, все эти уловки, якобы присущие женщине, все эти мелкие хитрости не для нее и не для Тараса. Надо ответить ему честно и прямо. И она знала, что скажет: «У нас разные дороги, но это еще ничего не значит. Мне надо учиться, вам тоже. Не помешают ли нам наши чувства?» Он ответит: «Нет, не помешают» И тогда? Что наступит после его ответа, она еще не знала. Но одно ясно для нее: надо, чтобы в сердце и мыслях было чисто и светло.

А может быть, и не так. Может быть, все надо совсем наоборот. Ведь тогда, в юные годы, когда ее сравнивали с далекой звездой, тоже не было никакой ясности. Ничего определенного. И только через много лет она убедилась в постоянстве чувства, мимо которого высокомерно прошла.

Сейчас она чувствует одно, но в этом трудно признаться даже самой себе, — она любит Виталия Осиповича. Но имеет ли право на это? Ведь есть еще Женя, и есть Тарас.

Почему же он не идет? Надо поговорить с ним, как вот сейчас говорит сама с собой. А говорить другое она не сможет.

Вся жизнь состоит из чудес, которые мы давно перестали считать чудесами.

Была тайга. Одно из тех мест, о которых принято говорить: «Где не ступала нога человека». Да тут и в самом деле ступить было некуда. Здесь рождались и умирали сосны, обрушивая полуистлевшие тела свои на зеленый мох. Здесь стояли деревья-мертвецы, белые и страшные. Они и мертвые еще держались на корню, а некоторые при падении запутывались в ветвях соседних деревьев и годами качали на них безобразные свои скелеты, свешивая седые космы высохшего мха.

Здесь были болота — веками высыхали они и не могли высохнуть…

Здесь был бурелом — сваленные бурей сосны, вывороченные из земли с корнем.

Но здесь был кратчайший путь к Весняне — великой таежной реке, где начинают строить бумажный комбинат. Значит, нужна дорога, — и люди совершали чудо. Они вырубили широкую просеку, убрали тысячи кубометров бурелома, высушили болота и скоро начнут строить железную дорогу.

Ночью восьмого мая Виталий Осипович ходил по своей комнате и, размахивая папиросой, говорил:

— Ты меня должен понять. Сидеть здесь в такие дни очень трудно.

Иван Петрович в белой рубашке и брюках, заправленных в узорчатые, северной вязки носки, сидел на его кровати. Он кивал огромной кудлатой головой и соглашался.

— Понимаю. Кончают дело, в котором и твои силы, и твоя кровь. И — без тебя. Понимаю.

Остановившись против него, Корнев воткнул папиросу в пепельницу, вздохнул:

После той памятной ночи Женя новыми глазами увидела тайгу и себя, и свое место здесь. Она стала спокойнее, сдержанней. Конечно, она любила по-прежнему — нежно и ясно. И по-прежнему отказывалась понять, почему она не имеет права на эту любовь.

Понять это не легко. Хорошо Марине: у той все продумано, она не даст увлечь себя, она сильная и гордая. Понять это не легко, а заставить себя не любить еще труднее. Но Женя и не подозревала, что делается в сердце подруги.

Как и всегда, в этот вечер Женя после дежурства осталась с Мариной в тайге. Сидела на обычном месте — на скамеечке у диспетчерской.

Неслышно подошел Гольденко. Он казался удрученным и растерянным. От былой его славы остались только закрученные в колечки усы, да и то один уже печально опускался, показывая, что хозяину опять не повезло.

Он поморгал красными веками, погладил конус подбородка и вздохнул:

Закатывалось солнце над тайгой — уезжала Марина безвозвратно.

Вечером, накануне отъезда, она сказала Тарасу:

— Как в романе: любящие под давлением обстоятельств вынуждены расстаться.

Тарас хотел ответить с горечью: «В этом никто не виноват, кроме вас…» Но, проглотив горечь, сказал с безнадежной страстью:

— Если бы вы только захотели…

Виталий Осипович только сегодня приехал из Москвы, куда его вызывали для утверждения в должности главного инженера строительства. Был вечер. На улицах областного города зажглись фонари. В театральном сквере трепетала молодая, еще не успевшая запылиться листва. На клумбах вокруг памятника Ленину расцвели первые цветы. И на улицах и в сквере гуляло много девушек и молодых военных.

Виталий Осипович прошел через сквер и спустился к пристани, где его должен был ожидать катер, чтобы отвезти на Бумстрой, но он не знал ни катера, ни моториста и поэтому не сразу отыскал их.

Моторист сказал, что надо ехать немедленно, потому что начальник строительства завтра тоже поедет в Москву.

Поужинав в ресторане речного вокзала, они выехали только ночью. Было совсем светло. На небе неподвижно висели легкие облачка, обведенные по краям теплым золотом заката.

Катер, мягко работая сильным мотором, рвался вперед. Под этот глухой однообразный гул Виталий Осипович задремал и проснулся уже только когда подъезжали к Бумстрою.

Стучали топоры на Весняне. Наступило то время, когда исчезла граница между днем и ночью: еще дотлевали остатки заката, но уже вспыхивало нежное пламя утренней прохладной зорьки, — и только мера человеческой усталости полагала окончание трудового рабочего дня.

Старик Обманов, в домишке которого временно поселился Виталий Осипович, любил повторять:

— Топор в тайге — человеку первый друг. Если б я над попами главный был, топор бы целовать заставил, заместо креста.

Дом стоял в лесу, далеко от таежной деревушки Край-бора, на самом берегу Весняны. В ясные дни на черном закоптелом потолке играли веселые отблески воды, отражались на щелистых бревнах стен, на немногочисленной мебели, и тогда вся комната становилась похожей на темный омут, если в него погрузиться с головой.

Но ясные дни здесь, на севере, выдавались не так уж часто, отчего в доме почти всегда стоял зеленоватый полумрак и пахло застарелой влажной плесенью.

Едва старик упомянул про лесинку, брошенную в воду, как Виталий Осипович сразу сообразил, что перед ним стоял не кто иной, как тот самый Петр Обманов — сплавной мастер.

Охотно и сразу принял Виталий Осипович предложение переночевать в лесной избушке Обманова и, если поглянется, пожить в ней, сколько надо.

Это была редкая удача. Найти квартиру здесь было невозможно. Сам начальник строительства жил в комнатушке, выгороженной в конторе. В деревушке Край-бора, что находится в километре от стройки, невозможно было сыскать ни одного свободного угла. Все было занято первыми строителями: плотниками, землекопами, бурильщиками.

И вот они сидят у костра, по обе его стороны, а кругом необыкновенная тишина белой ночи, когда отсутствуют ясные звуки, резкие тени и четкие контуры. Такая тишина и такие неясные очертания неправдоподобны, как сон.

Петр Трофимович, то исчезая в дыму костра, то вновь появляясь, сыплет звонкие, как каленые кедровые орешки словечки:

В первую же ночь Виталия Осиповича атаковали клопы. Он выскочил на улицу и, сдирая с себя рубашку, которая показалась ему наполненной пылающими угольками, громко поносил избяных варваров.

Его проклятья бессильно прозвучали среди равнодушной тайги под высоким бледным небом. Он это сообразил, как только дыхание северной ночи охладило его тело и вернуло способность трезво отнестись к положению.

И первой трезвой мыслью было острое желание сломать все это замшелое, старое, наполненное клопами, вонью и дурными воспоминаниями.

Он надел рубашку и, поеживаясь от холода, побрел обратно в кислую духоту избушки.

Хозяин безмятежно спал на печке, благодушно всхрапывая.