Где-то на нашей Земле, а может, не на Земле — на другой, специально оборудованной для этого планете живет старенький, со взлохмаченными седыми космами Почтмейстер. Неважно — где он живет, важно — когда он живет, ибо в том-то и смысл его существования, что ему доступны и прошлое, и будущее. О настоящем заботиться ему не надо, настоящим временем, сегодняшним, нынешним, или, как говорят, текущим, ведают обычные почтальоны. Вам необходимо, например, послать письмо другу-современнику. Напишите и бросьте его в синий почтовый ящик. Через несколько дней оно будет доставлено по указанному на конверте адресу. Ваш друг нетерпеливо разорвет конверт и улыбнется, узнав, что вы живы и здоровы, чего и ему желаете.

Но что делать, если вам вздумалось написать в прошлое, в самое начало века, в 1914 год, скажем, чтобы поздравить с днем ангела бабушку, которой в то время было только десять лет? Никто, никто не прислал ей в этот день в сиротский дом на берегу Волги доброе слово. Некому это было сделать. А вы, человек, которому исполнилось десять в конце века, догадались об этом и страстно захотели ее обрадовать. И пишете ей письмо. Не сомневайтесь, оно обязательно дойдет. Напишите на конверте: «В прошлое» — и опустите в тот же синий почтовый ящик. Письма с такими адресами: «В прошлое», «В будущее» — поступают к Почтмейстеру, а уж он знает способ доставки их по назначению. Не сомневайтесь — есть такой Почтмейстер. А если бы его и не было, то следовало бы такую должность учредить и подыскать для нее соответствующую кандидатуру. Собственно говоря, именно так в свое время и поступили. Несколько лет состоял на этой должности африканец Боббу Симон, самый длинноногий почтальон на земном шаре. Он так белозубо улыбался, вручая письма и газеты, что невольно начинали улыбаться и те, кто их получал. Хоть письма были не всегда приятными. А газеты… Газеты — это листва, опадающая с дерева жизни. Пока кружатся — еще несут что-то, полны свежих воспоминаний об уходящем дне, а легли на асфальт — и точка, плоские тени прошлого, отживших, полузабытых ситуаций. Боббу Симон вышел в отставку. Где-то он сейчас? Жив ли? Улыбается ли еще? Из числа наиболее старательных почтальонов планеты был избран и назначен Почтмейстером Франсуа Фуке. Тот, что изобрел систему почтовых ящиков с номерами квартир в подъезде. До него почтальонам всего мира приходилось разносить письма и газеты по этажам, подниматься по лестницам и в лифтах. Представляете, сколько времени тратилось, как болели у бедных почтальонов ноги? А теперь во всем мире введена система ящиков внизу. Вы спускаетесь утром, отпираете свой ящик ключом, забираете почту и, поднимаясь в лифте, уже читаете. Просто и гениально. Ушел от нас и Франсуа Фуке. Не в отставку, нет. Прошептал: «адью!» — и… Таскает сейчас тяжелую сумку с почтой в лучшем из миров. На этот раз назначен был Почтмейстером Гавриил Васильевич Петухов. О нем-то и пойдет речь. Гавриил Васильевич тоже по-своему был человеком популярным. Помните? «Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне? Это он, это он — ленинградский почтальон». Как видите, даже стихами был он воспет, скромный труженик на поприще доставки корреспонденции. Из стихов можно сделать вывод, что почтальоном он служил еще в те времена, когда нужно было стучаться в каждую дверь.

Все основания имелись у Петухова, чтобы стать Почтмейстером. Синклит, определяющий достоинства каждой кандидатуры на этот пост, ни секунды не колебался. Ведь Петухов разносил почту и в осажденном Ленинграде. Брел по сугробам, из которых порой торчала чья-то грозящая пальцем застывшая рука; тащил за собой санки, нагруженные сумкой с письмами. О-хо-хо, вряд ли даже белозубый Боббу Симон смог бы вызвать хоть какое-то подобие улыбки у людей, долго не открывавших на настойчивый стук почтальона дверь. Да и сам Боббу Симон — смог бы он улыбаться в продутом февральскими ветрами, холодном и голодном городе на Неве? Смог бы он улыбаться, вручая закутанным в разные тряпки, в одеяла больным людям извещения о сложивших голову сыновьях? Отпрыск Петухова — Георгий, Гоша — тоже был в то время на передовой, где-то не очень далеко от дома. Но писем не слал. Не слал… Всеми силами сопротивлялся рассудок Гавриила Васильевича страшной тревоге. А вот супруга его Тамара, та наоборот… Она была мужественнее его, теперь-то он это понимает. «Только бы без вести не пропал, — говорила она угрюмо, — этого я не перенесу. Если уж суждено Гоше погибнуть — так на глазах товарищей, в бою. Чтоб все знали, где его могила, куда прийти поклониться ему, принести астры». Петухов сердился: «Что ты, ей-богу, несешь? Поклониться, астры… Наш мальчик воюет, ему не до писем». «Только бы без вести не пропал, — повторяла она, словно в забытьи, — он человек, солдат, сын мой, кровь и плоть моя, как же это — без вести? Как снег растаял? Как лепесток осыпавшийся истлел?» Да, Тамара была мужественнее его. Надо же, ведь женщина, мать, а… Сам-то он, Петухов, точному, не подлежащему сомнению факту, похоронке, заверенной ротным писарем, предпочитал эту неопределенность. Она давала ему хоть какую-то надежду, отдаляла возможную трагедию. «Нет, нет, просто ему не до эпистолярного жанра сейчас, не до писем Гоше… Огонь, смерть кругом…»

К тому же, если быть точным, не только траурными извещениями была набита сумка Петухова-старшего. Несмотря ни на что, люди писали друг другу о том, о сем, беспокоились о здоровье, сообщали новости-: «Были на премьере очень веселой оперетты о моряках-балтийцах…»; «Ходили в пятницу к Неве, по воду. Бомбы пробили во многих местах лед, хорошо, не нужно долбить проруби…»; «Слышали по радио сообщение об отважном летчике Александре Бессонове. Неужели — ваш Саша? Поздравляем!..» Были и другие письма. Кому-то предлагали срочно явиться на призывной пункт, имея при себе кружку, ложку, полотенце и смену белья; кого-то просили немедленно вернуть в библиотеку задержанный сверх положенного срока второй том А. С. Пушкина. Но больше — что поделаешь? — было присланных с передовой одинаковых скорбных пакетов. И всякий раз, получив в почтовом отделении, в бюро доставки толстенькую пачку этих пакетов, Петухов, быстро-быстро, судорожно сдерживая дыхание, просматривал адреса на них, нет ли знакомого, его собственного адреса. Нет! Ну и слава богу! Ну и… Радость эта казалась нечистой, украденной у кого-то, кто-то другой, значит, получил вместо него бумагу с черной траурной каймой по краю. Не выдерживая иной раз жестокого напряжения этих минут, Гавриил Васильевич опускался на пол, на землю, где стоял, — ноги подкашивались — и громко, навзрыд плакал. Медленно шли мимо него люди, поглядывали, вздыхали, не спрашивали, что случилось. Мало ли чего не случалось в ту пору! Что бы ни случилось — не удивишь.