В баре «Корона» тихо. Людно здесь только в обед. А сейчас двадцать минут до закрытия. Немолодая барменша, эвакуированная в Лэмбери из Лондона, когда летали самолеты-снаряды, и теперь озабоченная главным образом тем, как выбраться обратно, протерла стойку и смотрит через раскрытую дверь на Базарную площадь, залитую мягким светом весеннего солнца. Посетителей осталось всего четверо: пожилой мужчина с газетой, которую он сложил во много-много раз в крохотный квадратик, словно для конспирации, и неуверенно в него поглядывает; еще один пожилой мужчина, вон курит трубку, вперив глаза в стену; и две девушки за угловым столиком, в брюках и ярких платочках, смеются оживленно и довольно развязно, должно быть, с авиационного завода. Наверно, из-за того, что барменша сама с нетерпением ждет закрытия, ей чудится, будто и всё вокруг — четверо посетителей, стойка, весь бар «Корона», и Базарная площадь, и целый город Лэмбери, и даже солнечный свет, — все охвачено ожиданием. Ожиданием чего? Кто его знает. Не поймешь. Но ощущение именно такое, и настолько сильное, что надо будет рассказать подруге в пять часов за чаем. Возможно, это оттого, что конец войне. Была, была война — и кончилась. А что дальше? В том-то и дело: что дальше?

Одна из девушек, похожая на испаночку, в темно-желтом платочке и с ярко намазанными губами, встретилась с ней взглядом и подмигнула. Барменша по долгу службы заученно улыбнулась в ответ. И тут же решительно отвела глаза. Не о чем им перемигиваться. Наоборот, барменша многое в этой красотке не одобряет. Например, как она всю зиму что ни вечер появлялась в баре то с одним, то с другим, каких только с ней не было, лакала джин с лаймом и разговаривала в голос, тоже мне кинозвезда. Ну, да их уже начали понемногу рассчитывать на авиационном заводе. Эти две тоже, поди, на очереди. Теперь особенно не разгуляются. И хорошо, им только полезно. Барменша спохватилась, что рассуждает как старая, нудная брюзга, и ей стало обидно: на самом деле она ведь не такая.

На площади, тарахтя и лязгая, притормозил грузовик, а потом взвыл мотором и укатил дальше. Снова наступила глубокая, бездонная тишина. В бар просочился запах выхлопных газов. Пожилой посетитель с газетой уставился перед собой невидящими глазами, как будто раз и навсегда утратил интерес к газетам. Две девицы перестали шептаться и хихикать, у одной лицо сделалось рассеянным, у другой грустным. Барменша поставила на стойку пухлый локоть, подперла щеку и снова погрузилась в ожидание.

Внезапно все переменилось. Вошли три парня в новых костюмах. Костюмы отличались цветом: синий, серый и коричневый, но были одинаково скупо, даже убого скроены и все три — совершенно новые. Парни, на которых они были надеты — и видно, надеты только что, — друг на друга не походили: один высокий, красивый блондин, другой такого же роста, но черный и носатый, а третий коренастый, дюжий, топорный; но при всем том между ними ощущалось определенное сходство, как между людьми, которые приехали откуда-то, где были вместе и делали одно общее дело. Они принесли с собой мужской закаленный дух, и он сразу подействовал на девушек, точно тычок под ребра. Барменша тоже ощутила его влияние, но реагировала неоднозначно. Она осторожно улыбнулась.

— Что пьем? — спросил высокий красивый блондин в синем. У него был интеллигентный голос, похоже — офицер.

Джералд правил и говорил о машине. Он всегда любил разговаривать о машинах.

— Совсем не тянет, — жаловался он. — От этого бензина летят к черту цилиндры, не горючее, а просто жидкий навоз, ей-богу.

Алан слушал с нежностью, — он любил старину Джералда, но краем уха. А сам смотрел, как проплывают мимо милые сердцу пейзажи в нежном цвету новой весны. Снова действовали древние чары.

— Замечательные у нас края, Джералд. Ты взгляни на эти буки.

— Верно, старичок. Лучше всех. Помню, когда я только приехал из пустыни, я бродил тут, как во сне, ей-богу. Теперь-то привык, понятное дело.