Из-под маленького, как хата, пригорка бьет ключ — это исток реки Бялки. Он выдолбил в каменистой почве впадину, и вода в ней бурлит и гудит, как рой пчел, готовящихся к отлету.

На протяжении мили Бялка течет равниной. Села, леса, деревья в полях, кресты на распутьях — все видно как на ладони, но уменьшенное расстоянием. Равнина похожа на круглый стол, а человек посреди этого стола — точно муха, накрытая голубым колпаком. Ему дозволено есть все, что он сумеет сыскать и чего не отнимут у него другие, лишь бы он не заходил чересчур далеко и не слишком высоко возносился.

Но всего в одной миле к югу попадаешь как бы в другую местность. Низкие берега Бялки расступаются и становятся выше, гладь полей взбухает буграми, тропинка то поднимается вверх, то падает вниз, снова поднимается и снова падает — все круче и все чаще.

Равнина исчезла, кругом овраги, и вместо широких просторов справа и слева, впереди и позади вырастают высокие, в несколько этажей, холмы — отлогие или обрывистые, голые или поросшие кустами. Из одного оврага переходишь в другой, еще более дикий и узкий, потом в третий, четвертый… десятый… Сыро, пронизывает холод; взбираешься на горку и видишь огромную сеть разветвленных и переплетающихся между собой оврагов.

Еще несколько сот шагов по течению реки — и ландшафт снова меняется. Холмы тут ниже и стоят порознь, как громадные муравейники. В полдень солнечные лучи ударяют прямо в глаза; край оврагов остался позади, и открылась широкая долина Бялки.

На дворе был апрель. После обеда вся семья Слимака разбрелась по своим делам. Хозяйка туже затянула на затылке концы красного платка, вскинула на спину узел выстиранного белья и пошла на реку. За ней поплелся Стасек, разглядывая облака, показавшиеся ему сегодня не такими, как вчера. Работница Магда принялась мыть обеденную посуду, распевая все громче свое: «Ой, да-да!..» — вслед удалявшейся хозяйке. А Ендрек, толкнув Магду и дернув собаку за хвост, схватил мотыгу и с пронзительным свистом побежал в огород копать гряды.

Слимак сидел у печки. Это был мужик среднего роста, широкий в груди, с могучими руками. На его спокойном лице темнели коротко подстриженные усы, лоб закрывали челкой длинные волосы, падавшие сзади на шею. У ворота его холщовой рубахи алела стеклянная запонка в медной оправе. Облокотясь левой рукой на кулак правой, он курил трубку, а когда глаза у него закрылись и слишком низко свесилась голова, он уселся поудобнее, облокотился правой рукой на кулак левой и снова раскурил трубку.

Пуская клубы сизого дыма, он дремал, время от времени сплевывая на середину горницы и перекладывая трубку из одной руки в другую. Но вот чубук его зачирикал, словно воробушек, — Слимак выколотил трубку о край лавки и поковырял в ней пальцем. Наконец он поднялся и, зевая, положил трубку на выступ печки.

Искоса взглянув на Магду, Слимак пожал плечами. Девушка приплясывала даже за мытьем посуды, и резвость ее пробуждала в нем жалость. Уж он-то не стал бы приплясывать, он-то знал, как тяжелеют руки, ноги и голова, когда человек как следует наработается.

Слимак обул грубые сапоги с подковками, надел негнущийся зипун, опоясался жестким ремнем, нахлобучил на голову высокую баранью шапку и почувствовал, что его руки, ноги, все тело еще более отяжелели. Ему пришло на ум, что после громадной миски похлебки да такой же миски клецек с творогом было бы куда более кстати растянуться на соломе, нежели приниматься за работу. Но он пересилил себя и вышел во двор. Коричневый зипун и черная шапка придавали ему сходство с обуглившимся сверху сосновым пнем.