Помню, как мой отец в день своего сорокалетия сказал: «Боже мой! Мне уже сорок лет! Не верится! Я все еще чувствую себя мальчишкой. Как быстро пронеслись годы!» Я, с высоты своих прожитых 14 лет, подумала тогда: «Отец прожил огромную жизнь в 40 лет. Как он может чувствовать себя мальчишкой? Он уже старик!»

…И вот мне уже 70 лет. И теперь мне не верится в это. Я не заметила, как из девчонки превратилась в бабушку. Жизнь пронеслась как одно мгновение.

День — ночь, день — ночь проглатывают наши годы, унося нас из этой удивительной и неповторимой жизни. Я перелистываю свой дневник.

Моя жизнь была непростой. В ней перемешались счастье с горем, достижения с неблагодарностью и разбитыми вдребезги чаяниями, любовь с предательством… Она, как увлекательная мелодрама, после окончания которой хочется посмотреть ее снова.

Я отматываю пленку своей жизни назад… Поехали!

У меня в руках старые наручные часы, большие, тяжелые. Желтый металл потемнел, сквозь мутное стекло виден синий циферблат, секундная стрелка и надпись «Omega». На обратной стороне гравировка: «Дорогая память о дне бракосочетания. 5 августа 1935 г., г. Киев». В этот день мои родители Болеслав Прохницкий и Валентина Лукс сочетались законным браком.

Познакомились они в Киеве, где жила моя мама с родителями, двумя сестрами и двумя братьями. Ее отец — бывший русский офицер, награжденный двумя Георгиевскими крестами, — торговал в бакалейной лавке. Ее мама — дочь заводчика Германа Краншевского, чей завод в 1917 году был национализирован и назван «Большевик», — занималась воспитанием детей.

Мой отец рано стал сиротой. Его отец, инженер на железной дороге в Каменецк-Подольске, трагически погиб. Мать, не сумевшая пережить это горе, вскоре умерла. Моему отцу было двенадцать лет, его брату Тадеушу — восемь лет, сестре Стасе — шесть. Воспитывались они у дяди. После окончания школы отец пошел работать на шахту, чтобы давать деньги дяде за содержание брата и сестры. За отличный труд на шахте он был премирован путевкой на обучение в Ленинградскую воздухоплавательную академию.

4 июня 1941 года мне исполнилось четыре года, а 22 июня началась война.

У отца была долгосрочная бронь.

Но когда немцы подошли к Москве и 3 июля 1941 года выступил по радио И. В. Сталин, отец сдал свою бронь и ушел на фронт.

Почти все семьи преподавателей и работников МАТИ были эвакуированы в Новосибирск. Мама отказалась уезжать из Москвы. Уходя на фронт, отец сказал: «Ждите меня дома. Я скоро вернусь». Но «скоро» не получилось. Он провоевал четыре года и закончил войну в Берлине.

Нас с мамой и еще двух женщин с детьми поселили в общежитие МАТИ, в старинный двухэтажный дом с толстыми стенами и с деревянными ставнями на окнах на улице Мархлевского, напротив знаменитого дома России.

В 1945 году, в августе, вернулся с войны отец. Он показался мне немного чужим, вернее, не таким, каким я его запомнила в четыре года: редкие, коротко стриженные волосы с седыми висками, худой. При ходьбе он слегка волочил раненую ногу, опираясь на палочку. На погонах — звезды капитана, а китель — в орденах и медалях. В ярко-желтой кожаной кобуре — знаменитый «ТТ».

Вскоре отцу предоставили большую светлую комнату в коммуналке, и мы переехали из общежития МАТИ на Усачевку.

В коммуналке было 6 комнат, кухня с двумя газовыми плитами, общий балкон, общий телефон и туалет. Ни душа, ни ванны не было, и каждую неделю мы ходили мыться в Усачевские бани.

Рядом был Усачевский рынок, и так как в магазинах с продуктами было плохо, мама все тащила с рынка.

За деревянными прилавками крестьяне продавали мясо, молоко, творог. Крыжовник, смородину и прочие ягоды продавали стаканами, насыпая их в кулек, свернутый из газеты.

Летом 1955 года, после окончания хореографического училища я подала документы в ГИТИС. Готовилась я сама. Выучила басню Крылова и отрывок из «Евгения Онегина», последнюю встречу Онегина и Татьяны, когда она, жена генерала, светская львица, читает нравоучение Онегину.

Когда я начала читать этот отрывок, члены комиссии, прикрыв лицо руками, уронили головы на стол, плечи их тряслись от смеха. Только потом я поняла, что их так сильно рассмешило. То, что я делала, было пародией на образ Татьяны. Вместо высокомерного нравоучения худенькая семнадцатилетняя девчушка с косичками тихим и жалобным от волнения голосом уговаривала Онегина: «Довольно, встаньте…»

Наконец председатель приемной комиссии Иосиф Моисеевич Раевский, который набирал курс, остановил меня. Вытирая слезы от смеха, он протянул мне лист бумаги, где его рукой было написано: «Гоголь, отрывок из „Мертвых душ“ и Горький „Девушка и смерть“».

«Подготовьтесь и через неделю приходите», — сказал он.

В моих зарисовках нашей «неповторимой» действительности нет художественного вымысла. Так мы жили.

Когда я поняла, что не в силах больше выносить эту ежедневную борьбу за существование, эту ежечасную корриду в драке за кусок мяса, мыла, школьные тетради, туалетную бумагу, соль, сахар и пр., когда вакханалия тотального дефицита и разнузданного хамства достигли чудовищных размеров, я, чтобы не сойти с ума, начала писать. Я записывала все эпизоды, с чем сталкивалась в магазинах, в кабинетах чиновников и с теми, от кого хоть как-то зависела наша жизнь.

Наш жутковатый спектакль, сценарий которого был замешан на бесправии, репрессиях, постоянном обмане и унижении человеческого достоинства, выхолостил из нас все человеческое. Мы оскудели умом и сердцем, озлобились, деградировали и влачили в основной массе жалкое, почти животное существование, сохранив инстинкт: где достать еду? Я описывала эпизоды нашей жизни для того, чтобы те, кто будет жить после нас, узнали правду о нашей жизни и постарались бы понять, как трудно было быть «советским» человеком и как вдвойне трудно было быть советской женщиной.

Сегодня утром, собираясь в булочную, я дала себе «установку» — этому я научилась во время телевизионных сеансов у всемогущего мага — ни на что не реагировать и сохранять спокойствие. А что, в самом деле, может случиться в булочной? Это тебе не мясной, где мясник с таким выражением лица, будто ты ему сто рублей должна и не собираешься отдавать, — швыряет на весы грязное мясо, которое и на земле, и на полу валялось, взвешивает кусок, где больше половины костей и желтого старого жира, да еще успевает сманипулировать и подложить довесок в виде чего-то черного и «душистого».

Я однажды таким «довеском» попыталась угостить дворнягу Кордана, который на нашей автостоянке живет, так он на меня так посмотрел, что я все поняла, извинилась и отошла от него подальше. Теперь он как только видит меня, даже издали, ворчать начинает, предупреждает, чтобы близко к нему не подходила. Животное, и то имеет свою позицию.

А мы всю жизнь должны молчать и улыбаться. Попробуй что-нибудь скажи этому мяснику, так он тебя так отделает, что век будешь помнить! Что говорить, в мясном, конечно, могут возникнуть неприятные ситуации.

Или в овощном, скажем. Ну разве смолчишь, когда тебе в сумку редиску ссыпают из пластмассовой миски, мало того, что каждая редиска толстым слоем глины облеплена, так из этой миски в твою сумку граммов шестьсот земли всыпают. Тоже, конечно, человек обидеться может…

Но в булочной, да еще самообслуживания подобное исключено. Пришел, взял хлеб, получил по талону сахар, купил что-нибудь к чаю и — до свидания. Ну что может случиться в булочной?

Сегодня у Вики — выходной день. Вернее — свободный день. Один из тех, какие бывают у творческих работников: ни репетиции, ни записи на радио, ни концерта. Можно расслабиться, отдохнуть. Она вышла из ванной комнаты и остановилась перед большим зеркалом в спальне.

— Ну-с! — сказала она, глядя на свое отражение. — Чем займемся, Виктория Сергеевна? К косметичке пойдем или, может, в сауну? Нет… пожалуй, несколько партий в теннис и затем в бассейн. После этого маленькая чашечка кофе в экспресс-кафе и — на выставку… да. Скромненько и со вкусом! — Ее забавляла эта игра в западную актрису, которая запросто может позволить себе все это.

У косметички Вика не была никогда в жизни — не позволяли ни средства, ни время. В бассейн и в баню, правда, ходила несколько раз, это недорого, но опять же время… его всегда Вике не хватало. Все свое свободное время, как, впрочем, и все наши женщины, имеющие семью, если они, конечно, не жены «слуг» народа, она тратила на постоянные, нескончаемые, отупляющие очереди — пожирающие все ее время и силы. Вот и сейчас, открыв холодильник и заглянув в него, она грустно продекламировала: «И вечный бой, покой нам только снится…»

Было 9 часов утра. Самое время приступать к операции «борьба за существование». Хорошо бы ей до прихода сына из школы в поисках чего-нибудь съестного, успеть обойти все магазины в округе. Несмотря на изнурительную, неприятную предстоящую процедуру, Вика не падала духом раньше времени. «Я в хорошем настроении выхожу из дома и в хорошем — вернусь домой», — уговаривала она себя, спускаясь в лифте и стараясь не дышать, чтобы не вдохнуть в себя специфический запах аммиака, исходящий из лужи вторичного продукта на полу.

Начала она свой поход с ближайшего продовольственного магазина. Он был пуст с утра. Мясной отдел, который интересовал Вику больше всего, был закрыт. «За кулисами» раздавался стук топора. Редкие утренние покупатели с надеждой заглядывали в глаза друг другу: «Рубят?», «Случайно не знаете, когда?..». Но никто ничего не знал. Знала наверняка контролер зала, со скучающим видом стоявшая возле кассы. В ее обязанности входило заглянуть во все сумки после оплаты. Но контролер, ввиду большой государственной тайны, секрет открытия мясного отдела не разглашала и на вопрос покупателей: «Когда?» — уклончиво отвечала, позевывая: «Неизвестно»…

Этот день — 9 Мая — мой любимый праздник. Я, довоенное дитя, хорошо помню заснеженную Москву, дирижабли в небе, колючие заграждения. Помню завывание сирены и голос Левитана по радио: «Воздушная тревога!»

Всю войну мы с мамой прожили на Сретенке, на улице Мархлевского. Бомбили нас почти каждый день. Вернее, не нас, Главпочтамт, который находился рядом, на Кировской.

Мама никогда не спускалась со мной в бомбоубежище, опасаясь, что нас засыпет. Услышав сирену, она брала меня на руки, укладывала на диван, сама ложилась рядом, выключала свет и говорила: «Если погибнем, то вместе».

Мы не погибли. Дожили до светлого, радостного дня Победы. Дождались отца, который в сорок первом, сдав свою долгосрочную бронь, добровольцем ушел на защиту Москвы и, несмотря на ранение под Москвой, дошел со своей авиационной истребительной дивизией до Берлина. Он вернулся в звании майора, обветренный, подтянутый, весь в наградах, немного чужой, но такой родной и любимый наш папка, наш победитель, наш герой!

Я очень люблю этот праздник! Люблю его песни!

Надежда Федоровна работала костюмером в клубе железнодорожника.

Устроилась она сюда на 90 рублей временно, чтобы больше внимания уделять дочке, когда Людочка пошла в первый класс, да так и застряла здесь. Дочка через год уж школу заканчивает, а она так и работает не медсестрой по специальности, а костюмером. Зарплата, правда, немного меньше, но зато выдавать костюмы самодеятельным артистам приятнее, чем больным в поликлинике клизмы ставить. И от дома близко, и занята она всего два-три часа в день.

Надежда Федоровна шла домой сердитая и раздраженная, с трудом передвигаясь на полусогнутых ногах, скользя словно на невидимых лыжах, то по гладкому, блестящему льду, то по обледенелым буграм нечищенных, плохо освещенных улиц, и еле волоча тяжеленную сумку с «заказом» в одной руке и десять рулонов туалетной бумаги, словно бусы нанизанных на веревку, — в другой.

Елки-палки, все ноги переломаешь, пока до дому дойдешь!..

И черт меня дернул еще в хозяйственный магазин зайти!