Провести отпуск на Полтавщине посоветовал Вениамину приятель, Соломон Фейгин, чьи родители как раз проживали в этой области, в городке под названием Гадяч. Вениамин, хорошо сложенный, мускулистый двадцатитрехлетний юноша с мечтательными глазами, учился тогда в одном из столичных институтов.

— Учеников себе в Гадяче наберешь сколько душа пожелает, — прельщал друга Соломон, — и местных, и отдыхающих. А кроме того, у тебя есть стипендия! Заживешь там как принц: сосновые леса, купание в речке Псёл, а главное — море спелых фруктов и девушек!

Не жалея самых чудесных красок, воспевал Соломон земной рай города Гадяча и его окрестностей — поистине великолепие красот и благословение Господне! Такой уж был характер у Фейгина: начав восхвалять что-либо, он не ведал границ славословиям, зато, и осуждая, не оставлял от предмета камня на камне.

Но на сей раз Вениамин решил прислушаться к совету друга. Он провел свои каникулы в пяти километрах от Гадяча, в деревне Вельбовка на другом берегу реки. Там, под колышущимися кронами темных сосен, сиживал он часами с книжкой в руках, то ли читая, то ли вслушиваясь в шепот ветвей. А вскоре в Вельбовку приехала сестра Соломона Рахиль с дочерью Тамарой.

Ей было тогда около тридцати. Удлиненное лицо, серые, нееврейские глаза и два ряда великолепных зубов, меж которыми, как в Песни Песней, не сыскать было ущербных. За десять лет до того она развелась с мужем: вскоре после свадьбы сбежала от него в родительский дом и там родила дочку. А несколько лет назад устроилась помощницей счетовода в одну из городских контор. Отец Рахили, бывший резник

[1]

, продавал на рынке вино и медовуху, и напитки его славились далеко за пределами Гадяча. Прохладные в летнюю жару и согревающие в зимнюю стужу, в меру сладкие и в меру с кислинкой, они пользовались неизменным спросом.

Левой, правой, левой, правой!

Вениамин поднимается по речному откосу на дорогу, ведущую к Вельбовке. Он только что искупался, и кожа еще хранит живительную прохладу воды. Шаги его упруги, походка быстра, а на устах — маршевая песня. Загорелая грудь открыта солнечным лучам, волосы влажны. Радостью, тишиной и сиянием наполнен этим утром весь мир!

Крепко сжимая под мышкой тубус с чертежами, Вениамин шагает по вельбовской дороге. Он держит путь в деревню, к месту летнего отдыха профессора Эйдельмана. В тубусе пять образцовых чертежей, так что Степан Борисович должен быть доволен. На небе ни облачка. Августовское солнце разбрызгивает свет полными горстями. Туго натянута лента шоссе. Справа и слева дремлют ряды кустов, а за ними — цветущие луга, залитые солнцем. На этих коврах тут и там видны отдельно стоящие деревья. Под одним из них сидит старый пастух с кнутом в руках. Стадо разбрелось по траве. Склоненные шеи, ритмично жующие челюсти; в прозрачном воздухе слышно мычание и блеяние.

Вениамин оглядывается назад, туда, где расположено еврейское кладбище, где краснеет за зеленью листвы стена гробницы Старого Ребе. Давным-давно построили наши отцы эту стену, зажгли огонек светильника на святой могиле. Этот свет — как непостижимая тайна, витающая над запертым домом…

Левой, правой, левой, правой… полоса реки тянется к горизонту. Где-то ниже по течению купают лошадей, солнечные лучи искрятся на воде. Подоткнув подолы, женщины стирают белье.

Ненастный день. Влажный ветер гуляет по рынку, несет на своих крыльях первые опавшие листья осени, еще наполовину зеленые, но уже желтеющие. Деревья пока стоят в листве, но ветер охаживает их, треплет и трясет — авось слетит какой-нибудь не вполне здоровый лист в кутерьму площади.

Вениамин бродит по рынку, разглядывая дары земли, в изобилии выставленные на длинных прилавках, в мешках, плетеных корзинах, а то и просто наваленные грудами на земле. Цены низкие, но поторговаться все равно не мешает.

Из Веприка привезли кур, яйца и овощи, из Сар — фрукты, молоко и сметану, из Андреевки — зерно, муку и бобы. Из всех окрестных деревень стекаются крестьяне на рынок в Гадяче. Высокий бородатый еврей прокладывает себе дорогу сквозь рыночную толпу, наталкивается на Вениамина. Они здороваются — это Берл Левитин. Лицо старика озабочено, и он делится своей печалью с Вениамином. Пришло письмо из Харькова: на складе тканей произошла кража, и сын Берла, заведующий складом, арестован. А-рес-то-ван! Его сын арестован и сидит в тюрьме, как какой-нибудь бездельник! И все из-за чего? Из-за нескольких десятков метров обычной ткани!

Из дальнейшего рассказа становится ясно, что на складе произошла вовсе не кража, а внеплановая проверка, которая и обнаружила недостачу этих «нескольких десятков метров». Не иначе как был тут донос. Кто-то стукнул, вот и заявились контролеры со следователями, а с ними — и несколько лет тюрьмы! Слыхано ли было такое в прежние времена, до революции? Была у тебя своя лавка и товары в лавке, и никто не лез к тебе с проверками — торгуй, как хочешь! И был у тебя свой заработок, большой или малый, но свой, без каких-либо фокусов!

Небо темнеет. Порывистый ветер гуляет по рынку из конца в конец, вздымая пыль, солому, обрывки бумаги. Хлопают на сквозняке двери и ставни. Ветер подхватывает волосы женщин, вьются концы головных платков. Наполовину зеленые, но уже желтеющие листья летят по рынку.

В доме Фейгиных — праздник в честь приезда Соломона. Старая Песя занята по горло с самого утра: варит, жарит и печет. Сара Самуиловна и Тамарочка помогает чем могут. В доме подъем и воодушевление, как накануне еврейского праздника. Всеобщая спешка, скрип дверей, треск поленьев во дворе, скрежет лопаты в углу, шум воды, переливаемой в бочку из ведра, стук сечки, измельчающей овощи или мясо, дразнящие запахи еды и топот ножек маленькой Тамары — она принимает участие решительно во всем и мешает решительно всем.

Среди приглашенных и Лида Эйдельман — это инициатива Рахили. А чтобы Лида чувствовала себя уверенней, Вениамину поручили пригласить еще и ее ленинградскую подругу, которая тоже отдыхает в Вельбовке. Вениамин пытался объяснить, что эти девушки никогда не жили в еврейской среде, а потому могут по незнанию не подойти этому празднику. Но Соломон и слушать ничего не захотел: веди девушек, и все тут! А поскольку Соломон — виновник торжества, то и последнее слово остается за ним. Пришлось Вениамину приглашать Лиду с подругой. К его удивлению, девушки согласились сразу, без каких-либо сомнений.

Подругу зовут Клава Боброва, она замужем и мать полуторагодовалого ребенка. Эйдельманы знакомы с нею по Ленинграду. Муж Клавы — инженер, один из бывших учеников Степана Борисовича, а отец — доцент, химик; он работает в том же институте, что и профессор Эйдельман. Есть в Клаве какая-то скрытая искра, глаза вызывающе сверкают, а рот всегда готов к улыбке. Улыбка эта широка и открыта, а блеск влажных губ и красивых зубов обращает на себя внимание любого мужчины. Такова она, Клава, такой сотворил ее Всевышний — с любопытным носом, косами и манящим телом.

И вот наступает вечер, летний вечер в середине августа. По одному, по двое собираются в фейгинский дом празднично одетые гости. Туфли начищены, рубашки отбелены, на шеях повязаны красивые галстуки, и идеально прямы стрелки отглаженных брюк. Что уж говорить о нарядах девушек и женщин, одетых по самому серьезному вкусу. Взгляните, к примеру, на Голду Гинцбург. На ней платье из обычной ткани, которое, видимо, только что выстирано и отглажено, но коралловое ожерелье придает лицу девушки особое очарование. Лицо это покрыто легким пушком, но сквозь него сияет чистота; Голда единственная из девушек не накрасила губы.

А теперь бросим взгляд на хозяйскую дочь, Рахиль Фейгину. Вот она проходит легкой походкой из комнаты в комнату, стройная, с узкой талией, и высокий блестящий воротник оттеняет ее красивые черты. Зато прическа этой цветущей женщины — мелкие колечки перманента — кажется Вениамину не слишком подходящей. В большой комнате накрыты столы, но трапеза еще не началась. Молодежь толпится в комнате Вениамина. Лида и Клава еще не пришли. Вениамин, ответственный за патефон, занят пластинками и иголками. Соломон и Голда танцуют. Голде не слишком знаком этот танец, но и Соломон танцует кое-как. Лицо его сохраняет рассеянное выражение, зато какой радостью сияют глаза Голды! Она осторожно переступает с носка на носок, отдается танцу всей душой и всем телом. В руках партнера она как глина в руке Творца. Соломон крутит ее и вправо, и влево, отставляет ногу, отступает назад. И Голда послушно кружится, движется в такт музыке, с носочка на носочек, и весь танец светится сиянием ее лица.

Через десять дней, в начале сентября, начинаются занятия в институте. Конец каникулам, прогулкам в лесах Вельбовки, купанию в реке Псёл, конец сердечным заботам. Мать Вениамина возвращается в Харьков, в дом его брата Шимона. Семейство Эйдельманов тоже скоро уезжает в Ленинград, до их отъезда Вениамин должен еще закончить пять чертежей для Степана Борисовича.

Лето еще не кончилось, далеко до осенних дождей. Беленые деревья в садах сгибаются под тяжестью налитых плодов. Глаз радуется при взгляде на огородные грядки. Овощи созрели. Уже пожелтела картофельная ботва. Круглятся капустные кочаны, топорща свои свежие листья наподобие слоновьих ушей. Красивыми рядами выстроились курчавые морковные хвостики; под ними прячутся в земле сочные красные корнеплоды.

Нет, еще не закончилось лето, еще уготовано Гадячу несколько счастливых деньков, еще голубы небеса, ласково греет солнце, и не унялась веселая суматоха на речном берегу. Много еще там купальщиков. Здесь же и Вениамин со своими двумя подружками. Он учит их плавать, радуясь успехам Сарки Гинцбург — наиболее способной из двух учениц. В это лето Вениамин часто общался с этой курчавой черненькой девочкой, дочерью кладбищенского служки. Обычно она приклеивалась к нему и к Тамарочке по дороге на берег. Потихоньку-полегоньку Вениамину удалось научить девочек справляться со страхом глубины. Вот слышится команда: «Раз, два три!» — и Вениамин с девчонками дружно прыгают в воду рядом с берегом — там, где плещется малышня и снуют шустрые мальки. Затем они долго плывут к середине реки, стараясь во всех деталях следовать правилам и особенностям стиля под названием «кроль», а когда устают, ложатся на спину и отдыхают, уставив взгляды в голубое высокое небо. Тамара тоже неплохо выучилась плавать.

В небе гуляет солнце, его сияние разлито на полях и на речке. На берегу кутерьма, уютные речные волны лижут песок. Как прозрачна вода! Ты выходишь на берег, и кожа подрагивает от речной прохлады, а волосы слиплись во влажные стрелки и косички. Ты спешишь улечься на теплый песок и замираешь так на несколько минут. Солнце постегивает тебя по спине легкими щелчками лучей.

А что же Соломон? Со дня праздничной вечеринки Вениамин видел его лишь изредка. Целыми днями спит Соломон сном усталого труженика, уткнувшись лицом в подушку. Он лежит в постели, завернувшись, как в кокон, в бело-голубое летнее одеяло. Тишина в доме, лишь изредка доносится от кровати Соломона громкий и отчаянный всхрап.

В столице Тамара Фейгина пошла в школу, в пятый класс. Там ей пришлось привыкать к совместному обучению мальчиков и девочек, а также к жесткому московскому варианту русского языка, который сильно отличался от мягкого украинского диалекта, знакомого Тамаре по Гадячу. Но девочка была как-никак отпрыском еврейского племени; умение быстро приспосабливаться она унаследовала от длинной череды предков. Прошел всего месяц-другой, Тамара заговорила вполне по-московски, и одноклассники перестали называть ее хохлушкой. Но и кроме этого было еще множество новых вещей, требовавших от нее постоянного внимания.

В ту зиму Вениамин часто гостил на Дубининской улице. Конечно, он был рад застать Рахиль одну, но и присутствие Тамарочки не заставляло его печалиться.

Однако что происходило с Рахилью? Чем теснее привязывался Вениамин к ней и ее семье, тем равнодушней становилась она. Прошли времена, когда женщина встречала его с сияющим лицом. Труден удел тех, кто пытается ужиться с такими переменчивыми натурами. Глубокие чувства не были свойственны Рахили; в жизни она вела себя подобно актрисе на театральной сцене. Ей исполнилось тридцать три года, мужчины по-прежнему заглядывались на нее, когда она шла по улице. Но воздушная легкость ее походки была обманчивой: эта женщина, не задумываясь, топтала своих близких. По крайней мере, так временами чувствовал Вениамин. В итоге он мало-помалу перестал навещать ее — теперь все свое время парень посвящал чтению и учебе.

Четвертый курс — дело нешуточное. Вениамин и Соломон превращались в мужчин с профессией. Соломон забросил свое увлечение женским полом. Теперь он уже не волочился за каждой встречной юбкой, не отвечал на каждую призывную улыбку, не реагировал на игриво потупленные глаза. Нет, теперь этот человек был крепко прикован к домашнему порогу, и нежная Фирочка предусмотрительно держала его цепь постоянно натянутой. Занимаясь анатомией и прилежно исполняя все институтские задания, она не забывала и о необходимости вить надежное гнездо для семьи и будущих птенцов. И в самом деле, когда пришла весна и солнце высушило бульвары, а на Калужской зазеленели первые листики, однокурсники увидели знаменательные перемены и во внешности Фирочки.

Как это обычно бывает с беременными, в облике молодой женщины появилось что-то болезненное и несчастное. Теперь она с трудом переносила духоту полуподвала. Раиса Исааковна смотрела на любимую дочь и вздыхала: какая она все-таки нежная и юная! Еще и девятнадцати не исполнилось бедняжке — и вот поди ж ты! Нелегка женская доля. Отец семейства, цыганистый Залман Шотланд, тоже переживал за Фирочку, с беспокойством отмечая ее бледность, покрытое пятнами лицо и дурное самочувствие. В письме к матери Соломон поделился своими тревогами.

Следующие дни оказались еще хуже. Родильное отделение городской больницы было сокращено, потому что значительная ее часть отводилась теперь под военный госпиталь. Вдобавок к тому, почти все врачи-мужчины были мобилизованы. Вот только количество рожениц в Гадяче пока оставалось прежним.

За порядок в больнице отвечала в те дни Анна Дмитриевна — пожилая медсестра с красивыми волосами. Она выделила Фирочке койку, а потом постояла рядом, пристально разглядывая молодую женщину. Все пять кроватей в палате были заняты роженицами. Анна Дмитриевна ела глазами страдальческое лицо вновь прибывшей, ее растрепанные волосы, ее вспотевший лоб. Значит, это и есть молодая жена того парня, который навещал ее два года тому назад?

— Ой, мама! — отчаянно закричала Фирочка.

Анна Дмитриевна еще некоторое время постояла рядом, а затем повернулась и тихо вышла из комнаты. Много обязанностей у старшей медсестры. В принципе, можно было бы позвать к роженице военврача Орлова из госпитального штата — он по профессии акушер. Но старшая медсестра так занята, так занята! У нее совсем нет времени, ну просто ни минутки!

Вечером состояние Фирочки ухудшилось, температура поднялась до тридцати девяти. Об этом известили Хаима-Якова и Песю, которые дежурили в больничном дворе. Пришел наконец и Орлов. Он осмотрел Фирочку и покачал головой.

Ночи становятся все темнее, осень красит яркими оттенками сады и дороги. На улицах и в лесах еще золотятся солнечные лучи, но зелень мало-помалу желтеет, и увядшие листья купаются в пыли городских площадей. Затем мрачнеют небеса и приходит ливень; тысячами плетей хлещет он по желтому ковру, превращая пыль в непролазную грязь.

Железнодорожное сообщение полностью прекратилось. Говорят, что враг разбомбил мосты и нет надежды на их скорое восстановление. По главной улице Гадяча ползут тяжелые грузовики с боеприпасами, зерном и фуражом. Иногда везут и раненых. Фронт приближается к городу.

Уехали еще несколько еврейских семей — среди них и семья Ани Аронсон. Из всех Тамариных друзей остались лишь Сарка Гинцбург, Ким Вортман и Рая Розенкранц. Рая в этом году окончила школу, ей уже восемнадцать, но почему-то ее тянет именно в компанию младших. Это красивая девушка среднего роста с веселыми глазами, из тех непосед, которые вечно куда-то спешат. Она живет с родителями на площади Воровского. До войны отец Раи работал за городом на МТС — машинно-тракторной станции. Сейчас он сидит дома. Матери лет пятьдесят, ее зовут Фрейда Львовна. У Фрейды Львовны маленький рост, пышная комплекция, большой кривоватый нос и пронзительные глаза. Говорит она с певучим еврейским акцентом.

Агриппина Андреевна, тетя Кима, заведует городской библиотекой, мужа у нее нет и не было. Ким не особенно ее любит; с его точки зрения, тетя не более чем сушеная старая дева с очками на носу.

Седьмого сентября библиотеку закрыли на переучет — так было сказано в прикрепленном к двери объявлении. Агриппина Андреевна решила уехать из Гадяча. Какая муха ее укусила? Боится бомбежек. Говорит, что безопаснее переждать это время в деревне — например, в Веприке, где у нее есть знакомые среди колхозников. Веприк-то точно не станут обстреливать — кому нужен такой отдаленный поселок? Зато в Гадяче, говорит Агриппина Андреевна, покоя не жди. Гадяч — известный город, райцентр, с мельницей, зернохранилищем и другими целями, подходящими для бомбежки.

И снова движение во дворе дома Фейгиных в Гадяче. Парни в военной форме выгружают вещи из кузова армейской машины. Раннее утро. Тьма еще хоронится по углам, но уже пробился в мир серый туманный свет. Издали слышны петушиные крики и хлопанье крыльев; утренний ветерок ласково гладит щеки и улицы.

Младенец Айзек спит в колыбельке, и Дарья Петровна, невысокая полная женщина лет тридцати, приветливо встречает хозяев. Ребенок спит, его веки слегка покраснели, словно мальчик уже успел познать горести этого мира, словно понимает он, какая беда надвигается на народ, одним из сынов которого выпало ему родиться. Соломон трепетно, кончиками пальцев, гладит белый платочек, которым обернута головка сына. Все молчат, будто хотят почтить этим молчанием память юной матери, не дожившей до этого дня. Соломон, лейтенант и отец, бормочет несколько невнятных слов:

— Расти и расцветай, Айзекл!

Молодой отец наклоняется и осторожно целует младенческий лобик.

— Мама, — обращается он к хозяйке, — мы должны умыться, поесть и отправляться дальше.

Если вернуться назад по реке времени, то двор, в котором соседствовали Арон Гинцбург и Серафим Иванович Карпенко, раньше принадлежал главе городской общины Авроому Левертову, проживавшему тут в роскошном доме, который достался ему в наследство от столь же богатых предков. Левертов занимался оптовой торговлей скотом, но не брезговал и свининой. Богата полтавская земля овцами, свиньями и крупным рогатым скотом. Целыми составами отправлял Левертов свой живой товар в большие города — как российские, так и за рубежом.

Многие до меня уже рассказывали о жизни маленьких еврейских местечек в дореволюционной России. Поэтому буду краток и упомяну лишь хасида Нахмана Хорошинского, который долгие годы служил доверенным лицом и оруженосцем Авраама Левертова. Этот-то Хорошинский и занимал вместе со своей молодой женой Шифрой маленький низкий домик, который стоял в дальнем углу огромного левертовского двора. За домиком простирался участок, который также принадлежал Левертову.

Случилось так, что Шифра родилась в деревне Шишаки на берегу реки Псёл и с детства любила работать на земле. Довольно быстро она превратила пустырь за домом в цветущий огород. Левертов был скуповат и следил за тем, чтобы его работники не богатели. Честно говоря, Нахман Хорошинский был больше хасидом, чем торговцем, а потому вряд ли мог претендовать на большее, чем бесплатное жилье и немного денег, которыми расплачивался Левертов за его услуги. Так что овощи с огорода Шифры были в семье совсем не лишними.

Прошло несколько лет, и в домике на краю двора родилась девочка, которую назвали Мирой. Потом как-то незаметно закончился девятнадцатый век, и почти одновременно с двадцатым появилась на свет Ципа-Лея, вторая дочка Хорошинских. Их мать Шифра была душой этого дома. Девочки росли тихими и старательными и скоро стали хорошими помощницами для матери. В конце 1916 года пришел в Гадяч Арон Гинцбург. Левертов тогда еще был Левертовым, Хорошинский — Хорошинским, а царь Николай, да сотрется имя его, гонителем евреев. И вот судьба привела двадцатишестилетнего Арона Гинцбурга в дом Хорошинских — там он и поселился с самого начала.

Чернявый молодой вдовец быстро вошел в круг хасидской общины Гадяча, но прошло еще несколько лет, прежде чем он почувствовал, что ослабли ледяные оковы вины, сжимавшие его несчастное сердце. В 1920 году в Гадяч пришла эпидемия тифа, поразила она и многих хасидов. Нахман Хорошинский тоже слег и через некоторое время умер.