Подполковник разведки Виктор Андреевич Белосельцев получал последние, неформальные напутствия перед африканским вояжем, сидя в кабинете начальника, маленького белесого генерала, чьи веселые синие глазки, светлые ресницы и брови делали его похожим на пасечника. До такой степени, что Белосельцев почти улавливал ароматы меда и сладкого дыма, тихие гулы пчелиной семьи, стерегущей переполненные соты сухого чистого улья. Огромное здание, упрятанное от глаз в подмосковном лесу, и было ульем, в который со всего света трудолюбивые пчелы разведки сносили драгоценные крохи информации, наполняли по каплям ячейки, запечатывали и хранили. Белосельцев был готов выскользнуть из летка, устремиться в мир за добычей, облетая континенты и страны, попадая под ливни и суховеи, обивая крылья о камни, улавливая невидимые пылинки сокровенного знания. Он был полон сил, знал ориентиры, по которым перелетит в другое полушарие и отыщет незримую точку, невидимый скрытый цветок, на котором его поджидает желанная капелька сока. Его чувства и ум были настроены на длинное странствие, мерное расходование сил, на долготерпение, на внезапный удар и опасность, от которых он ускользнет и, поломанный, оглушенный, в последних предсмертных усилиях, вернется обратно, в этот дом в подмосковном лесу. Принесет драгоценный взяток.

– Ваше увлечение бабочками, Виктор Андреевич, многим казалось экзотической прихотью, необъяснимым эстетством. И вот теперь эта ваша особенность становится частью разведоперации. Не правда ли, разведка, как и судьба, реализует все стороны личности, все свойства натуры. Не знаешь, какая черта характера или факт биографии могут оказаться решающими. Вашим уникальным прикрытием до недавнего времени была журналистика. Теперь же вы – энтомолог, Паганель. То, что не в силах засечь радар электронной разведки, уловит марля вашего сачка. – Генерал ласково смотрел на Белосельцева, как смотрят на любимое изделие, изготовленное вручную, штучно, в одном экземпляре, по хитроумному чертежу. – Маквиллен, по воле случая, одержим той же страстью, что и вы. Его коллекция считается одной из лучших в Претории. Две ваши коллекции, если их соединить, составят, я думаю, самую крупную в сообществе разведки.

– Когда пять лет назад мы столкнулись с ним в Музее Африки под Брюсселем, не думал, что наша встреча будет иметь продолжение. Изредка обменивались письмами, посылали друг другу экземпляры бабочек, я из Сибири, он из Мозамбика и Зимбабве, но больше не надеялись встретиться. Но вот оно, чудо совпадения. – Белосельцев тихо рассмеялся, словно его и впрямь забавляла случайность, которую начальство положило в основу опасной разведоперации. – Теперь нам предстоит совместная охота на бабочек в ангольской саванне. Благодарю руководство за возможность принять участие в этом сафари.

– Совпадения – одно из удивительных явлений жизни. В сущности, вся жизнь – непрерывные, едва заметные глазу совпадения. Разведчик их подмечает, пользуется ими. Успех в разведке – это совпадения, позволяющие добыть информацию и улизнуть от контрразведки. – Генерал, довольный своим афоризмом, не хотел отпускать Белосельцева, продлевал свидание. – На этот раз вы работаете под двойным прикрытием – журналиста и ловца бабочек. Сочетание этих двух легенд должно усыпить бдительность Маквиллена. Дать вам время для психологического с ним сближения. Хотя не исключаю, что он догадывается о вашей истинной профессии. На него работают несколько информационных центров. Думаю, как только он получил от вас предложение повидаться в Луанде, все компьютеры в Африке, Америке и Европе выдали имеющуюся о вас информацию. Анализ ваших афганских, кампучийских и ближневосточных репортажей мог многое ему рассказать.

– Его письма ко мне, всегда недлинные, посвящены только бабочкам. Однако содержат в себе тонкий психологизм. И что-то еще неуловимое, связанное, я бы сказал, с метафизикой. Мне кажется, в этих письмах он уже работал со мной, приближал нашу встречу. Мгновенно откликнулся на мое приглашение.

Он проснулся в сумерках, среди тихого шелеста кондиционера. Потребовалась секунда, чтобы понять, где он находится, – в Луанде, в Африке, на берегу океана, и ему предстоит вечерняя встреча с Маквилленом. К нему вернулось радостное ощущение сильного бодрого тела, свежего, отдохнувшего от самолетного гула, от тревожных предчувствий сознания. Он оделся и стоял у окна, глядя в огромную туманную тьму, среди которой едва различимо мерцал огонек.

Раздался телефонный звонок. Звонил секретарь посольства.

– Виктор Андреевич, я бы мог к вам приехать? Со мной наш товарищ, кубинец Аурелио. Хочу, чтоб вы познакомились. Приедем через тридцать минут.

– Буду ждать вас в холле, – сказал Белосельцев.

Спустился в мягко озаренный холл. Портье с металлически-черным лицом, в малиновом, украшенном позументами мундире расторопно раздавал ключи с медными шарами, деловито отвечал по телефону, любезно, во весь белозубый рот, улыбался гостям и при этом хмурился, что-то сердито выговаривал помощнику. За стеклянными дверями то и дело вспыхивали фары. Появлялись приезжие – африканцы, европейцы, индусы. Видимо, гости, приглашенные на завтрашний праздник.

Его пробуждение было чутким и радостным. Потолок над кроватью был голубой, с солнечной бахромой, в которой, как в рыболовной сети, дрожало и двигалось бесконечное множество блесков. Это был океан, близкое движение волн, каждая из которых плескала из глазированной чашки прозрачный шлепок света. Белосельцев встал, желая увидеть океан. Выпуклый, с расплавленной дорогой, над которой висело туманное белое солнце, океан повторял кривизну Земли, в метинах лучей, в выбоинах ветра, в разводах течений, весь рябой от непрерывных столкновений с воздухом, светом. Среди огромного, непостижимого для глаз дрожания, четкий, резкий, шел корабль. Его контуры, мачта, рубка, рукотворная геометрия были полной противоположностью божественной безымянной стихии. В возникшем среди вод корабле таилась загадка того, как временное сочетается с вечным, божественное с человеческим и его, Белосельцева, жизнь – с таинственной пучиной мироздания.

Созерцание продолжалось секунду. Большой десантный корабль выходил на рейд Луанды. Батальон советской морской пехоты, плавающие бэтээры и танки демонстрировали поддержку президенту душ Сантушу в день национального праздника. Остроконечный, с приподнятым носом корабль, приплюснутая рубка и черточки зенитных ракет были для Белосельцева геральдикой второго дня его африканской поездки.

Он спустился в холл, поджидая секретаря посольства. Смотрел, как подъезжают машины, увозят гостей в город, где уже начиналось празднество. Поймал себя на том, что ищет среди женщин Марию, ее длинное, волнуемое походкой тело, красивую, выточенную из черного дерева голову. Он хотел пройти на открытую веранду, полюбоваться бирюзовой лагуной, но у входа стоял автоматчик. Веранда была оцеплена, шла подготовка к вечернему банкету.

– Доброе утро, – сказал секретарь, окликая его с улыбкой. – Как спалось? Снились африканские сны?

– Представляете, ни одного слона, ни одной ритуальной маски. Африка без снов.

Он проснулся под сладостные звуки блюза, которые во сне казались густым медом. Звуки медленно, словно грунтовые воды, подымались по этажам, просачивались сквозь стены и окна, подступали к изголовью кровати. Он открыл глаза. Было темно. Внизу играла медленная музыка живого оркестра, насыщенная медным дыханием саксофонов и труб, печально ахающими тарелками, рокотом ударников и барабанов. Там, внизу, начинался прием, и ему потребовались минуты, чтобы облачиться в темный легкий костюм, повязать перед зеркалом нарядный шелковый галстук и пригладить волосы мокрой щеткой. Он был свеж, остро чувствовал приближение вечернего торжества, сулившего ему новые переживания и встречи, торопился погрузиться в сладостное звучание блюза, похожего на вялый океанский прилив.

Холл был переполнен. Колыхались вольные пышные одеяния, пестрые африканские ткани. Двигались тюрбаны, накидки, шитые бисером шапочки. Мелькали смокинги, европейские дорогие костюмы. Появлялись фиолетовые, с яркими белками африканцы, смугло-коричневые, подвижные мулаты, индусы с влажными ласковыми глазами. К подъезду подкатывали дорогие автомобили с хрустальными фарами. Слуги кидались открывать дверцы, выпускали из машин чернокожих дам в вечерних туалетах, в мехах, блистающих дорогими ожерельями и браслетами. Их чернокожие мужья, в дорогих парадных костюмах, белоснежных рубахах, выступали торжественно, властно, величаво поправляли манжеты с золотыми запонками, булавки на галстуках с темным мерцанием алмазов.

У выхода на веранду стояла охрана, автоматчики. Служители просматривали пригласительные карты. Оглаживали мужские и женские одеяния детектором, словно стряхивали невидимые пылинки. Белосельцев приподнял руки, позволяя осмотреть и огладить себя, испытав мгновенную, неясную тревогу, подобную той, что посетила его накануне. Тревога улетучилась, когда, оказавшись в тесном скоплении нетерпеливых мужчин и женщин, источавших запах французских духов и вкусного табачного дыма, он миновал охранников и оказался на открытой веранде.

В бархатной темноте, под прохладным небом горела иллюминация. Драгоценно, хрупко белела балюстрада, за которой мерцало чернильное море, озаренное у берега золотым отражением. На столах под белыми скатертями светились груды тарелок, скопления рюмок, длинные фарфоровые блюда, наполненные мясом, птицей, рассеченной на ломти рыбой. Повсюду были расставлены вазы с фруктами. Искрились батареи бутылок. Официанты с подносами разносили крохотные сандвичи, розовые ломтики мяса, насаженные на деревянные иглы. Гости подходили к столам, накладывали на тарелки еду, принимали из рук официантов бокалы с напитками. В стороне, отделенные от остальной веранды металлической мерцавшей цепочкой, оберегаемые телохранителями, стояли два кресла.

– Для народных вождей. – Маквиллен тронул его за рукав, кивая на ограждение. – Они всегда немного опаздывают из-за обилия государственных дел. – Он был весел, ловок. Его движения были точны, энергичны. Синие глаза зорко всматривались. Он согнул остро локоть, выставил плечо, слегка наклонившись, прищурился. Стал вдруг похож на бильярдиста, который оглядывает зеленое сукно с пирамидой костяных шаров, перед тем как взять кий и ударить.

Наутро они с Маквилленом улетали из Луанды на юг, на границу с Намибией, где в долине реки Кунене шли бои, горели национальные парки, стада слонов, спасаясь от пожаров, забредали в мелкую реку, оглашали дымные леса тоскливым трубным ревом. Советский транспорт с экипажем военных летчиков перевозил ангольских солдат на пополнение воюющих бригад, моторы к грузовикам, ящики с оборудованием для полевых лазаретов. Маквиллен выглядел уставшим и постаревшим. Сидел у иллюминатора, закрыв глаза, и в свете белесого солнца становились видны мелкие морщины у глаз, иссохшая кожа у рта, заострившийся нос. На его походной куртке оттопыривались карманы, у ног стоял дорожный баул, сверху лежала папка с медной застежкой, в которой он вез в Лубанго деловые документы.

Белосельцев среди полосатых теней, под мерный рокот винтов, вспоминал вчерашние зрелища. Огненная пирога на черной лагуне. Фейерверк, похожий на клумбу с лучистыми хризантемами. Танец с Марией и нитку лунного жемчуга. Тележку с розовым лобстером. Лежащий на белой салфетке пистолет. Пышное пламя выстрела с черным отверстием. И упавший бармен с пузырями из разбитого черепа.

Он старался вспомнить, как Маквиллен был включен в эти зрелища. С какими словами обращался к бармену. По какому поводу называл его «Карлош». Был ли он связан с покушением на Сэма Нуйому. Если был, то каким неосторожным жестом, неточным, необдуманным словом выдал свою связь с барменом. Не было жеста и слова. Оставалась уверенность, основанная на инстинкте, на зверином чувстве, на знании, которое добывало для Белосельцева чуткое, живущее в нем животное, подозревающее, предвидящее, предвкушающее. Оно извещало Белосельцева об опасности, которая еще не грозила. Опасность еще собиралась в молекулы. Пистолет еще не был заряжен. Пуля не лежала в обойме. В кипятке варился огромный коричневый лобстер, обретая розовый цвет. Но чуткий, живший в Белосельцеве зверь начинал подвывать. Уже видел пышное пламя выстрела с черной сердцевиной от пули. Извещал Белосельцева тихим, неслышным для окружающих воем.

В иллюминаторе, рыже-зеленая, в лесах, в красноватых пустошах, в извилинах рек, медленно проплывала Африка. Воевала, била в тамтамы, пасла чахлые стада, хранила в зарослях буша остатки древних крепостей и дорог, обломки исчезнувших, занесенных песками цивилизаций. Белосельцев смотрел на туманный красный ландшафт и думал, что двигало рыжим худосочным барменом, когда он стрелял в Нуйому, окруженного вооруженной охраной. Быть может, надеялся после выстрела перепрыгнуть балюстраду, растолкать автоматчиков, кинуться в ночную лагуну, где ждала его потаенная лодка. Или шел на верную смерть, одержимый ненавистью к черным туземцам, разорившим его португальский рай. Или получил на банковский счет немалые деньги и умер, оставив богатство любимым и близким. Ответа не было. Мотив покушения оставался не ясен. Роль Маквиллена была не видна. Но она была несомненна. Об этом говорил ему чуткий зверь, живущий в его теле. Зверь смотрел теперь на красную африканскую землю, выглядывая в туманном свечении притаившуюся опасность. Белосельцев вслушивался в тихие подвывания зверя.

В жужжащем сверкании винта появились новые гулы. Самолет пошел на снижение. Возникла рыжая, прокаленная солнцем гора и на самой вершине, такая же рыжая, из каменных песчаников, – огромная статуя Христа, распахнувшего руки крестом.

У самых губ, у дрожащих счастливых глаз – резная, прозрачная на солнце трава, близкая красная ягода, розовый кудрявый цветочек. Выше травы – горячие смоляные стволы, стеклянный блеск бора, синее небо с белым недвижным облаком. Он прижимает к теплой земле гибкое скользящее тело, раздвигает стебли, смотрит в прогал на бабушку. Она сидит на пенечке, беловолосая, в белой соломенной шляпке, держит раскрытую книгу. Ее лицо серьезное, внимательное, среди теней, солнечных пятен, мерцаний. От бабушки к нему, сквозь прозрачные зеленые стебли, тянется горячий луч света. Он чувствует этот луч своим нежным, любящим сердцем. Крадется к бабушке, молит, чтобы она не заметила, продолжала читать, как можно дольше не углядела его в траве. Но столько любви и нежности в его сердце, так напряжен и зорок его зрачок, столько радости, света в соединяющем их луче, что бабушка чувствует его приближение. Отрывает глаза от книги, оглядывает поляну. Глаза их встречаются, лицо ее начинает светлеть, улыбаться, но луч выгибается, поляна перевертывается, словно насажена на тонкую ось, и бабушка пропадает, проваливается, заслоняемая поднятой дыбом землей. Он вскрикивает, не в силах ее удержать. Испытывает такое страдание, такую тоску и боль, понимая, что все это сон, бабушки давно уже нет, нет той поляны и ягоды. Это прозрение во сне переходит в пробуждение, в явь, в сердечную боль и тоску. Просторный гостиничный номер. Сумрачная, с пологом ниша, в которой стремительно свертывается, исчезает пространство сна. В этой воронке еще дрожит и мерцает гаснущая точка света. Погасла. Он лежит, опрокинутый. Глаза в слезах.

Белосельцев медленно, принуждая себя, поднялся с кровати. Вяло прошел по мягкому, устилающему номер ковру. Тускло отразился в зеркале, избегая отражения, не желая видеть свое худое усталое тело. Приблизился к окну, пропускавшему сквозь гардину коричневый сумрачный свет. Ухватился за ткань, дернул, сдвигая гардину, звякая костяными кольцами. Огромный, сине-сверкающий удар океана бесшумно толкнул его в грудь. Близкая, солнечная, в бесчисленных мерцаниях света, в слепящих точках, голубая, туманная, открылась океанская ширь. Близко, у самых окон, удалялся корабль, белый, с черно-красной рубкой, оставляя за кормой негаснущую голубую дорогу. Вдали, на рейде, белели другие корабли. Белосельцев стоял, залитый светом, оглушенный светоносным ударом.

Африка. Столица Мозамбика Мапуту. Вид из отеля «Полана».

Белосельцев накинул халат, вышел в прохладный, гасящий шаги коридор. Обменялся кивками с молчаливым служителем. Мимо закрытого, застекленного бара направился к выходу, вышел на слепящий свет. Темные глянцевитые пальмы окружали его, вырастая косматыми, как звериные лапы, стволами из ярких зеленых газонов. Садовник брызгал солнцем на влажный умытый куст, колыхавший тяжелыми оранжевыми цветами. Бирюзовый, блестел, волновался, сверкал бассейн, в нем одиноко плескался пловец.

Белосельцев стоял среди слепящей белизны и сверкания, в душистом, густом, маслянистом воздухе, чувствуя над собой в бледной синеве колебание невидимой небесной мембраны. Океан и небо, прозрачные и пустые, беззвучно пульсировали, меняли давление. Его сосуды и сердце улавливали колебания, страдали, были барометром, предсказывающим приближение далекого шторма.

Белосельцеву нужно было заплатить за отель, и он решил разменять доллары. Спустился в холл, подошел к окошечку банка, протянул служителю стодолларовую купюру. Но тот виновато улыбнулся коричневыми губами и вернул деньги:

– К сожалению, мы ведем обмен банкнот достоинством десять долларов и ниже.

– Почему? – удивился Белосельцев.

– Поступило сообщение, что начали ходить фальшивые купюры в пятьдесят и сто долларов. Мы не можем рисковать.

Это был еще один признак прифронтового государства. Враг посылал в Мозамбик не только легкие самолеты с диверсантами и грузом взрывчатки. Не только военных советников, обучавших отряды повстанцев. Но и вбрасывал фальшивые доллары, обрушивая рынок страны.

Утром, проснувшись, не открывая глаз, он ощупал кровать, где ночью лежала она, пытаясь отыскать оставленный ею отпечаток. Думал сладостно, что вдруг случится чудо и она наполнит своим темным бронзовым телом сохранившееся углубление. Подушка чуть слышно пахла духами. На простыне краснела капелька вишневого сока.

Он собирался позавтракать с Маквилленом, чтобы еще раз, исподволь, расспросить о его полетах на маленьком спортивном самолете вдоль океана в устье реки Лимпопо, куда они опускались с невестой. Быть может, его рассказ косвенно укажет место, где находится аэродром подскока. Но Маквиллен к завтраку не вышел, и Белосельцев узнал от портье, что тот рано утром в сопровождении двух африканцев уехал в город. И это отчего-то неприятно его встревожило.

В номере он ждал появления Соломао, с кем собирался через день выехать в провинцию Софала и принять участие в поисках аэродрома. Однако Соломао, обычно пунктуальный, не пришел, и это усилило безотчетную тревогу, будто в утреннем, наполненном шумами и движениями городе происходит нечто, о чем он не знал.

Приближался предобеденный промежуток дня, когда здесь, в Мозамбике, в его биоритме открывался мучительный спад, появлялось резкое понижение тонуса. Наступала усталость и слабость. Прижатый центробежным вращением, борясь с перегрузками, он глазницами, сердцем, взбухавшими головными сосудами слышал кружение Земли. Казался себе крохотным зашкаленным амперметром, включенным в планетарные витки электричества. Искал, где бы укрыться и лечь, чтобы перетерпеть этот мучительный отрезок суток, выдержать давление неба.

Он решил отправиться на океанский пляж, в сосновую рощу, оставив у портье записку для Соломао. Погнал машину за город, пригибаясь к рулю, словно убегая от солнца, чувствуя за спиной настигающую его громадную тень Земли.

Зеленая сырая долина с солнечным едким туманом, с зеркальцами болот. Плоское течение Лимпопо с редким скольжением челнока, без птицы, без рыбьего плеска. Стальной узкий мост при въезде в Шай-Шай, полосатый шлагбаум и стеклянная будка сборщиков проездного налога. Дребезжащее многолюдье городка с черной крикливой толпой, с обшарпанными, набитыми до отказа автобусами. Горячие холмы за окраиной в сером мелколесье, в слоистой дымке невидимых окрестных селений. Внезапные шумные ливни, ошпаривающие шоссе, нагибающие чахлые пальмы, превращающие округу в кипящее мутное варево. После ливня размытое раскаленное солнце выпаривает красные земли, и невозможно дышать, словно на лицо положили хлюпающий горячий компресс. Запах сладкого тлена исходит от жирной земли, от одежды, от дощатых ободранных стен. Запах Африки, запах твоей проживаемой жизни.

Белосельцев поселился в маленьком придорожном отеле на окраине города, рядом с бензоколонкой и баром, где ожидавшие автобуса африканцы под яростное стенание кассетника пили пиво, гомонили и ссорились. Разом кидались к дверям, когда подкатывал мятый, раздутый, как старый чемодан, автобус. Соломао проводил Белосельцева в убогий номер, дал пистолет и простился на несколько дней, отправляясь с разведчиками в лесистую саванну на поиски аэродрома подскока. По возвращении обещал совершить путешествие на катере вниз по Лимпопо к океану, в места, на которые невнятно намекал Маквиллен.

Коротая дни, Белосельцев поднимался на ближний холм, откуда открывалась пятнисто-зеленая саванна с серыми, похожими на кучи хвороста хижинами и неровными клочками полей. Вечерами, в сумерках, оттуда начинали звучать тамтамы, мерцали багровые отблески очагов и костров. Он слушал барабанный звук, лежа в нагретом душном номере. Наблюдал, как меркнет в окне небо, как темнеет контур высокой перистой пальмы с мохнатыми кошелками кокосов. Дожидался первой звезды и ночного, приносящего прохладу ветра, начинавшего тонко свистеть и щелкать в пальмовых листьях. Этот костяной дребезжащий звук, и туманные звезды, и запах сладковатого тления порождали в нем непрерывное, неуходящее чувство печали. Будто он что-то забыл и покинул. И это что-то, уже недоступное, было в полете светлячка за окном, в крике бессонной птицы и в нем самом, лежащем среди шелеста ночи. Он не искал причину печали, просто слушал ее. Забывался под утро коротким сном, и бабушка в белой шляпке, в светлой холщовой юбке сидела на пеньке и читала, он прижимался к теплой земле своим гибким счастливым телом, стремился на свет ее любимого родного лица.

К вечеру, когда жар стал спадать и солнце погрузилось в дымную, накаленную тучу, в которой, как в банной парилке, скопилась горячая вода, и земля пахла вениками, и саванна казалась огромной душистой баней, Белосельцев взял сачок, сунул за пояс пистолет и, раскланявшись с черным служителем, вышел из отеля в холмы. Брел натоптанной тропкой, среди клочковатых, плохо возделанных полей, где в красноватой земле торчали чахлые злаки. Держал древко сачка на сгибе руки, выглядывая, не мелькнет ли среди жухлых склонов пролетная бабочка. Утоптанная тропа сменилась полузаросшей стежкой, та разделилась на несколько едва заметных дорожек, которые вдруг разом исчезли, словно погрузились в глубину красноватого холма, и он оказался в курчавых колючих зарослях, одинаковых и бескрайних, без признаков людского жилья, под туманной белесой тучей, в которой, окруженное паром, плавало солнце.

Он присел под куст с цветущей кудрявой вершиной. Коснулся рукой ноздреватой сухой земли. И ему вдруг показалось, что пахнуло знакомым, сладостным, возбуждающим запахом – духами Марии, словно она была рядом, пряталась за цветущим кустом. Ее присутствие было так ощутимо, что он древком сачка осторожно приподнял ветку, ожидая увидеть ее маленькую голову с темными бороздками среди тугих заплетенных косичек. За кустом ее не было. Он отпустил качающуюся ветку, но ощущение того, что она рядом и он слышит ее ароматы, это ощущение оставалось. Он искал ее в белом мохнатом соцветии, в курчавой траве, в теплой, телесного цвета земле, в туманной, переполненной ливнем туче, в которой колыхалось размытое солнце. Она была везде, и ее не было.

На заре, похожей на бесшумный малиновый взрыв, к гостинице подъехал коричнево-зеленый, пятнистый «Лендровер». В нем сидели солдаты в маскировочных защитных мундирах, одинаковые, плечо к плечу, держали у колен автоматы. Соломао, затянутый в пятнистую форму, с кобурой на бедре, с ремешком фотокамеры, без улыбки, озабоченно пожал Белосельцеву руку. Пропустил в кабину к водителю, сел рядом, третьим, надавив гибким, в длинных мышцах, телом. Сзади, в отсеке с солдатами, стояли связанные проволокой канистры с горючим, был приторочен высокий жбан с водой. Сидел, стиснутый солдатами, безоружный африканец в штатском. В багажном отделении у торца Белосельцев заметил тюк, укутанный прорезиненной тканью, тщательно закрепленный между изношенными автомобильными баллонами.

– Что в тюке? – спросил Белосельцев.

– Взрывчатка, – сказал Соломао.

Промчались по спящему пыльно-серому городу. Пересекли Лимпопо, красное, как вино, отражение. Выскочили на прямое, липко шелестящее шоссе. Заря стояла повсюду, слева, справа. Акации просвечивали зарей, слоистые, плоские. Среди них огромные, как глиняные бутыли, чернели стволы баобабов.

– Нашли аэродром?