На заполошный трезвон аппарата спецсвязи генерал в любое время дня и ночи вскидывался мгновенно. Но это была не спецсвязь, а обычный городской телефон. Он звонил и звонил, упорно, настойчиво и неспешно, и пока генерал пробивался ему навстречу, выпутываясь из крепчайшего сна, пока искал кнопку настольной лампы, пока неверной со сна рукой нашаривал телефонную трубку, недоумение материализовалось в мысль: «Кто-то умер». Как еще можно было объяснить столь неурочный звонок? Однако и эта мысль не заставила его окончательно проснуться.

– Да, – хмуро проговорил он хриплым со сна голосом. – У телефона. Понял. Буду готов через десять минут.

От звуков хорошо знакомого голоса – одного из порученцев министра обороны, – сон мигом разжал липкие объятия и бесшумно канул в ватную пустоту ночи. Значит, все же вызывают по службе. День генерала начинался не когда прозвонит будильник и не когда рассветет, а когда прикажут.

– Кирилл, – сонно спросила жена, – что случилось?

Выспался он превосходно, несмотря на холод, сырость и вонь от параши. Проснувшись, долго искал на ощупь в темноте означенную емкость, потом снова улегся. В спине, глубоко внутри, зародилась тянущая боль. Ох, черт, как не вовремя! Если его скрутит всерьез, то держаться, как подобает мужчине, будет очень трудно. Он перевернулся на живот, опустил голову на скрещенные руки. А вот теперь поразмыслим. Еще в Грузии, в меньшевистской тюрьме, он услышал от одного из соседей по камере странную фразу: «В тюрьме быстрое время». Казалось бы, какая чушь – время здесь тянется и тянется бесконечно. Но на самом деле оно и вправду быстрое – все надо делать сразу, потому что не знаешь, когда за тобой придут.

Хотелось есть, а особенно сильно – пить. Значит, немало времени прошло. Что там на дворе – ночь, утро? Часы не отобрали, но толку от них – в камере темно, как в могиле. Хорошие сравнения в голову лезут! Главное, правильные. Ты только не обольщайся насчет своей судьбы, Лаврентий. Если Москаленко оказался слаб на расстрелы, найдут другого, это вопрос времени. Ты – покойник, пойми это и смирись. То, что есть хочется, еще ничего не значит. Это иллюзия, обман чувств. И нечего терять время на нелепые надежды. Лучше думай. Думай, пока за тобой не пришли, вдруг пригодится…

Легко сказать, думай! Пока слова не были произнесены, за их невысказанностью можно было спрятаться, как ребенок прячется под одеялом. В любом человеке перед лицом неизбежного просыпается такой вот ребенок – не видеть, не слышать, не понимать… А может быть, в сегодняшний день протянулся шок от происшедшего вчера. Но теперь, когда все было названо, он сразу увидел свое положение как оно есть. Осознание конца было внезапным и острым, оно выкачало воздух из камеры, электрическим током прошло по каждому нерву. Потрясение было настолько пронзительным, что Берия коротко вскрикнул и тут же закусил зубами ладонь: те, за дверью, могут услышать. Умри на месте, но этого они слышать не должны.

А тут еще память услужливо взвихрила перед глазами любимые лица. Нина, Серго, девочки, Этери… Тбилиси, по улицам которого он больше никогда не пройдет… Мандариновые деревья, ветвей которых больше никогда не коснется… Ни-ког-да! Все кончено, Лаврентий. Все, что тебе осталось, это камера, допросы, пытки и пуля в конце.

Он ударился лбом о край койки, отгоняя видения. Ты покойник, понял?! Покойнику не о чем помнить, для него уже ничего никогда не будет. Все это осталось там, за крышкой гроба, а здесь нет ни семьи, ни широких улиц, ни мандариновых деревьев. Ты умер для всего этого, и все это умерло для тебя. Сверхчеловеческим усилием воли он выдавливал из памяти любимые лица, город, дома, которые он строил. Дольше всех держался мандариновый сад, но и он тоже начал гаснуть, стираться в памяти, пока и его не скрыла карцерная тьма. Все! Лаврентий Берия к своему последнему бою готов!

…Еду ему все-таки принесли. Даже три раза – завтрак, обед и ужин, солдатский паек. Стало быть, прошел день. Боль в спине не утихла, но и не усилилась. Ладно, хоть что-то хорошее. Размышлять было уже не о чем, и он старался как можно больше спать, чтобы сберечь силы для схватки.

…Вечером за ним пришли. Москаленко на сей раз не было, явился Батицкий, с ним два полковника – те же, что и накануне, майор и капитан. Последние двое прятали за сухой, сдержанной официальностью изрядную растерянность – по-видимому, не заговорщики, просто выполняют приказ.

– Руки назад! – вспомнил кто-то.

Надели наручники, вывели во двор, где стоял обшарпанный армейский «газик», офицеры уселись рядом, один из полковников – сзади, держа у затылка пистолет. Берия сидел смирно, стараясь казаться дремотно-безвольным, но тщательно прислушивался к разговорам, пытался понять, куда везут. Если куда-нибудь за город, чтобы кончить – тут уже ничего не поделаешь. Но если просто перевозят на новое место – надо постараться как-то удивить конвоиров, произвести впечатление, чтобы о нем пошли слухи, чтобы этот вот капитан завтра за водкой рассказывал приятелям: «А мы сегодня Берию возили, так он…» А уж эти его пьяные рассказы дойдут до кого надо. Что бы такое сделать?

Берия вспомнил, как пару месяцев назад читал старшей внучке «Бородино» Лермонтова. В жизни ему было, мягко говоря, не до русской поэзии, однако цепкая память разведчика сохранила многое, и он принялся повторять про себя: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана…» Шептал, шевеля губами, но почти беззвучно. Конвоиры стали прислушиваться.

Утром на кухне дым и гвалт, но бриться в комнате Павел не любил. Перекинешься парой слов с Федорычем, посмотришь, как Софья Матвеевна въедливо поучает какую-нибудь из соседок, и совсем проснешься. Он стоял возле раковины, скоблил подбородок трофейной бритвой и пытался одновременно слушать, как Вовка рассказывает результаты вчерашнего дворового футбольного матча, Стефа повествует о несчастной любви своей начальницы и Федорыч читает газету.

Звонки с парадного хода ворвались в утренний шум. Четыре: два длинных и два коротких. Это были позывные Коротковых. Павел взял было полотенце, но Федорыч похлопал его по плечу:

– Брейся, брейся, я сам открою.

Он простучал протезом к дверям, потом обратно и вернулся с двумя офицерами. Одного Павел узнал сразу, хотя знакомы они не были. Полковник Сорокин из центрального аппарата ГРУ, с ним другой, в том же чине, щеголеватый штабной. Сорокин кивнул приветливо, а второй, сразу выхватив взглядом Павла из толпы жильцов, сказал с официальной корректностью:

Павел обещал сразу после заседания обо всем доложить замполиту, поэтому отправился не домой, а в академию. Хотя, по правде сказать, больше всего ему сейчас хотелось сесть у себя в комнате и молча напиться, настолько гнетущее впечатление произвело на него это собрание. Странно, ведь разоблачили и арестовали такого врага, радоваться вроде бы надо… Впрочем, радовались в этом зале, да, радовались – но как-то суетливо и неубедительно, переигрывая, как в провинциальном театре. Он чувствовал это спинным мозгом – все последние десять лет он только и делал, что учился отделять видимое от сущего…

Замполит ждал его в своем кабинете, домой не уходил. Сразу же, с порога, жадно спросил:

– Ну что?

Павел лишь рукой махнул.