Выбираться из города или не выбираться? В иные дни становилось ясно, что бежать надо. В середине марта на митинге в центре города убит Дмитрий Чернявский, украинский патриот, совсем еще мальчик. Надежды все меньше, боевиков все больше. Их поддерживает местная милиция и СБУ. Большая часть сепаратистов вышла из криминала, как Горький из народа. Есть еще советники, кадровые сотрудники российских спецслужб, профессионалы-наемники и романтики процесса. Последних — невероятно жаль, что усиливает интеллигентскую раздвоенность Хомы.

Может, правы они, думает он тоскливо. Может, Запад во всем виноват? Может, и виноват. Но почему-то Запад по-прежнему оставался на западе. А вот с востока народу приезжало все больше. Бандиты и городские сумасшедшие вступили в свои права. По ночам стрельба и мародерство, днем лозунги, митинги и плакаты. Сушкин со страхом глядел на вооруженных людей. Они наглели от драйва, который придают оружие и власть. Чувствовали себя героями оттого, что громадный город взят ими без боя. Хому тревожила Европа, стоящая на пороге большой войны. Но глядя на пьяных гастролеров из Ростова, он думал о том, что инферно опознало своих. И во всем происходящем это пугало его сильнее всего.

Всю весну и начало лета беременное страшным будущим небо опрокидывалось вниз. Рыдало дождями. Изливалось беспощадно. В парке возле дома ползало столько слизней, что становилось не по себе. Улитки и выползки кишели кишмя. Тропинки то и дело перебегали крупные наглые серые мыши. За сорок пять лет проживания в этом городе Сушкин впервые наблюдал нечто подобное. Плодовые и неплодовые деревья выгнали цветы одновременно, совершенно не сообразуясь с положенными природой сроками. Цвели липа и вишня, черемуха и яблоня, каштан и сирень, рябина и абрикос. Настолько буйно и безостановочно, что хотелось плакать. Природа прощалась с жизнями тех, кому в ближайшие месяцы суждено лечь в землю. Компенсаторные механизмы бытия.

…волонтеры помогут выехать. Сказала, не поеду! Пойми, мы за тебя переживаем! Я переживаю, уточнил Силин. Вот и переживай себе спокойно. Лена переложила трубку из одной руки в другую. Даже ухо заболело от этого разговора. Ты эгоистка, сообщил Силин. Только о себе и думаешь! Точно, Елена откупорила очередную бутылку пива. Сделала длинный глоток, пропустив некоторую часть текста. Снова прижала трубку к уху.

…в последний четверг месяца. Ты, надеюсь, это понимаешь? Еще бы, подтвердила она. Но это мой город. Почему я должна уезжать? Но ты каждый день можешь погибнуть! Обстреливают центр, а ты находишься именно в центре, дура ты гребаная!

Нет, Силин, давно уже не гребаная. У нас с патриотами все сложнее, а сепаратистам я не даю… Прекрати! Да ладно тебе. Она тихо засмеялась. Меня не убьют, Силин, пока в Z можно купить пиво и сигареты. Не поеду я в твой Крым! Шел бы ты с ним сам знаешь куда. Знаю-знаю, быстро заговорил Михаил, у нас разные убеждения. Но сейчас речь не о них. Оставайся хоть сто раз украинкой, Господь с тобой! Речь идет о территории выживания!

Речь идет о том, Силин, что ты ушел к моей подруге, закашлялась Елена, а потом уехал с ней в Крым. Восемь лет коту под хвост. А я ведь, Силин, тебя любила. А ты оказался ничтожной жалкой сукой. Она покачала головой так, будто осознала этот факт только сейчас.

Не начинай! Да Бога ради… Это ты мне звонишь, Деньги тратишь. Не нравится — не звони. А если я брошу Светку, ты приедешь ко мне? Ты сделаешь что? Лена поставила бутылку на пол. Взяла медленно тлеющую сигарету из пепельницы и затянулась. Брошу Светку! То есть мы уже, практически, расстались. Силин заговорил быстрее и сбивчивее. Она завтра уезжает к родным в Ростов. Я остаюсь один. Нашел работу в газете. Снимаю у милой такой старушки комнату с видом на море. Представь, кисейные занавески раздуваются. Ветерок. На горизонте рыбачьи лодки. Море из окна, как на ладони. Ливанский кедр, сосна и лавр. Не хватает только тебя.

Павел всегда любил своего отчима. Он всегда считал его отцом. Матвей Иванович был человек крепкий, основательный. Все, что надо было, по дому делал сам. Пришел в семью Нины Ивановны, как Божье благословение. Она сама, конечно, не подняла бы сына. После смерти своего отца, Пашкиного деда, всегда им помогавшего деньгами и продуктами, одно время отчаялась. Работала на двух работах, но денег все равно Не хватало. А Пашка рос болезненным, и ему требовалось питание. Появившийся из тьмы шахтерской ночи Матвей пригрел пацана, сумел завоевать его сердце.

Матвей Иванович приехал сюда в зрелом возрасте по «рабочей путевке» и, как сам признавал, Украину не то что не любил… Скорее, не понимал. Так и говорил своему воспитаннику.

— Не понимаю я, сынок, украинской речи, а также всех этих сложностей со Степаном Бандерой. Не люблю я западенцев, понимаешь? Они дикие какие-то. Просто дикие люди. И общаются только между собой. У нас на шахте работало несколько человек. Так они только со своими говорили и только по-своему. Их даже били за это несколько раз. Но толку, по-моему, никакого не было. Только злее становились. И я так рассуждаю, раз они люди такие, что с них взять? — он выпивал очередную рюмку, занюхивал горбушкой. — Хотя, по сути, кто такой этот Бандера? Ну, агроном ведь просто. Вот я тоже агроном по первому образованию. Тоже институт закончил. И что, мне теперь памятник ставить? А русский язык, скажем, красивее и богаче, это ж факт. И я тебе сейчас объясню почему. Во-первых, на нем моя бабушка говорила, Настасья Александровна. Между прочим, профессор геологии. Ее на Колыме в сорок втором сгноили. А во-вторых, вообще умные люди. Гагарин, например, Гоголь. Ты ж понимаешь, Пашка, Гоголь?! «Мертвые души», Паша! Читал ты такой роман?

— Та не, — пожимал плечами парень и натужно краснел.

— А вот и зря! Зря! — Матвей Иванович качал головой. — Хотя, честно говоря, я тоже не одолел. «Вий» мне как-то ближе. Кино такое знаешь? Посмотри! Отличное старое кино! Правдивое, главное дело… Но мы не о том! — Он собирался с мыслями, закуривал. — Ты лучше скажи, чего нам теперь делать, раз у них такой агроном? Забывать свой язык? — Он качал головой. — Считаю, глупо это. А они говорят, мол, забудьте! — Матвей смешно наклонял голову, разводил руками, наливал себе еще водочки, брал в руку малосольный огурчик. — Мол, вся страна теперь станет говорить по-украински. Ну, ребятки, — разводил руками Матвей Иванович, — это же смешно! Понимаешь? У них свой язык, у нас свой. Так же всю жизнь было. Эти, которые в Киеве, хоть бы подумали головой. Мы ж на шахте не против чего. Пусть даже и в Европу. Если уж так рассуждать, то шахтера гомосексуализмом не испугаешь. Нам эти все извращения во время смены в шутку даже приятно вспомнить.

Ей снится окраина украинского города, окруженного степью. Здесь когда-то находился богатый рудник. Сейчас все заброшено. Если выпить водки и залезть на ближайший террикон, можно увидеть десятка два медленно разрушающихся домов. Трава и деревья доламывают остатки асфальта. Буйная поросль дикой сирени.

Впрочем, это же Украина, родина, как-никак. Потому весной от счастья здесь дышать невозможно. Пьянеешь, и хочется рыдать навзрыд. Дома в основном двухэтажные. А вот Дом культуры — в три этажа. На центральном входе четыре колонны. Над ними гипсовый рабочий и такая же, в сущности, крестьянка, взявшись за руки, в тревожной задумчивости смотрят в закат. В правой руке у молодого рабочего древко знамени. Само знамя давно отсутствует. Оно осыпалось, подвергнувшись воздействию песка и ветра, солнца и дождя. Из древка торчит проржавевший остов стяга. У крестьянки между туловищем и левой рукой гнездо сойки.

Время не щадило их, но, тем не менее, эти двое выглядят экспрессивно и живо. Эрозия и явные физические недостатки наконец придали им ту убедительность, которой они были лишены во времена своей советской молодости. Метафизический сквозняк рвется из фигур, бодрит и кружит голову. Эти двое выглядят так, будто, пройдя сквозь череду лет, наконец-то стали теми, кем должны были стать.

Это большой, улыбчивый, добродушный, очень симпатичный христианин. Будучи епархиальным звонарем по призванию, всегда являл образец человека купеческой складки. Имел несколько магазинов, заводик, на котором делал сгущенное молоко на продажу. Звонарскую зарплату до копейки раздавал на паперти, всегда был необычайно гостеприимен и щедр. Ездил на хорошем джипе. Любил выпить. Имел двух сыновей, Лешку и Гаврошку.

Лешка совсем мал для этой работы. Однако на раннюю воскресную литургию Матвей Степанович поставил сына на Богородичный колокол. Его пятидесятикилограммовый язык, конечно, семилетний Лешка раскачать руками не может. Да и не достал бы он до тяжей, потому как мал. Матвей перекинул через блок трос и внизу завязал петлю, чтобы сын мог поставить в нее ногу и, ухватившись за веревку руками и налегая на нее всем телом, так отбивать звон.

Лешка боится и колокола этого, и колокольни. Он в ужасе таращит глаза от одного звука девятитонного благовеста. Пряча слезы, хватается за веревку и сует ногу в перевязанный втрое зацеп.

Двадцатилетний Гаврошка, улыбаясь, взялся за благовест и, по знаку отца, принялся благовестить. Еще двое звонарей стали на полиелейную группу и подзвоны. Матвей перекрестился и взял в руки веревки зазвонов.

Звон поплыл над домами Z, над бульваром и широким центральным проспектом. Он ширился и рос, как живое существо, и уже минуты через две-три зажил своей жизнью. Все звонари, за исключением, может быть, Лешки, почувствовали, как вработались одна в другую колокольные группы, как сцепились шестеренками звуков и покатились золотым колесом по небесным дорогам.

Лала открыла дверь чужой квартиры ключом, который ей дала подруга Женя. Это квартира Жени и ее мужа. Они жили здесь, в самом центре Z, долгие годы. Лала всегда немного им завидовала. Такая дружная семья, такая прекрасная квартира. И потом, в центре. Тут и бульвар имени Пушкина, и дворы такие чистые, интеллигентные, не то что у них на шахтерском поселке. А вот теперь она открыла ключом эту дверь и вошла, будто к себе.

В прихожей пахло чем-то прелым. На вешалке висели оставленные (Лала подумала — навсегда и ужаснулась тому, что подумала именно так) хозяйские вещи. Несмотря на полдень, в комнате царил полумрак. Хозяева уезжали уже после того, как начались обстрелы жилых районов. Потому все окна в квартире Женя перед отъездом заклеила пленкой. Яркий августовский свет теперь оказывался сильно приглушенным, желтоватым, будто во сне.

Лала разулась, прошла в туалет и включила, как показывала Женя, воду. Один краник — на туалет, другой — на кухню и в ванную. «Трубы, — машинально отметила она про себя, — старые, могут лопнуть скоро». Об этом ей и Женя говорила. Но тут могли лопнуть трубы, а вот там, откуда они сегодня с мужем и сыном решили перебираться, в ее родном районе, каждый час снарядом могло разворотить дом. Защитники русского мира в пятидесяти метрах от их многоэтажки поставили пушку какую-то, черт ее знает, какую. Может, это и не пушка вовсе, а миномет. И последние дни регулярно гатили по позициям правительственных войск.

Включив чайник, Лала собрала ужин. Минут через двадцать-тридцать с фургоном, полным их вещей, должны были приехать муж и сын. Их надо покормить. Да и самой поесть не мешало. Она забыла уже, когда нормально ела и спала. Чайник засвистел. Лала вздрогнула, налила себе чаю. Села у стола, вспоминая, как неделю назад провожала подругу.

— Ну, как только мы поедем, — говорила Женя, лихорадочно проверяя, все ли взяла, что хотела, — вы прямо сразу и перебирайтесь. Понимаешь? Сразу перебирайтесь! Нечего больше ждать!

Что такое натюрморт? Мертвая природа. Кому она нужна в Киеве, тем более во время войны? Конечно, у Сеньки Барича, кроме натюрмортов, было целое портфолио рекламных работ. Он ведь и фотограф, и криэйтор, и дизайнер, и верстальщик. Он — все что угодно. Но как раз всех-кого-угодно этим летом в Киеве было хоть пруд пруди. Куда ни пытался пристроиться он в этом бестолковом и прекрасном городе, ничего не выходило. На то, чтобы стать киевлянином, Барич убил кучу времени и все свои сбережения. Настал момент, когда его попросили съехать с квартиры.

Куда было ехать дальше? И что имелось у него в жизни? Довольно, кстати, много всего. Тренога, десяток разнообразных камер, большую часть которых он собрал сам, скрещивая великолепную довоенную немецкую оптику и современные камеры среднего класса. Профессиональный свет, сам по себе весящий тонну. Два профессиональных ноутбука. Набор курительных трубок. Нехитрые пожитки. Коллекция камней — последнее, с чем он бы расстался в этой жизни.

Скрепя сердце продал одну из камер. Выручил деньги на дорогу домой и какую-то довольно приличную сумму на первое время. Что дальше, старался не думать. А о чем тут думать? Да, Z под оккупацией. Да, возвращаться туда — значит отправляться в гетто, во мрак внешний, где защитники русского мира и скрежет зубовный. В странный мир, призрачный, опасный, только отдаленно напоминающий довоенный Z. Но там у Барича имелась какая-никакая квартира, знакомые работодатели и умершие надежды. В Z, как ни крути, прошла вся его жизнь — пятьдесят лет с копейками.

Честно говоря, он боялся защитников русского мира не понаслышке. До отъезда успел навидаться всякого. Сеня не пропустил ни одного проукраинского митинга в год, предшествовавший оккупации. Видел, как милиция защищала пророссийских боевиков и втаптвала в нрязь патриотов. Большой и богатый регион сливали в угоду предателям и мерзавцам. Видел взорванные, подожженные, ограбленные отделения банков. Стремительно покидающий город бизнес. Уезжающих один за другим друзей.

Двух слов по-украински связать Барич не мог, но убеждения его были просты и логичны. Украина — свет, совок — тьма. Россия в этой ситуации — именно совок, причем в худшей его ипостаси — «совок-агрессор». К людям, которые пришли с оружием в его город, он относился с опаской и презрением. К себе — с чувством юмора. К будущему — с фатализмом человека, у которого на любые неприятности жизни имеется достойный ответ — холодное вино и трубочный табак. Вот с последним, конечно, в Z было трудно. Да и цены взлетели до небес, потому он прикупил в Киеве «Bayou Morning» от «Cornell & Diehl». Нарезка — «Ribbon Cut». Упаковки по две унции и по восемь. Хороший повседневный трубочный табак. Приятный, хотя несколько тяжеловатый, но, с другой стороны, «Вирджиния» и луизианский «Перик» — что еще нужно человеку, уезжающему в Зазеркалье?