Леня Кочетов торопливо шел по Петроградской стороне. Руки его были глубоко засунуты в карманы старенького, короткого, выше колен, пальто. Локтем он прижимал потертый портфель, из которого торчал кончик полотенца.

Ветер швырял в лицо острую снежную крупу, наметал сугробы возле каждого столба, каждой тумбы и подворотни. Пешеходы кутались в платки и шарфы, прятали подбородки и носы в высоко поднятые воротники, а шапки у всех были низко надвинуты на лоб.

Казалось, на всех прохожих одинаково белые одежды. Только когда кто-нибудь поднимал руку, вдруг обнаруживалось, что та сторона рукава, которая прежде была прижата к пальто, вовсе не белая, а черная, коричневая или синяя.

«Ну и холодина! — поежился Леня, но сразу же строго сказал себе: — Ничего! Челюскинцам на льдине было похолоднее»…

Возле длинного серого углового здания он остановился и вытащил из кармана бумажку.

«Ти-и-ик! Ти-и-ик! Тук!»

С последним коротким сигналом Леня открыл глаза: семь часов утра. Еще хотелось спать, но он знал — нужно только резко сбросить с себя одеяло, и сонливость сразу пропадет.

Леня быстро вскочил с постели, в одних трусиках подбежал к окну и открыл форточку.

— С добрым утром! — бодро сказал диктор.

— С добрым утром! — вежливо ответил репродуктору Леня, достал из-под кровати свернутую в трубку ковровую дорожку и быстро разостлал ее на полу.

Тахта была старая, с выпирающими пружинами. Ее покрывал ковер с многочисленными проплешинами. Когда-то на этом ковре красовались два рыцаря. Но уже много лет — сколько помнил Леня — оба рыцаря были без лиц. Уцелели лишь их туфли на высоких, почти женских, каблуках и перья на шляпах: туфли находились внизу тахты, где люди не сидят, а перья — наверху, на той части ковра, которая прикрывала стену над тахтой.

Аня Ласточкина и Леня, сидя на тахте, занимались. Мать Ани печатала в углу, на низком столике, возле стоящей на полу высокой бронзовой лампы-торшера с зеленым абажуром, по которому змеилась трещина. Леня так привык к этому мерному стрекоту машинки, что уже и не замечал его.

Сперва повторяли пройденное по литературе. Потом взялись за английский. Этот предмет давался Лене труднее других. И хотя Кочетов уже давно догнал своих одноклассников, — с произношением у него не ладилось до сих пор. Леня не раз в шутку жаловался на свой «тугой» язык, неповоротливый, не успевающий прижиматься то к зубам, то к небу. Английские слова по-прежнему звучали у него слишком по-русски.

Вдруг Аня захлопнула книгу.

— Миша Наливкин собирается в электротехнический, Костя — на завод «Шарикоподшипник», Натка — в медицинский, — возбужденно перечисляла она. — И только мы с тобой какие-то неприкаянные. Тычемся, как слепые котята…

Эта мысль возникла не у Кочетова и не у Галузина. Впервые сказал об этом Николай Александрович Гаев. И сказал так буднично просто, словно дело шло о чем-то самом обычном.

Был сентябрь 1937 года. Уже целый год Леонид Кочетов занимался в институте физкультуры.

Гаев сидел в бассейне, на трибуне, и наблюдал за тренировкой Леонида, который под руководством Галузина отрабатывал в это утро технику движения ног.

Галузин в институте, как и в детской школе, преподавал плавание.

Леонид держался руками за длинную, выкрашенную под цвет воды, зеленую доску и быстро плыл, работая одними ногами. Так, «без рук» проплыл он свою обычную утреннюю порцию — тысячу метров. Сорок раз пересек бассейн.

Экспресс Ленинград — Москва плавно отошел от перрона. Леонид Кочетов, сидя в вагоне у маленького откидного столика, долго глядел в окно. Но за стеклом была лишь тьма, густая, как нефть. Только изредка мелькали далекие цепочки огней. Они странно поворачивались на бегу, наклонялись и исчезали, а потом темнота казалась еще гуще и плотнее.

Леонид задернул шелковую занавеску, вынул из кармана свежую газету и углубился в чтение. Два его соседа по купе вытягивали шеи, нетерпеливо заглядывая в ту же газету.

На первой странице крупным шрифтом была напечатана радиограмма с дрейфующей полярной станции «Северный полюс». «Четверка отважных» — Папанин, Кренкель, Ширшов и Федоров — сообщали на «Большую землю», что вчера от их льдины откололся еще один кусок, но в общем все благополучно, наблюдения продолжаются.

— Молодцы! — восхищенно сказал Кочетов. — Честное слово, больше всего я бы сейчас хотел быть вместе с ними…

Он передал газету соседу, попросил проводника принести постель, забрался на верхнюю полку и быстро разделся. Его сосед — сухонький старичок — водрузил на нос огромные очки в металлической оправе и стал читать. Он просмотрел первую страницу и, переворачивая газету, взглянул наверх. Кочетов уже крепко спал.

Где-то в ночи сухо, как выстрел, хрустнул сучок. Четверо людей, идущих при слабом свете луны глухой лесной тропинкой, мгновенно остановились и замерли. Несколько минут все чутко прислушивались.

В лесу было тихо. Так тихо, что даже не верилось, будто днем здесь шли ожесточенные бои. После недавнего грохота орудий и треска пулеметов эта тишина казалась неестественной и подозрительной.

Вдруг по вершинам сосен ударил яростный порыв ветра. Лес сразу ожил и загудел. Но ветер стих так же внезапно, как и налетел. Снова наступила тревожная тишина.

Над головами разведчиков неожиданно раздался какой-то вскрик. Бойцы, как по команде, посмотрели в небо, озаренное бледным светом луны. Бессонная птица, чистившая на вершине дерева свой клюв, снова крикнула: «Спи! Спи!» — и, распустив хвост, стремглав ринулась прочь.

Разведчики устало улыбнулись: до сна ли тут?! Снова бесшумно зашагали по тропинке.

Когда Кочетов проснулся, ему показалось, что он находится в плавательном бассейне. Сверкали облицованные белыми кафельными плитками стены. Блестел белый потолок.

И только увидев стоявшие почти вплотную друг к другу никелированные больничные кровати, Леонид вспомнил, что он в госпитале.

Его доставили сюда лишь вчера, но он уже успел познакомиться с соседями. В госпиталях, как и в поездах, люди сходятся быстро.

Соседом Кочетова справа был летчик, с нежной фамилией Голубчик. Эта «голубиная» фамилия совершенна не подходила могучему летчику-лейтенанту. Самолет его подбили. Но он, спасая машину, не пожелал выброситься с парашютом. Совершив рискованную посадку на большой поляне в лесу, Голубчик сломал бедро. Несмотря на боль, терзавшую его, летчик держался всегда одинаково спокойно и даже весело. Пребывание в госпитале лейтенант называл «вынужденной посадкой».

— Скоро полечу! — уверенно заявлял Голубчик. Он подолгу глядел с койки в госпитальное окно, где виднелся небольшой клочок хмурого неба. Каждое утро он внимательно прочитывал все газеты, доставляемые в палату, а потом, чтобы занять время, решал замысловатые шахматные задачи.

Жители Мало-Дмитровской, Большой Дмитровской, Волжской и Калининской улиц с некоторых пор отвыкли по утрам смотреть на часы.

Увидев пробегающего мимо их окон по направлению к Волге высокого человека в синем вязаном тренировочном костюме, рабочие спешно кончали завтракать. Они знали — сейчас семь часов утра. Пока дойдешь до остановки да пока влезешь в переполненный трамвай (в эти часы «пик» даже на крышах ездили), да пока вагон добежит до окраины города, где в начале войны разместилось несколько эвакуированных ленинградских заводов, — только-только поспеешь к гудку.

Когда бегун, возвращаясь, снова трусил по улицам, старухи и старики, завидев его, хватали кошелки и «авоськи» и, кряхтя, охая, семенили к лавкам: занять очередь. Старики теперь заменяли домохозяек (большинство женщин работало на заводах). Дедки и бабки торопились: промчался бегун, — значит, уже половина восьмого. Задержишься — опять не успеешь «отовариться». Вот вчера выдавали по пятому талону спички, завозился старик дома — не хватило. И позавчера — давали на сахарный талон пряники — тоже опоздал.

Нет, увидел бегуна — и сам беги!

Взрослые люди быстро привыкли к этому человеку. Каждое утро, в любую погоду — будь то дождь, ветер или мороз — в легком тренировочном костюме пробегал он мимо их окон.

По праздничным шумным и ярким улицам Москвы среди других машин медленно двигался коричневый продолговатый автомобиль. Это была сильная, быстрая машина, но сейчас она шла медленно и даже велосипедисты обгоняли ее.

Ликующие толпы заполняли улицы Москвы в этот майский воскресный день. Неделю назад прогремели артиллерийские залпы и в небо взмыли тысячи разноцветных огней. Грандиозной победой советского народа кончилась война.

Но настолько велика была радость людей, так страстно долгие месяцы и годы все ждали этого дня, что ощущение небывалого праздника все еще оставалось во всем.

В коричневом автомобиле, медленно двигавшемся по московским улицам, находилось четверо людей. За рулем, уверенно положив руки на «баранку», сидел пожилой седой мужчина с длинными «казачьими» усами и массивной черной трубкой во рту. Рядом с ним — тоненькая девушка с косой. Сзади, на местах для пассажиров, — широкоплечий светловолосый молодой человек и маленькая пожилая женщина. Густая проседь в ее волосах как-то не вязалась с бодрым и даже немного лукавым взглядом. При каждом толчке молодой человек заботливо поддерживал соседку, но она с шутливой строгостью отталкивала его руку и говорила:

— Ты что, — думаешь, я старуха?