Прошкину хотелось перекреститься. С самого утра. Желание это было насколько беспочвенным, настолько же и непреодолимым. Ну вот зачем ему, скажите, креститься? Только все утрясаться стало, а Прошкин — возьмет и публично перекрестится. И как на такой жест начальника районного НКВД, пусть даже и бывшего, выпускника курсов атеистической пропаганды при ВПШ отреагирует прогрессивная общественность? Известно как…

В конце концов, Прошкина ведь в тюрьму не посадили, не разжаловали даже, ни из НКВД, ни из партии не выгнали — а наоборот, новую ответственную работу поручили, несмотря на скверную историю, в которую Прошкин — что правду-то скрывать? — по глупости, не по злому умыслу! — по простой человеческой глупости ввязался. Прошкин, может, и не самый выдающийся стратег или криминалист, но человек разумный. А разумный человек в такой жизненной ситуации креститься не будет. Даже если ему этого очень хочется. И Прошкин креститься, перед тем как проходить инструктаж перед вступлением в новую ответственную должность, не стал. А вместо этого сплюнул сквозь зубы и правой ногой переступил порог областного Управления, где и должен был проистекать инструктаж.

Может, это здание на него так угнетающе действует? — пытался понять собственное угнетенное состояние Прошкин: Управление ГБ НКВД занимало бывшую Свято — Сергиевскую лавру. Сводчатые потолки, гулко отдающиеся по коридору шаги, узкие окна, все еще фильтрующие солнечные лучи сквозь узорчатые витражные стекла, да просвечивающие местами сквозь новую штукатурку лики святых, — именно они так расшатали от природы крепкую нервную систему Прошкина? Вряд ли — Прошкин по должности бывал в этом здании уже четвертый год и все эти годы, кроме радости от царящей тут в летнее время прохлады, никаких эмоций не испытывал. Не прерывая аналитических штудий, Прошкин привычно толкнул дверь зала заседаний и просто обмер от недоумения…

На основательном дубовом стуле рядом со столом — длинным, покрытым, как и положено казенному столу, зеленым сукном, имело место необъяснимое явление. Явление было облечено в такую же, как у самого Прошкина, форму, с таким же, как у Прошкина, ромбиком — то есть являлось майором НКВД! И при этом подпиливало ухоженные ногти изящной пилочкой с перламутровой ручкой! Расскажи Прошкину кто-нибудь про такое — он ни за что бы не поверил!

С появлением Прошкина феномен не прервал своего черного дела, а только коротко взглянул на него и продолжал мирно шуршать пилочкой.

По Москве Прошкин летал как соленый заяц. Хотя и не был уверен, что такой заяц может летать. Зато много интересного выяснил. То есть, при других условиях, всего этого осторожный Прошкин предпочел бы и не знать. Да и сейчас помочь такое знание ему лично помогло мало. Вот разве что Корнев, который Прошкина не в пример умнее, оттого и поставлен над ним начальником, увидит в этой разрозненной информации какую-то путеводную нить…

Поэтому, вернувшись в Н. Прошкин, не раздеваясь, помчался на пригородную тренировочную конюшню, где его ждал изнывающий под бременем ответственности Корнев — чтоб общаться на природе и без посторонних ушей.

— Излагай, — коротко сказал Корнев.

И Прошкин изложил.

В прядке возрастания важности.

Профессор Борменталь пал жертвой недоразумения. Любой сотрудник НКВД может в дружеской обстановке про десяток подобных казусов рассказать. Даже позабавнее. Хоть и сам Прошкин.

Борменталь мирно окончил Петербургский университет, политической активностью не отличался, все время посвящал научным изысканиям — то в полевых экспедициях, то в библиотечных залах. Читал лекции студентам. Строчил статьи. Пока…

Пока некий модный в Москве драматург по фамилии Булгаков не написал пьесу самого что ни на есть антисоветского содержания. Прошкин этой гнусной пьесы, разумеется в глаза не видел, а только письма бдительных граждан просматривал. Так вот — был в той пьесе персонаж по фамилии Борменталь. И по имени — Иван Арнольдович. Врач. Приспешник кровавого хирурга — антисоветчика. Вот бдительные граждане и обратили внимание компетентных органов на удручающее сходство фамилий. Но крепка социалистическая законность, и со временем в казусе разобрались. Профессора, не имевшего отношения ни к литературе, ни к антисоветской деятельности, отпустили. И включили в группу, чтоб меньше по Москве околачивался и знания свои с большей пользой для общества употреблял.

Корнев от такой истории рассмеялся, вытащил из закромов бутылку водки и плеснул себе и Прошкину в граненые стаканы — с почином!

Ульхт товарищем не был. До самого недавнего времени он был господином, добропорядочным гражданином Эстонии, проживающим на территории Германии, и к НКВД отношения не имел. Просто потому что умер трех годов от роду.

Зато «бледный» — как окрестили между собой Ульхта давние коллеги Прошкин и Корнев, — носитель фамилии безвинного младенца имел отношение прямое и непосредственное, но только не к НКВД, а к армейской контрразведке. Потому узнал Прошкин о нем самые крохи, и то с большим трудом. Имя его не настоящее — в этом главная загвоздка. Говорили, он в Германии ресторацию и варьете держал, стихи писал авангардного содержания и левым сочувствовал…

Все, кто любезно помогал Прошкинскому самодеятельному расследованию, настоятельно советовали ему нос в прошлое этой темной личности не совать, потому что не ровен час — откусят.

Инициатива создания группы тоже исходила из армейской разведки. Точнее от кого-то из ее резидентов, в чьем подчинении Ульхт в Германии находился. Сам резидент на Родину приехать и изложить свой гениальный план работы такой группы отказался, сославшись на остроту международной обстановки и связанную с нею занятость. Интернационалист Ульхт желанием воплотить идеи шефа на Родине тоже не горел, поэтому ему без всякого учета добровольности помогли добраться от враждебных немецких до родных советских берегов ответственные сотрудники НКВД. Именно при таких обстоятельствах он сменил начальство, и группу создали на базе НКВД, вдали от армейских штабов.

— Словом, хорошего мало, — развел руками Прошкин. Да Корнев и сам прекрасно понимал, что мало, потому водки на этот раз налил побольше. А Прошкин перешел к самой длинной и запутанной части своего отчета.

Так Прошкин в реальности столкнулся с иллюстрацией одной философской концепции. Нет, придумал эту концепцию, конечно, не сам Прошкин. Авторство безраздельно принадлежало Алексею Субботскому. Леша не разделял общепринятой трактовки понятия кармы и в качестве альтернативы разработал свою собственную. Простую и доступную для населения, а потому более приемлемую в целях атеистической пропаганды. Сводилась она к следующему. Никакого переселения душ, понятно, нету. Зато есть у людей некие внутренние проблемы, из-за которых они постоянно попадают в удручающе похожие обстоятельства и однообразные ситуации. Избавить граждан от таких проблем можно средствами передовой советской психологии. Самое время Прошкину полюбопытствовать у товарища Субботского, что это за средства такие, и поскорее ими воспользоваться. А то что-то повторяться ситуации стали с угрожающей частотой.

Прошкин опять, так же как и пару дней назад, лежал на старинном кожаном диване в гостиной фон Штерна, голова его раскалывалась, тело ныло во множестве мест от тупой боли, а заботливый Саша Баев, как и в прошлый раз, опытной рукой прикладывал ко лбу страдающего Прошкина изрядный кусок льда, обернутый в столовую салфетку. Изменились только персонажи у массивного дубового стола — теперь там, где чаевничали лже-Борменталь и человек-похожий-на-фон-Штерна, расположились Субботский и Корнев. Субботский протирал от пыли кухонным полотенцем огромный, словно склеенный из латунных чешуек, глобус, а Корнев осуждающе качал головой и мягко журил Прошкина:

— Ох, Николай, ну что ты за человек такой? Все от энтузиазма твоего неумеренного! Разве ж так можно? А если б ты убился? Что бы мы сейчас руководству докладывали? Дался он тебе! Висел себе и висел…

— Кто висел? — живо поинтересовался Субботский — единственный из присутствующих, не имевший понятия о странном оптическом явлении в виде повешенного, наблюдавшемся в зеркале ванной комнаты.

На вопрос снова с поразившей Прошкина быстротой отреагировал Баев:

— Не кто, а что. Правильно, товарищ Корнев? Поясню мысль. Товарищ Корнев хотел сказать, что Николай Павлович разбил по каким-то причинам в ванной зеркало, и в результате обнаружил тайник и рычаг…

Владимир Митрофанович Корнев был коммунистом с большим, еще дореволюционным стажем. Проверенным борцом за чистоту партийных рядов. Человеком нрава строгого, но справедливого — уважаемый подчиненными и угодный начальству. Но даже у этого замечательного человека было одно патологическое пристрастие. Даже не пристрастия, а скорее так — как сказали бы в империалистической Британии — хобби. Товарищ Корнев, с детских лет мечтавший стать сыщиком, имел неудержимую тягу к проведению «служебных расследований». Подобные мероприятия проводились в Н-ском НКВД по малейшему поводу, а порой и без такового, именно для того, что бы этот самый повод выявить. Единственное, что утешало участников подобных мероприятий, так это то, что преследовали они, в первую очередь, благородную цель выяснения истины, а уж только потом — придание ей официального статуса. Именно в отсутствии бюрократической процедуры и состояло, по стойкому убеждению Корнева, различие между расследованием формальным и «служебным». Конечно, после появления «нового» доктора Борменталя, и исчезновения его коварного лжепредшественника, служебное расследование стало просто неизбежно.

Прошкин ерзал на стуле, как двоечник, единственный раз в жизни выучивший урок. Хотя опасаться, что его знания останутся невостребованными, было бы просто наивно, поскольку лиц, призванных докладывать Корневу об итогах служебного расследования, ввиду высокой конфиденциальности происшествия было всего двое. Сейчас они сидели за длинным столом в прохладном кабинете Корнева и готовились к докладу в ожидании руководителя. И были это сам Прошкин и Саша Баев.

Наконец, Корнев вернулся в кабинет с графином, наполненным водой, торжественно установил его на поднос, уселся и кивнул Баеву:

— Говори, Александр Дмитриевич, вроде пограмотней будешь…

Баев извлек из шоколадно — коричневой кожаной папки с золотистой застежкой блокнот, обтянутый такой же точно кожей, с оправленными золотистым металлом уголками и начал говорить, изредка подглядывая в записи. Сразу стало понятно, что блестящей карьеры Саше Баеву избежать не удастся. Он начал издалека — как водится, помянул и международное положение, и постановления Советского Правительства, и материалы Партийного пленума, к месту процитировал и товарища Сталина, и товарища Молотова. Корнев Сашу не перебивал, только незаметно для него бросил Прошкину взгляд, означавший — мол, и мы ж не вчерашние, политинформации по понедельникам проводим. Потом, отпив воды — как настоящий лектор, — Саша начал перечислять бесконечное количество ведомственных и межведомственных приказов, писем и инструкций, пункты и параграфы которых определяют порядок учета граждан, допускаемых в здание УГБ НКВД, а также устанавливают формы журнала регистрации, многоразовых и одноразовых пропусков…

Прошкин даже заметки на листочке делать начал — как неисправимый практик он редко читал инструкции и об их содержании знал большей частью по докладам подчиненных. Наконец Баев прервал свой познавательный монолог, снова отпил воды и подытожил:

За стенами Управления, привычно оберегавшими тихую прохладу, воздух неумолимо таял от удручающей жары. Но природным факторам не под силу было подавить трудовой энтузиазма товарища Баева — он стоял на коленях около лаза и при помощи рулетки споро делал замеры, высоко закатив рукава гимнастерки. Результаты Саша старательно записывал в тот самый кожаный блокнот тоже иностранной самопишущей ручкой с золотым пером.

До знаменательной встречи с Баевым неприхотливому Прошкину никогда не приходилось наблюдать человека, окруженного таким значительным количеством бытовых предметов иностранного производства, да и просто дорогих вещей. Интересно, какие у него часы? Не иначе швейцарские. И тоже золотые. Но часов на руке у Баева не было. Никаких. Зато при внимательном разглядывании этих непривычно ухоженных голых рук Прошкин увидал татуировку. Куда-то под закатанный рукав, обвив несколько раз предплечье, убегала черная змейка. При ближайшем рассмотрении змейка оказалась вовсе не ползучим гадом, а витиеватой плотной надписью, сделанной арабской вязью…

Рассматривать дальше Прошкину было уже неудобно, тем более что понять текст странной надписи ему не грозило — ведь он, в отличие от Саши, не владел тюркскими языками, да к тому же он и Корнев как раз подошли к Баеву на критически близкое расстояние и тактичный Корнев предупредительно кашлянул. Баев встал и выжидательно воззрился на коллег.

— Вы, Александр Дмитриевич, на нас зла не держите! — примирительно начал Корнев. — Мы тоже в своем роде люди подневольные, и не всякая инициатива от нас непосредственно исходит. Потом, ведь мы исключительно о вашем благе печемся…

Баев иронично взметнул бровь и парировал: