Комнатенка тесная. Прямоугольник. Она давит, хотя стены светлые, голубовато-зеленые, а на обеих шторах вышиты перелетные птицы, так и застывшие с распахнутыми крыльями в желтом и синем небе. Шторы все в дырках, сквозь них проникают солнечные лучи, угасающие в выцветших узорах восточного тканого ковра. В глубине комнаты видна еще одна занавеска. Зеленая. На ней ничего не вышито. Она прикрывает заколоченную дверь. Или, может быть, чулан.

Комната пуста. Никакой мебели нет. Только в простенке, разделяющем два окна, висит маленький ятаган, а над ним фотография мужчины с усами. Ему, наверно, лет тридцать. Курчавые волосы. Лицо квадратное, сжатое с двух сторон аккуратно подстриженными бакенбардами. Черные глаза блестят. Они маленькие, а нос между ними похож на орлиный клюв. Мужчина не смеется, но вид у него такой, словно он сдерживает смех. Из-за этого на лице застыло странное выражение, как будто в душе он насмехается над тем, кто на него смотрит. Фото черно-белое, блекло раскрашенное от руки.

Напротив этой фотографии, вплотную к стене, тот же самый мужчина, только постаревший, лежит на красном матрасе, положенном прямо на пол. У него борода. Цвета перца с солью. Он исхудал. Слишком. Кожа да кости. Бледный. Одни морщины. Нос еще сильнее напоминает орлиный клюв. Он по-прежнему не смеется. А на лице все еще застыла та же странная насмешливая гримаса. Рот полуоткрыт. Глаза, ставшие еще меньше, совсем ввалились. Взгляд устремлен в потолок, туда, где чернеют обнажившиеся подгнившие балки. Руки, неподвижные, лежат вдоль тела. Сквозь истончившуюся кожу видно, как его вены одышливыми червями оплетают выпирающие кости. На левом запястье у него механические часы, а на безымянном пальце золотое обручальное кольцо. В ложбинку на сгибе правой руки вставлен катетер, через него вливается в тело бесцветная жидкость, поступающая из пластиковой кружки прямо над его головой. Все остальное прикрыто длинной белой рубашкой с вышитым воротом и рукавами. На ступни, уродливые, как два деревянных обрубка, наброшена грязная белая простыня.

Горит Восток зарею новой! — наивно хочется воскликнуть, думая о том, какие великолепные образцы современной прозы сегодня приходят из исламских стран. Сколько внутренней красоты, экзотики, страсти и подлинно человеческого содержания! Современная западная литература, погрязшая в постмодернистском анализе индивидуалистических комплексов, не выдерживает сравнения. И вновь — ex Oriente lux…

Но расхожий набор красивых цитат тут же замирает на устах.

Он звучит кощунственно.

Великому мастеру эпического романа Салману Рушди всерьез угрожали исламские фундаменталисты, и жить он вынужден совсем не в тех краях, о которых так замечательно пишет. Иранец Мохсен Махмалбаф, до того как опубликовать первый роман, успел отсидеть в тюрьме, и сегодня еще некоторые его фильмы на родине запрещены цензурой. И даже в относительно спокойной, европеизированной Турции ее национальная гордость, нобелевский лауреат Орхан Памук подвергся судебному преследованию за то, что высказался о геноциде армян в начале прошлого века.

Примеры можно продолжать. Но что уж говорить об Афганистане — родине Атика Рахими: оттуда давно уже приходят только страшные известия.