Многие из тех, кто думает, что хорошо знает Лондон, вынуждены сознаться, что никогда не слыхали об улице Ангела. Можно раз пять-шесть прогуляться от Банхилл-Филдс до Лондон-Уолл или от Барбикена до вокзала на Брод-стрит — и не приметить улицы Ангела. На некоторых картах города эта улица совсем не указана, многие шоферы такси даже и не пытаются делать вид, будто знают, где она, полисмены частенько на вопрос о ней отвечают неуверенно, и только если вам удастся встретить почтальона не дальше как на расстоянии каких-нибудь пяти-шести кварталов от улицы Ангела, он с торжествующей уверенностью укажет ее вам.

Все это служит доказательством, что улица Ангела ничем не замечательна. Всякому известна, например, улица Финсбери неподалеку от улицы Ангела, потому что Финсбери — улица солидной длины и ширины, на ней имеется множество магазинов, складов, контор, не говоря уже об автобусах и трамваях, которые превращают ее в важную артерию города. А улицу Ангела никак нельзя назвать артерией города, и длина и ширина ее незначительны. Почтовые участки Е.С

1

и Е.С

2

вы, вероятно, в течение многих лет бомбардируете письмами, а на улицу Ангела вам никогда ничего не приходится адресовать. Эта маленькая уличка существует давно, получила свою долю — и долю немалую — закопченного дымом камня, грязных стен, рыхлого от времени кирпича и гниющих деревянных строений, а между тем она почему-то не попала на страницы истории. Короли, принцы, великие епископы никогда не тревожили ее покой. Убийц она, может быть, и видала, но все они подвизались лишь в частной жизни, не выходя на широкую историческую арену. Ни единый литературный шедевр не был создан под какой-нибудь из ее крыш. Ни в одном путеводителе, ни водном из многотомных указателей всех закоулков Лондона ни словом не упоминается об улице Ангела, и никогда не проезжают здесь набитые туристами и сопровождаемые гидом автобусы, шныряющие по Сити в предвечерние часы. Даже гид, знающий все решительно о Генрихе Восьмом, о Диккенсе и Рене, столь высококультурный, что все еще говорит с оксфордским акцентом и с большим апломбом, вряд ли мог бы вам сообщить что-либо об улице Ангела.

Это типичный переулок Сити, только еще короче,

Нет, на улице Ангела мы видим совершенно иные вещи. Попадая сюда с главной улицы Сити, из бешеной толчеи грохочущих автобусов, грузовиков, ломовых телег, легковых автомобилей, отчаянных велосипедистов, вы видите справа прежде всего почерневшее от грязи здание неописуемого вида, вернее — стену лавки и ряд контор. Затем идет «Столовая улицы Ангела. Владелец Р. Диттон», в окне которой всегда красуются три маленьких ореховых кекса, два апельсина, четыре бутылки вишневой наливки — все это очень эффектно размещено — и либо ветчина, либо паштет из мяса и картофеля. Дальше — приплюснутый домишко, состоящий из ряда помещений под конторы, безнадежно ожидающих, когда их сдадут внаем, трактир «Белая лошадь», где к вашим услугам любое количество превосходного крепкого виски или искристого эля, «распивочно и навынос», и вы можете пить его здесь публично или в уединении, как захотите. Теперь мы с вами уже прошли половину улицы и легко могли бы швырнуть камнем в одно из окон «Чейза и Когена», — что уже, впрочем, до нас сделано кем-то, взбешенным, вероятно, мыслью о недосягаемых «новинках карнавала». На другой стороне улицы, южной, той, которая окажется у вас по левую руку, когда вы вступите сюда из внешнего мира, вы увидите прежде всего (прекрасное начало!) вывеску «Денбери и К

Во всяком случае, достоверно одно: эта дверь не имеет никакого отношения к высокому дому рядом с нею, который известен почтовому ведомству, как «№ 8 по улице Ангела».

Случилось так, что в это осеннее утро миссис Кросс пришла несколько позже, чем всегда. Она не видела в том большой беды, так как сегодня не нужно было мыть полы и предстояла лишь обычная уборка — «смахнуть пыль и немного подмести». Но кто-то из тех людишек, что любят соваться не в свое дело, оставил ей записку в «общей конторе» — так называлась первая комната за перегородкой из матового стекла с окошечком вроде билетной кассы. В записке было сказано: «Миссис Кросс, нельзя ли сегодня, в виде исключения, убрать комнату как следует? Заранее спасибо».

— Вам спасибо, — произнесла миссис Кросс очень громко, с мрачной иронией и, разорвав записку, бросила ее в печку. Потом, чтобы доказать, что она не из тех женщин, которые позволяют собой командовать, она немедленно пошла в другую комнату, кабинет мистера Дэрсингема, старательно подмела ее и вытерла повсюду пыль. Сделав это, миссис Кросс, переваливаясь, прошла через «общую контору» в следующую комнату, загроможденную шкафами, ящиками, заваленную образцами дерева и всяким хламом, — комнату, которую она не любила из-за царившего в ней страшного беспорядка. Проходя через «общую», миссис Кросс не удостоила ее и взглядом, словно комната эта была полна людей, имеющих обыкновение оставлять наглые записки. Спина миссис Кросс ясно говорила, что контора будет убрана так, как она, миссис Кросс, находит нужным. Очень довольная тем, что сумела дать отпор, она, войдя в последнюю комнату, так энергично принялась за работу, что целых десять минут была окутана облаком пыли. Когда уборка была окончена, в комнате, правда, нашлось бы очень мало предметов, очищенных от пыли, но зато почти все они по крайней мере переменили прежнюю свою пыль на новую, налетевшую, может быть, из самого дальнего угла.

Миссис Кросс отбросила прядь седых волос с отечного лица, на котором время и заботы сначала провели, потом углубили морщины. С трудом волоча опухшие ноги, она подошла к старому кожаному креслу в углу, выставленному сюда за негодностью, тяжело шлепнулась в него и, сложив на коленях распухшие руки (хотя она и уверяла, что «до косточек истерла себе пальцы на работе», но горячая вода, мыло, мокрые щетки, наоборот, нарастили на этих костях избыток дряблого, бескровного мяса), тотчас же погрузилась в мрачные размышления, в которых фигурировали и мистер Кросс, страдавший ревматизмом, и их домашний очаг — две комнаты между Сити-роуд и черным Риджент-кенел, — и миссис Томлинсон, та дама, у которой она сегодня будет убирать квартиру, и мечта о куске тушеного мяса. Через некоторое время она встала и вернулась в первую комнату.

Теперь миссис Кросс не игнорировала больше эту комнату, и то, что она увидела, присмотревшись повнимательнее, неожиданно смутило и даже испугало ее. Она напрасно погорячилась (с нею это бывает) из-за той записки! Контора и в самом деле нуждается в генеральной уборке. Она ее в последнее время немножко запустила, оттого что вот уже три дня подряд приходит поздно, — и не мудрено: ведь она не высыпается. А все потому, что соседи в верхнем этаже — миссис Вильямс и ее муж — завели громкоговоритель, этакий небольшой рожок. Это не только громкоговоритель, но и поздноговоритель, от его крика голова может треснуть… Да, контору надо немного привести в порядок, иначе тот, кто оставил записку, нажалуется мистеру Дэрсингему, и тогда опять потеряешь место. А все оттого, что она такая вспыльчивая. Лучше уж срывать сердце на метле да пыльной тряпке…

Где-то за стеной часы пробили один раз, словно давая последний толчок мыслям миссис Кросс. Половина девятого! Ого, надо поторопиться с уборкой!

Уже по одному тому, как мистер Смит входил в контору, можно было сразу угадать, что отношение к фирме «Твигг и Дэрсингем» у него совсем иное, чем у его молодых сослуживцев. Те приходили сюда потому, что обязаны были приходить. Даже когда они влетали стремглав, в выражении их лиц сквозило неудовольствие. Их манера держать себя как бы говорила, что, входя сюда, они расстаются с частью своего «я», притом частью наиболее ценной, оставляя ее где-то за входной дверью, и там она их ждет, а по окончании трудового дня они снова подберут ее. Короче говоря, они только продавали свой труд господам Твиггу и Дэрсингему. А мистер Смит явно считал себя неотъемлемой частью целого, именуемого «Твигг и Дэрсингем». Он был

их

Смит. Входя в контору, он не терял себя, а, наоборот, вырастал, он здесь был больше самим собой, чем вне стен конторы. И оттого в нем жила благодарность, рвение, интерес к делу, которых и в помине не было у остальных, ибо они в душе восставали против временного отрешения от большей и лучшей части своего «я».

Они все приходили сюда зарабатывать деньги. А мистер Смит приходил работать.

Наружность его была обманчива. Он не был тем, кем его непременно сочли бы несколько тысяч неумных и поверхностных наблюдателей, то есть серым тружеником. В нем легче всего было увидеть бесцветного, стареющего человека, который вечно корпит над скучными цифрами, порождение этого окутанного туманом переулка Сити, его контор с пыльными книгами, календарями, чернильницами, покрытыми коркой засохших чернил, типичного троглодита этой убогой и бессмысленной культуры. Улица Ангела и подобные ей места, где слишком жарко и душно летом, слишком холодно зимой, слишком сыро весной и слишком дымно и туманно осенью, а вдобавок к этому долгие часы работы при искусственном освещении, торопливые чаепития по утрам и весьма эфемерные завтраки во время перерыва, хождение в башмаках на картонных подметках и езда в кишащих микробами автобусах, суета днем и заботы ночью — вот что высосало все соки из этого человека, прорезало морщины на лбу и по обе стороны коротких седых усов, наградило его выступающим кадыком, сгорбленными плечами и впалой грудью, болью в суставах, постоянным покашливанием и частыми простудами. Волосы его поредели и поседели, на переносице появились очки, а кончик носа покраснел и слегка заострился.

И все же мистер Смит не был серым тружеником, заезженной клячей, которая тянет лямку. Труд его не был безрадостен. Напротив, для него дни в конторе полны были значительных и волнующих событий, тем более значительных и волнующих, что они были как бы оазисом света, а за ними, вокруг них расстилалась тьма, в которой притаился великий страх. Страх, что он, Смит, может потерять возможность участвовать в этих событиях, лишиться места. Если он не будет больше кассиром «Твигга и Дэрсингема», что же он будет представлять собой? Днем мистер Смит гнал прочь тревогу, но иногда по ночам, когда ему не спалось, она вставала перед ним во всей своей силе, жутко озаряя мрак картинами мытарств жалких, пришибленных людей, которые обивают пороги учреждений, торчат на биржах труда, в читальнях бесплатных библиотек изучают объявления в газетах и, постепенно опускаясь, кончают жизнь в работном доме или уличной канаве.

Эти страхи только резче оттеняли и подчеркивали его нынешнее благополучие. Он долгие годы воздвигал аккуратные колонки цифр, открывал счета в книгах, подводил баланс, но для него этот труд не был ни подневольным, ни презренным. Он был мастер своего дела. Он с поразительной ловкостью и смелостью орудовал цифрами. В их ограниченном, но совершенном мирке он лавировал с полнейшей уверенностью и наслаждением. Он знал — если посвящать им достаточно времени и внимания, цифры всегда будут верны и баланс сойдется, — это не то что жизнь, которой вряд ли возможно распорядиться так, чтобы все было в порядке и равновесии. К тому же мистер Смит очень гордился тем, что занимает такой почетный и ответственный пост. Тридцать пять лет тому назад он служил в конторе мальчиком на побегушках. Мальчиком вроде Стэнли, но еще моложе и тщедушнее. Он был из бедной семьи, а в те времена должность конторщика в Сити еще кое-что значила, кассиры и старшие клерки щеголяли в шелковых цилиндрах, и если человек занимал прочное место и получал полторы сотни в год, то считалось, что он всего достиг в жизни. Теперь мистер Смит уже сам был кассиром и до сих пор не переставал радоваться своему успеху. Где-то в глубине его души еще жил тот прежний конторский мальчик и дивился такому чуду. Хождение в банк, где его знали и уважали, где с ним обменивались замечаниями о погоде, составляло одну из его каждодневных обязанностей, но еще до сих пор оставалось для него чем-то большим, не утратило своей прелести. Оклик банковских кассиров из-за перегородки: «Доброе утро, мистер Смит!» — до сих пор вызывал в его душе тайный трепет удовольствия. И если день проходил без особых неприятностей, то мистер Смит, заперев в несгораемый шкаф свой гроссбух, кассовую книгу и японскую шкатулку для мелких денег, набив и закурив свою трубку, неизменно вспоминал с радостным чувством, что вот он, Герберт Нормен Смит, некогда обыкновенный мальчишка, потом рассыльный и младший конторщик у «Уиллоби, Тайса и Брегга», потом старший конторщик в «Имперской торговой компании», потом, в течение двух лет войны, ефрейтор при интендантских складах Мидлсекского полка, теперь, наконец, вот уже десять лет занимает должность кассира у «Твигга и Дэрсингема» и сделал прекрасную карьеру. «Все это, — решился он однажды сказать своему приятелю и соседу в пансионе „Ченнел-Вью“ в Истборне, когда их жены ушли наверх, а они остались за столом, чтобы распить бутылочку пива и обменяться мнениями, — все это, как подумаешь, настоящий роман!» И несмотря на страх перед безработицей, подступавший к мистеру Смиту откуда-то из мрака, прошлое не теряло в его глазах своей романтичности.

Говард Бромпорт Дэрсингем сидел за своим письменным столом и просматривал утреннюю почту. Он казался типичным представителем молодых преуспевающих коммерсантов Сити. На первый взгляд его можно было принять за родного брата всех этих шикарных молодых дельцов в сногсшибательных воротничках, галстуках, костюмах, которые, красуясь на рекламах, проверяют свои непогрешимые часы или взирают на менее счастливых людей, не обучавшихся на заочных коммерческих курсах (если о таковых идет речь в рекламе). Мистер Дэрсингем был слишком хорош для улицы Ангела, где коммерция есть просто дело, черная работа, к тому же связанная с риском. Он был бы на месте в любом из небоскребов, набитых сверху донизу ужасающе энергичными и преуспевающими дельцами и администраторами, в том мире, где коммерция — дело вовсе не грязное и не зависящее от слепого случая, где она становится священнодействием с некоторым даже мистическим оттенком, как будто бы в ней ключ к загадкам вселенной. Казалось странным, что такой человек, как Дэрсингем, и его предприятие зажаты между «Бритвами Квика» и «Лондонскими товарными складами».

Но, присмотревшись ближе к мистеру Дэрсингему, легко было заметить, что он только несовершенное подобие, так сказать, черновой набросок коммерсантов этого типа. Холодно-испытующий взгляд, точеный нос, строго сжатые губы, властный подбородок — вот чего недоставало мистеру Дэрсингему. Вместо этого судьба дала ему заурядную наружность среднего англичанина, не очень красивого, но и не урода, не слишком мужественного, но и не слишком слабого. Мистер Дэрсингем был мужчина лет сорока, высокий, довольно хорошо сложенный, но уже немного грузный. Волосы его, которые с некоторых пор начали быстро редеть, были светло-каштанового цвета, а глаза — голубые, и глаза эти не сверкали, не пронизывали, а просто взирали на мир с кроткой благожелательностью. Он сохранил коротко подстриженные усы на манер тех, какие выращивали у себя под носом поручики во времена мировой войны. Он был человек опрятный, здоровый и добрый, но немного рыхлый и недалекий. Компаньоном своего дяди в фирме «Твигг и Дэрсингем» он стал только после войны, во время которой он с быстро ослабевавшим энтузиазмом подвизался в одном из новых батальонов королевской пехоты. До войны он перепробовал множество занятий без особого успеха, но любил намекать, что война почти разрушила его будущее. А между тем, строго говоря, она, наоборот, помогла ему, ибо дядя никогда не взял бы его в компаньоны и не оставил бы ему в наследство свое предприятие, если бы не сочувствие к «уцелевшему герою войны». Родители Говарда Бромпорта в свое время хотели послать его учиться в Оксфордский или Кембриджский университет, но неожиданно разорились. А сын не слишком налегал на ученье, не выдержал экзамена на стипендию и вынужден был стать коммерсантом. Однако он продолжал тяготеть душой к университету и превратился в человека, терзаемого сожалением о неудавшейся университетской карьере. Таких у нас немало. Это не ученые и не замечательные люди, которым не дали выдвинуться, а просто люди, которых лишили возможности обзавестись полосатыми галстуками, спортивными куртками и кисетами для табака, украшенными гербом своего колледжа; одним словом, это — энтузиасты-первокурсники, из которых жизнь так и не вышибла глупость зеленых новичков. Это — люди, которые на всю жизнь остаются «бывшими воспитанниками» закрытой школы, «старыми товарищами». Дэрсингем был замечательный «старый товарищ». Он никогда не пропускал собраний своего выпуска, никогда не забывал обновить запас галстуков цветов своей школы. Дух закрытой школы сохранился в нем навсегда. Он старался всегда поступать «как благородный человек» (и это ему было не трудно, потому что он и в самом деле был человек порядочный и добрый, хотя и неумный), но делал он это не ради других, не ради себя, а во имя «старой школы». Собственно говоря, эта Уоррелская школа (одна из весьма второразрядных, безнадежно второразрядных, но типичнейших закрытых школ) не так уж стара, но она выпустила столько субъектов вроде Дэрсингема, что стала классической достопримечательностью Итона. Пожалуй, если сказать, что Дэрсингем — «старый уоррелец», это будет самой краткой, но исчерпывающей характеристикой, и сам он предпочел бы такую характеристику всякой другой.

Спортсмен он был довольно слабый и даже плохо разбирался в играх, но обожал долгие глубокомысленные беседы о спорте, во время которых с жестоким педантизмом обсуждались со всех сторон мельчайшие детали чьей-либо игры. Впрочем, он каждую субботу и воскресенье играл в гольф и немножко в теннис, и когда команде «Шарлатанов» бывал нужен боулер для игры в крикет, Дэрсингем играл с ними (один месяц в году он, изменив галстуку цветов Уоррелской школы, носил галстук Шарлатана). Он выкуривал за день очень много папирос «Саиб», пил не больше, чем позволяли здоровье и приличия, обожал детективные романы и приключения, смешные анекдоты, бойкие плясовые мотивы, музыкальные комедии, веселые, шумные споры, когда спорящие согласны во всем, кроме вопросов, которые никого особенно не интересуют. Он был равнодушен к литературе, искусству и музыке, терпеть не мог оригиналов и фанатиков всякого рода, а главное — иностранцев. Он осуждал всякую низость и жестокость (в тех случаях, когда способен был разглядеть то и другое), а также те идеи, которые издатели газет предлагали ему осуждать. У него было двое-трое близких друзей, множество знакомых, жена и двое детей, которых он не понимал, но искренне любил.

Просмотрев письма — в них ему большей частью предлагали купить всякие вещи, ненужные ему, — мистер Дэрсингем продолжал сидеть за столом, как бы в замешательстве потирая румяную щеку. Да он и в самом деле испытывал замешательство. Через несколько минут он придвинул к себе листок бумаги и старательно записал что-то. Изложив на бумаге то, что занимало его мысли, он уже как бы доказывал этим свои старания решить задачу. Минуту-другую он, хмурясь, перечитывал написанное, потом встрепенулся, придал лицу сурово-деловитое выражение, полез в карман за портсигаром, но вспомнил, что папирос нет, и позвонил в колокольчик.

Появилась мисс Мэтфилд, вернее — блокнот и карандаш, а при них мисс Мэтфилд.

Прошло десять минут, а он все еще ждал, сидя на низеньком стуле у двери за стеклянной перегородкой. Стэнли, Тарджис и мисс Мэтфилд слышали, как он время от времени шевелился и покашливал. Доносился до них и аромат дорогой сигары, которую он курил. Аромат этот словно подчеркивал, что их контора — душная коробка, а их обязанности — механическая и скучная рутина. Густой и сладкий дым сигары напоминал о богатстве, о жизни, полной разнообразия и смелых дерзаний. Он тревожил их, выбивал из колеи.

— Кто это? — шепотом спросил Тарджис у Стэнли. — Каков с виду?

Стэнли на цыпочках подошел поближе и прикрыл рот рукой.

— Здоровенный, толстый и усы большущие, — шепнул он в ответ. — Ручаюсь, что это… знаете кто?

— Нет, не знаю.