Четыре года проработал я пилотом в Арктике. Несмотря на свою суровость, она стала мне, как и другим полярным летчикам, близкой и родной. И на пути в Москву перед моими глазами, как кадры фильма, прошли картины минувшего.

…Далеко на Севере, совсем на краю света, находится Земля Франца-Иосифа, состоящая из более чем ста восьмидесяти островов. Наверное, при сотворении мира господу богу не хватило добротного материала — архипелаг образован из мрачного базальта. А поскольку это суровое скопление каменных глыб выглядело совсем непривлекательно, бог покрыл все сверху толстым слоем льда и снега.

Самым северным островом архипелага является остров Рудольфа. Это, кстати, и самая северная точка нашей Родины. До Северного полюса отсюда лишь девятьсот километров.

Погода здесь необыкновенная. С сентября по июнь температура воздуха постоянно держится ниже нуля. Но ниже тридцати градусов температура не падает, так как недалеко от архипелага проходит теплое течение Гольфстрим. В середине июня солнце поднимается так высоко, что от его теплых лучей снег начинает таять. Тогда оживляется и южный скалистый берег острова: прилетают тысячи птиц. В июле и августе бывают даже дни, когда термометр показывает до +8 °C. Однако уже в начале сентября чувствуется ледяное дыхание приближающейся зимы.

Год на острове Рудольфа разделяется на четыре своеобразных сезона. С февраля по апрель и с августа по октябрь день и ночь чередуются почти так же, как и всюду. С мая по июль солнечный диск не опускается за линию горизонта, а с октября по февраль здесь властвует непроглядная тьма. Лишь луна, которая в течение длинной полярной ночи, беспрестанно то убавляясь, то прибавляясь, не покидает неба, немного смягчает эту мглу. В какой-то мере этому способствует и северное сияние, переливающееся всеми цветами радуги. Хуже всего то, что полярная ночь приносит с собой свирепые бури и метели.

Стремительно приближалась арктическая осень. Пресноводные озера уже покрылись льдом. Гуси и другие водоплавающие птицы, которые еще несколько недель назад галдели здесь, на гигантских птичьих базарах, вот уже несколько дней как отправились в свой длинный путь в теплые страны и теперь были где-то в верховье Лены. А белоснежные лебеди и сейчас парили вдоль Лены, тоже направляясь на юг.

Реки и ручейки, впадающие в Лену ниже Жиганска, несли с собой серо-белые льдинки. Закоптелый буксир тащил за собой вверх по течению к Якутску длинную вереницу пустых барж. Надо было торопиться, чтобы успеть укрыться в Якутском порту до того, как Лена покроется льдом.

Жизнь на Севере замерла. Почти на шесть месяцев здесь воцарится полусон, который будет длиться до тех пор, пока вместе с восходом солнца не наступит новый полярный день, несущий немного тепла.

Ширококрылый серебристый двухмоторный гидроплан спешил за лебедями — тоже на юг. Оставив за собой сперва буксир, затем и лебединую стаю, он мчался вперед с большой скоростью, повторяя в своем движении извилины реки. Воздушная дорога, ширина которой обычно ничем не ограничена, на этот раз оказалась весьма узкой. В нескольких десятках метров под самолетом пенились волны гонимой резким осенним ветром реки; слева и справа прямо из воды поднимались крутые и высокие скалистые берега, которые немного выше самолета исчезали в черновато-серых снеговых тучах. Змеилась река, стиснутая скалами, и в этом мрачном коридоре мы должны были вести свой самолет. Тучи висели так низко, что время от времени мы мчались сквозь них.

— Эндель, спускайся еще немного ниже, — приказал командир экипажа Матвей Козлов, когда самолет чаще стал нырять в тучи.

В Москву мы прибыли уже к вечеру второго дня войны.

На следующий день я с нетерпением ждал телефонного звонка от Михаила Васильевича Водопьянова. Больно было смотреть на красные от слез глаза жены и дочери, но это было ничто по сравнению с морем слез, разлившимся там, где враг уже топтал нашу землю.

Телефон зазвонил после полуночи.

— Все в порядке! — сообщил Водопьянов. — Я получил согласие на перевод в авиацию действующей армии. Завтра перегонишь гидроплан на Иваньковское водохранилище, а когда вернешься, все вместе поедем на авиационный завод. Только постарайся управиться побыстрей.

Итак, вопрос был решен!

Так мы остались без машины. И это, вероятно, на длительное время. На заводе, где строили самолеты типа ПЕ-8, выпускали и другой тип самолетов конструктора В. М. Петлякова — ПЕ-2. Это был современный двухмоторный пикирующий бомбардировщик. В нем фронт нуждался гораздо острее, чем в могучих четырехмоторных гигантах.

Моя челюсть, помятая во время вынужденной посадки, уже не беспокоила меня. Больше огорчало то обстоятельство, что не было даже надежды получить новый самолет в ближайшем будущем. Дни проходили томительно однообразно, а гром войны с каждым днем все приближался.

Совинформбюро передавало несколько раз. в день последние известия с фронта. Сердце тревожно билось каждый раз, когда диктор называл новые направления боёв: юхновское, клинское или нарофоминское. Противник рвался к Москве с севера, запада и юга.

Это было тяжелое, критическое время. А я был вынужден бездействовать. С завистью наблюдал я, как механики и мотористы вместе с оружейниками готовили самолеты к очередному вылету и подвешивали под крылья или закладывали в люки 250- и 500-килограммовые бомбы. Иногда они хлопотали и вокруг настоящих махин — бомб весом в одну и две тонны.

Солнечным сентябрьским утром Саша Штепенко неожиданно сообщил мне, что сегодня бомбовый удар по противнику будет нанесен в дневное время! Это была ошеломляющая новость. Хотя у меня не было ни малейшей надежды принять участие в этой операции, я все же пошел вместе с другими в штаб.

Фронт по-прежнему был угрожающе близок к Москве. На находящихся в окрестностях города аэродромах сиротливо стояли десятки самолетов. Послать их в бой было нельзя — они требовались для других целей.

После дневной бомбардировки Калуги прошло уже немало томительно скучных дней, и вот однажды утром посыльный разыскал меня и передал приказ явиться в штаб. «Интересно, что случилось», — думал я, торопясь туда.

— Вас просили позвонить начальнику штаба дивизии товарищу Шевелеву, — сообщил дежурный, когда я строго по уставу доложил о своем прибытии.

— Пилот Пусэп по вашему приказанию у телефона! — крикнул я в трубку, набрав нужный номер.

— Здравствуй! Почему так официально? — приветствовал меня Шевелев. — Ты все еще без скакуна?

Марк Иванович Шевелев выслушал мой рассказ об испытании самолета и улыбнулся:

— Поедешь на завод, получишь новый самолет. Теперь ты доволен?

Я не мог сказать ни слова. Наверное, на моем лице все так ясно было написано, что Шевелев и не стал ждать ответа:

— Необходимые документы получишь сейчас же, ночевать можешь дома, в Москве. А завтра поезжай!

Ночью я прибыл в Москву.

Погода в первую военную осень отнюдь не баловала нас.

То серый туман, дымкой затягивающий лес и землю, то пепельные облака, из которых днем и ночью накрапывает надоевший дождь. Правда, нам, летчикам, не надо было вытаскивать сапоги из грязи, ложиться на мокрую землю, обходиться иногда в течение нескольких дней сухим холодным провиантом…

Да, мы могли летать и в облаках, и в ночной темноте. Хуже обстояло дело со взлетом и посадкой. С первым можно было еще кое-как справиться, особенно если впереди, за километр в направлении взлета, находился прожектор, который мы называли штыком из-за его вертикального луча света. Но при посадке все мы, в том числе и лучшие мастера слепого полета, оказывались совершенно беспомощными, если туман и дождь делали видимость нулевой. Взлететь летчик может в кромешной тьме. Если моторы работают четко, а летчик соблюдает намеченный курс, то поднять самолет с бетонной дорожки не составляет большого труда. Для сохранения курса существует несколько приборов, показатели которых помогают вести самолет но прямой. Когда самолет уже взлетел, летчику, наряду с прочими показателями, приходится считаться со скоростью и высотой полета, а также контролировать крены крыла самолета. Хотя во время взлета целый ряд летных компонентов требует постоянного внимания летчика и все это держит его нервы в довольно сильном напряжении, взлет все же не представляет большой проблемы. Взлететь можно и в метель, и в дождь, хотя вряд ли такое начало полета порадует кого-нибудь.

Сегодня, конечно, можно посадить самолет в назначенном месте в густом тумане, в метель. В этом нет никакого чуда, и для этого не требуется особого искусства. Теперь пилоту очень хорошо помогают электронные системы. Однако в военные годы, когда еще не было соответствующих средств и приспособлений, подобная посадка была настоящим искусством и чудом. Во время посадки надо точно измерить высоту, расстояние от колес самолета до земли. Точность расчета должна измеряться в начале выравнивания в пределах нескольких метров, а в конце — всего лишь в десятках сантиметров.

В тот вечер 6 ноября, о котором пойдет речь, погода была как раз такой, когда, как говорят, хороший хозяин и собаки из дома не выгонит. Но война есть война.

Уже на следующее утро, когда я прибыл на аэродром, меня вызвал к себе полковник Лебедев.

— Как самочувствие? Уже отдохнули? — спросил он. Я понял, что вопросы заданы неспроста.

— Все в наилучшем порядке, товарищ полковник! — ответил я бодро, стараясь отгадать, какое же задание даст он мне теперь.

— Это хорошо! А теперь подумайте хорошенько, какой самолет вам больше подходит, ваш «шестьдесят шестой» или тот, на котором вы летали в Англию?

— Товарищ полковник, тут нечего и думать, — ответил я сразу, — конечно мой «шестьдесят шестой» лучше!

В. М. Молотов закончил свои дела в Лондоне, и мы смогли продолжить свой длинный путь. Нам предстояло лететь на остров Исландию.

Погода стояла не очень хорошая, но лететь можно было. На аэродроме дул сильный западный ветер. Взлетать пришлось с короткой полосы, но ветер помог нам легко подняться с земли. На водном просторе пенились и бились большие волны. Моросил дождь. Мы старались держаться вдоль проливов, между горными вершинами на островах и берегах. Узкие проливы вынуждали нас часто менять направление. Наконец мне надоели бесконечные развороты, и я решил посмотреть, какова же толщина слоя этих облаков. Уже на высоте 2000 метров облака закончились, открылось весеннее небо с сияющим солнцем.

Мы летели на север в сторону Фарерских островов.

Когда самолет по истечении рассчитанного времени должен был пролетать над островами, между членами экипажа возник оживленный спор. То один, то другой дока-

зывал, что видит архипелаг. Один видел его слева, другой справа, а третий утверждал, что острова остались уже позади. Но на самом деле никто из нас Фарерских островов не видел, оптическую иллюзию создавали тени облаков на поверхности океана, а при приближении видение исчезало, как мираж в пустыне.

Моторы гудели тихо и монотонно. В самолете царило молчание. Экипаж, особенно инженеры и штурманы, которым картина только что состоявшегося взлета была видна лучше всего, еще не пришел в себя после нервного напряжения.

Однообразную поверхность океана на несколько мгновений оживил большой караван судов, сопровождаемый военными кораблями. Мы ясно видели, как внизу, на кораблях, махали нам в знак приветствия руками и фуражками: «Счастливого пути!» Я выключил автопилот и ответил международным приветствием летчиков, покачав крыльями и пожелав «Счастливого плавания!».

Караван шел из Америки в Советский Союз. Мы ожидали встретить его еще в Рейкьявике. На транспортах было оружие и боеприпасы, предоставленные нашей Родине по ленд-лизу.

[6]

Пассажиры поудобнее расположились в своих креслах и собрались вздремнуть. На этот раз спать разрешалось — мы летели сравнительно низко, не выше 3000 метров, необходимости в кислородных масках не было.

Штурманы ловили в секстанты единственную мерцающую впереди звезду. Вообще навигационные возможности оказались скудными — ни солнца, ни звезд, а радиомаяки находились вне пределов слышимости.

Я проснулся от ярких лучей солнца, светившего прямо в лицо. Вскочил с постели и не сразу понял, где нахожусь. Только выглянув из окна, вспомнил я вчерашние события.

Вот, значит, каков этот Новый Свет, страна небоскребов и долларов.

Из окон был виден аэродром, река, на другом ее берегу — еще аэродром. Прямо под окнами расстилался бархатный газон, окаймленный ветвистыми кудрявыми буками. В тени деревьев садовая мебель — плетеные белые стулья и столы. Налево, утопая во вьющихся растениях, возвышалась ведущая в бар веранда.

Пока я одевался, на газоне появился довольно полный негр. На его голом торсе красовался бархатный жилет, а черные как уголь волосы прикрывала коричневая шляпа. Негр притащил длинный резиновый шланг и, присев па газоне, стал устанавливать на него какое-то устройство. Справившись с этим, он медленно скрылся за углом дома. Пока я приводил себя в порядок, диск на конце шланга весело закрутился, забили переливающиеся на солнце струи воды. Негр появился снова, присел на газон и сунул толстую сигару в зубы. Через несколько минут он опять скрылся за углом и выключил воду. Снова появившись, негр перенес эту штуковину на новое место, и вся процедура повторилась.

Мне пришлось прекратить свои наблюдения, потому что в дверь очень энергично постучали. Пришли Золотарев и Дмитриев. Их лица были почему-то озабоченны.

Мы запустили моторы. Впервые за свою пятнадцатилетнюю летную практику я сразу же дал моторам полный газ и начал взлет без предварительного «прослушивания» рабочего ритма моторов: термометры воды и так уже показывали почти 60°.

Самолет пробежал двухкилометровую бетонную полосу почти до конца и начал очень тяжело и медленно подниматься. Казалось, земля никак не хочет отпускать нас. Не успели мы набрать высоту 20–30 метров, как температура воды поднялась уже до точки кипения. Пришлось убавить газ. Так мы крутились минут десять, лавируя между холмами. Наконец я осмелился опять дать полный газ. Мы поднялись до высоты 300 метров, и снова пришлось дать передышку моторам.

— Штурманы, какой курс?

Штепенко пробормотал в ответ что-то неопределенное о северо-востоке и пообещал уточнить. Я рассердился:

— Что значит «уточню»? Курс нужен сейчас, а не завтра!