Говорили, что на чердаке умер ребенок. Его одежду нашли в стене.

Мне хотелось подняться туда, лечь у стены и остаться одному.

Иногда кто-то замечает ее призрак. Но никто из этих вампиров, в общем-то, призраков видеть не умел, во всяком случае, так, как я. Не важно. Я не искал общества того ребенка. Мне только хотелось там лечь.

Затягивать пребывание рядом с Лестатом бесполезно, это никому пользы не принесет. Я пришел. Я выполнил свой долг. Я ничем не мог ему помочь.

Вид его пронзительных, сосредоточенных, застывших глаз заставлял меня нервничать; на душе у меня было спокойно, меня переполняла любовь к моим близким – к своим смертным детям, к моему темноволосому Бенджи и нежной гибкой Сибель, но у меня пока не хватало сил их забрать. Я ушел из молельни.

Я смотрю на свои руки. Я вспоминаю выражение «нерукотворный». Я знаю, что это означает, пусть даже всякий раз, когда я слышал это слово, произнесенное с чувством, оно имело отношение к тому, что вышло из моих рук.

Хотел бы я сейчас написать картину, взять в руки кисть и работать ее так, как раньше, в трансе, неистово, наносить с первого раза каждый штрих, каждая линия, каждый мазок, чтобы никакое смешение цветов, никакое решение не подлежало изменению. Нет, я слишком неорганизованный, слишком запуган всем, что помню. Давай, я выберу, с какого места начать.

Константинополь – недавно попавший под контроль турков; имеется в виду, что он пробыл мусульманским городом меньше века, когда меня привезли туда, маленького раба, захваченного в диких землях страны, правильное название которой я едва знал: Золотая Орда.

Из меня уже выдавили всю память, а также речь и всякую способность связно мыслить. Я помню грязные комнаты, должно быть, в Константинополе, потому что впервые за целую вечность, начиная с того момента, как меня вырвали оттуда, что я не мог вспомнить, я понимал, о чем говорят люди.

Они, конечно, говорили по-гречески – торговцы, занимавшиеся продажей рабов для европейский борделей. Верности религии они не знали, а я не знал ничего другого, но память сочувственно избавила меня от подробностей.

Как же долго тянулись без него дни. К наступлению ночи, когда зажигали свечи, я сжимал руки в кулаки. Бывали ночи, когда он вообще не появлялся. Мальчики говорили, что он уехал по делам чрезвычайной важности. В доме все должно идти так, как при нем.

Я спал в его пустой кровати, и никто не задавал мне вопросов. Я обыскивал весь дом в надежду обнаружить хоть какие-то следы его пребывания. Меня мучили вопросы. Я боялся, что он больше никогда не вернется. Но он всегда возвращался.

Когда он поднимался по лестнице, я кидался к нему в объятья. Он подхватывал меня, удерживал, целовал и только тогда позволял нежно прижаться к его груди. Я для него ничего не весил, хотя с каждым днем становился, как мне казалось, все выше и тяжелее.

Мне суждено было навсегда остаться тем семнадцатилетним мальчиком, которого ты видишь перед собой, но как мужчина такого хрупкого, как он, сложения мог так легко поднимать меня в воздух? Я не цыпленок, никогда таким не был. Я сильный.

Больше всего мне нравилось – если приходилось делиться с остальными – когда он читал нам вслух.

Он сказал, что я должен отправляться в бордели и узнать, что значит совокупляться по-настоящему, не в играх, как мы делали с мальчиками.

В Венеции таких мест было много, они были поставлены на хорошую ногу и специализировались на наслаждениях в самой роскошной обстановке. Общепринято было считать, что такие наслаждения в глазах Христа – не намного серьезнее, чем незначительный грех, и молодые щеголи посещали эти заведения, не таясь.

Я знал один дом с особенно изящными и одаренными женщинами, высокими, пышными, очень бледноглазыми красавицами с севера Европы, некоторые из этих блондинок обладали практически белыми волосами; считалось, что они отличаются от менее высоких итальянок, которых мы видели каждый день. Не знаю, насколько важным такое отличие было лично для меня, так как меня с того момента, как я попал в Венецию, просто ослепляла красота итальянских мальчиков и женщин. Венецианские девушки с лебедиными шеями с замысловатыми взбитыми прическами, в широких прозрачных вуалях оказались практически неотразимы. Но, с другой стороны, в борделе водились всякие женщины, а суть игры заключалась в том, чтобы одолеть столько, сколько получится.

Мой господин отвел меня в это место, заплатил за меня целое состояние в дукатах и сказал пышнотелой очаровательной хозяйке, что заберет меня через несколько дней. Дней!

Я бледнел от ревности и сгорал от любопытства, глядя, как он уходит – как знакомая царственная фигура в привычных малиновых мантиях забирается в гондолу и хитро подмигивает мне, пока лодка уносит его прочь. Выяснилось, что я в результате провел три дня в доме самых сладострастных девиц Венеции – спал до полудня, сравнивал оливковую кожу с белой, позволял себе неспешный осмотр нижних волос каждой из красавиц, отличая более шелковистые от более гибких и вьющихся.

Наверное, так себя чувствуют смертные во время охоты на большого зверя в лесу или в джунглях.

Что касается меня, то, спускаясь по лестнице с потолка в обеденный зал этого нового и богато украшенного палаццо, я ощущал крайнее возбуждение. Сейчас умрут люди. Сейчас произойдет убийство. Плохие люди, люди, несправедливо поступившие с прекрасной Бьянкой, будут безо всякого риска убиты моим всемогущим господином, что не подвергнет опасности никого из тех, кого я знал или любил.

Целая армия наемников не могла бы испытывать к этим личностям меньшего сострадания. Наверное, даже венецианцы, атакующие турков, больше сочувствовали своим врагам, чем я.

Я был зачарован; я уже ощущал запах крови, как своеобразный символ. Я хотел посмотреть, как прольется кровь. В любом случае, мне не нравились флорентинцы, и я совершенно точно мечтал о быстрой расправе не только для тех, кто подчинил Бьянку собственной воле, но и для тех, кто поставил ее на путь жажды моего господина. Да будет так.

Мы вошли в просторный, впечатляющий обеденный зал, где компания человек из семи обжиралась великолепным ужином из жареного поросенка. По всей комнате с огромных металлических стержней свисали фламандские гобелены, совсем новые, живописующие прекрасные сцены охоты – вельможи и их дамы с лошадьми и гончими; эти тяжелые гобелены закрывали даже окна и доходили до самого пола.

Я отказываюсь еще хотя бы минуту обсуждать прошлое. Оно мне не нравится. Оно меня не волнует. Как я буду рассказывать о том, что меня не интересует? Считается, что это заинтересует тебя? Вся сложность в том, что о моем прошлом уже слишком много писали. А если ты не читал эти книги? А если ты не барахтался в цветистых описаниях Вампира Лестата, живописавшего меня и приписанные мне заблуждения и ошибки? Хорошо, хорошо. Еще немного, но только для того, чтобы перенести меня в Нью-Йорк, в ту секунду, когда я увидел покрывало Вероники, чтобы тебе не пришлось возвращаться к его книгам, чтобы моей книги тебе хватило. Ладно. Продолжим, пересечем этот мост вздохов. Три сотни лет я оставался верен Старым Обычаям Сантино, даже после исчезновения самого Сантино. Причем вампир этот совсем не умер. Он объявился в современном мире, вполне здоровый, сильный, молчаливый, и отнюдь не собирался оправдываться по поводу тех кредо, что он затолкал мне в горло, прежде чем отправить меня на север, в Париж. В те времена я был совершенно не в своем уме. Я действительно руководил Собранием и достиг совершенства в устройстве и организации его церемоний, его причудливых темных молебствий и кровавых крещений. С каждым годом моя физическая сила росла, как бывает у всех вампиров, и жадно выпивая кровь своих жертв – о другом удовольствии я и мечтать не мог, – вскармливал свои вампирские способности. Убивая, я научился окутывать своих жертв чарами, и выбирая себе самых красивых, самых одаренных, самых дерзких и блистательных, я, тем не менее, передавал им фантастические видения, чтобы притупить их страх и страдания. Я был просто помешанный. Отрекшись от освещенных мест, от утешительного посещения самой маленькой церкви, я запыленным духом бродил по темнейшим переулкам Парижа, превращая в глухой звон его самую замечательную поэзию и музыку затычками благочестия и фанатизма, которыми я забивал свои уши, слепой к уносящемуся ввысь величию его соборов и дворцов. Всю мою любовь поглотило собрание, болтовня о том, как нам лучше всего стать святыми Сатаны или стоит ли предложить дерзкой, прекрасной отравительнице заключить наш пакт и пополнить наши ряды. Но иногда я переходил от приемлемого безумия к состоянию, опасность которого знал только я. В земляной келье в потайных катакомбах под огромным парижским кладбищем Невинно Убиенных, где мы устроили свое логово, мне ночь за ночью мерещилась одна-единственная странная, бессмысленная вещь: что стало с маленьким прекрасным сокровищем, подаренным мне моей смертной матерью? Что стало с тем странным артефактом из Подола, который он сняла с иконостаса и вложила мне в руки, с крашеным яйцом, с крашеным яйцом малинового цвета, с искусно нарисованной звездой? Где оно сейчас находится? Что с ним стало? Ведь я оставил его, плотно завернув в мех, в золотом гробу, в моем бывшем жилище, нет, неужели это было на самом деле, та жизнь, которую я, кажется, вспоминал, жизнь в городе с блестящими белокаменными дворцами и сверкающими каналами, с необъятным свежим серым морем, полном быстрых изящных кораблей, усердно взмахивавших вверх-вниз длинными веслами в унисон, как живые, кораблей, расписных кораблей, часто украшенных цветами, с белоснежными парусами, нет, так не бывает, и подумать только, золотая комната с золотым гробом внутри, а в нем – ни на что не похожее сокровище, хрупкая, прелестная вещица, крашеное яйцо, ломкое, законченное творение, чья раскрашенная скорлупа скрывала внутри предельно безупречный, влажный, таинственный концентрат живых жидкостей – что за странные фантазии. Но что с ним случилось? Кто его нашел? Кто-то нашел. Либо так, либо оно до сих пор там, спрятано глубоко под палаццо в водонепроницаемом подземелье, вырытом в глубине протекающей земли под водами лагуны. Нет, никогда. Не так, только не там. Не думай об этом. Не думай, что оно попало в руки нечестивца. А ведь ты знаешь, ты, лживая предательская душонка, что ты так и не вернулся в то место, в тот невысокий город с залитыми ледяной водой улицами, где твой отец, несомненно, существо мифическое, небылица, испил из твоих рук вино и простил тебя за то, что ты ушел и превратился в черную птицу с сильными крыльями, птицу ночи, воспарившую даже выше владимирских куполов, словно кто-то разбил яйцо, то тщательно, изумительно разрисованное яйцо, которым так дорожила твоя мать, передавая его тебе, злобно разбил его большим пальцем, раздавил, и из прогнившей жидкости, из зловонной жидкости родился ты, ночная птица, перелетевшая через коптящие трубы Подола, через владимирские купола, поднимаясь все выше, все дальше, удаляясь от диких степей, от всего мира, пока не залетела в темный лес, в густой, темный, безграничный лес, из какого никогда не выбраться, в холодное, унылое дикое царство голодного волка, чавкающей крысы, ползучего червя и кричащей жертвы. Ко мне приходила Алессандра. – Проснись, Арман. Проснись. Тебе снятся грустные сны, сны, предшествующие безумию, ты не оставишь меня, дитя мое, не оставишь, я боюсь смерти еще больше, чем этого, но я не останусь одна, ты не уйдешь в огонь, ты не уйдешь, не оставишь меня здесь.

Нет. Не уйду. На такой шаг у меня не хватило бы мужества. Я ни на что не надеялся, пусть даже на протяжении десятилетий от Римского Собрания не поступало никаких вестей.

Но моим долгим векам на службе Сатаны наступил конец.

Он пришел в красном бархате, в излюбленном облачении моего бывшего господина, короля из сна, Мариуса. Он с важным видом прохаживался по освещенным улицам Парижа, словно его создал сам Бог. Но его, как и меня, создал вампир, он был сыном семнадцати столетий, по подсчетом тех времен, яркий, наглый, неуклюжий, веселый и дразнящий вампир, переодетый в молодого человека, и он пришел растоптать тот священный огонь, что все еще тлел в разъеденной шрамами ткани моей души и развеять пепел.

Это был Вампир Лестат.