Андреа превратилась в улитку. Не в ту, которой японские хокку пророчат «тихо-тихо ползти по склону Фудзи, вверх, до самых высот». А в самого обыкновенного слизня, что прячется в капустных листьях и робко высовывает голову только в случае крайней необходимости. Такой Андреа наверняка нашлось бы достойное место в центре Готического квартала Барселоны. В интерьере «Los Caracoles»

[1]

спиральки ее волос прекрасно смотрелись бы на фоне витражных, резных и мучных улиток. Там можно было бы обрести спокойствие: никуда не ехать, ни с кем не разговаривать, не выползать из раковины. Очевидно, где-то очень глубоко в ней теплится желание жить, поэтому она занимает отдельный кабинет в «Декоре Испании». Там неплохо платят, тем более носителю языка. Сама она, конечно, никогда туда не попала бы. В то время она уже стала капустной улиткой, которая ничего не может и не хочет – только покорно спрятаться под листочками, свернуться в тепле и не шевелиться.

Андреа знает, что бывают другие улитки: морские, большие и сильные. Они с удовольствием дрейфуют в штормовых волнах и присасываются к скользким соленым валунам. Их можно оторвать, положить на ладонь – и буквально через секунду закрученный домик поползет, появятся рожки, упорно ощупывающие новое пристанище, мокрое тельце заскользит по руке, пытаясь найти самое выгодное, самое лучшее место на этом странном, мягком и теплом камне. Андреа сама была когда-то такой. А теперь нет лучшего примера для улитки, чем Алла. Алла живет в постоянной борьбе: за чистоту в подъезде, за успеваемость студентов, за своего мужа, потом за чужого, за большие гонорары, за светлое будущее всего человечества в целом и за будущее Андреа в частности.

Пару лет назад она остановилась в переходе и долго разглядывала странную молодую женщину иностранного вида. Пальцы маленькой незнакомки виртуозно бегали по струнам гитары, инструмент заходился в пронзительных ритмах латинос, исторгал жгучие страсти Хосе, плакал над безумием Дон Кихота. Перед Аллой мелькали дамы и кавалеры де Веги, простолюдины Кальдерона, лила слезы донья Соль, а Кармен прощалась с Марио

– Кто вы?

– Андреа. – Едва уловимый иностранный акцент.

– На, сама посмотри! – Мать трясет перед лицом Андреа приглашением. – О чем я мечтала? О чем говорила? Я все уши прожужжала тебе, я просила, я умоляла, чтобы это была Франция, или США, или Болгария, или даже, ладно, пусть даже Москва, но тогда конкурс Чайковского. А это? Это что, я тебя спрашиваю?

Андреа наконец получает возможность заглянуть в измятый листок. Заглядывает и ликующе улыбается.

– Сыграй, Ань, – Алка не признает официоза, а имя Андреа кажется ей именно таким, лишенным домашности. Зоя же, напротив, любит подчеркнуть иностранное происхождение подруги.

– Давай, Андреа. Порадуй девочек.

Андреа окончательно падает в свою скорлупу и еле уловимо мотает головой.

– Не сегодня, – вымученно улыбается она. – Я что-то устала.

Подруги уходят, а Андреа еще долго сидит без движения и смотрит сквозь конверт с фотографиями, забытый Зоей.

– Ну, дорогая, что вы делали вчера? – Доктор участливо заглядывает в глаза, не переставая нервно постукивать пальцами по мраморной столешнице. Андреа уверена, что психолог требуется ему самому, а вовсе не ей. Но Алка настаивает, а Андреа легче согласиться, чем спорить. И она честно высиживает в кресле положенные два часа в неделю, односложно отвечая на одни и те же вопросы.

– Ко мне приходили подруги.

– Прекрасно, просто прекрасно. Значит, общество вас уже не пугает.

Андреа еле сдерживает раздражение. Общество ее никогда не пугало, ей просто больше не хочется в нем бывать, не хочется разговаривать, не хочется обсуждать, сочувствовать, понимать, осуждать, спрашивать. Не хочется слышать и слушать. Ну и что? Это значит, что она больна? Живет же Шелл по десять месяцев в году один в маленькой деревянной хижине. Нравятся человеку тишина и покой Австрийских Альп. Что-то Андреа не слышала, чтобы у режиссера были проблемы с головой. Да если бы у нее была такая возможность, она бы тоже рванула в Альпы или лучше в Тибет за мудростью буддийских монахов. Может, и гитару бы с собой прихватила. А пока Москва – лучшее место для добровольного отшельника. Лучшее место для Андреа. Здесь всем на нее наплевать. Есть, конечно, Алка и Зоя, но их как-то можно потерпеть. Проще, чем родителей, всю многочисленную испанскую родню, целый ворох знакомых и прочих разных далеких и близких. Если бы Андреа была верующей, она бы отправилась в монастырь. Хотя, наверное, нет. В обители можно скрыться от мира, но не от воспоминаний.

Валентин Карлович поднимается и начинает с довольным видом слегка пританцовывать перед Андреа. У нее кружится голова.

– Не баба, а кремень! – Прораб провожает хозяйку восхищенным взглядом. – Нет, ты слышал?! «Переделать, и точка!» Сколько же можно переделывать-то? Мы так точно в срок не успеем.

Марат не реагирует. Прораб не спеша заходит в комнату.

– Ну, давай, давай посмотрим, что ты тут наваял. Ох-ре-неть, твою мать!

Лицо прораба вытягивается, рот извергает проклятия, глаза пылают. Вот ведь бес попутал взять этого чурку! Ни черта делать не умеет, уже третий объект, а все та же фигня. Да, тогда другого выхода не было. Сашок угодил на пятнадцать суток, потом на него еще какую-то байду накопали, короче, что называется, окончательно выбыл из строя. А на носу малярка. И что было, скажите, делать прорабу? За руль – и на Ярославку. Что за дурацкая мысль была искать морду поинтеллигентней?! Ну, понятно, боялся, хозяева пронюхают, что маляр с улицы. Хотел себя обезопасить, а что получил? Молчать-то этот чудак молчит, но работает – хуже некуда. Дай обезьяне кисточку, она и то лучше покрасит. Ведь зарекался же, обещал сам себе выгнать в шею после первого же объекта, а все жалко. А может, не жалко, а страшно. Этот как зыркнет своими колючими глазами, аж дрожь берет. И потом, где опять маляра искать? Опять ведь на Ярославке. Нет, от добра добра не ищут. Что верно, то верно. Придется еще потерпеть чуток. Все-таки за три месяца прогресс обозначился. Уже шпатлевку для заделки стыков с той, что для трещин, не перепутает. Но на рынок все равно без подробного списка отправлять нельзя, привезет ерунду, а потом расхлебывай. Вот и сейчас. Прораб продолжал материться, разглядывая пятна на свежеокрашенных стенах.

– Ты меня… в гроб загонишь… Какого… я тебя спрашиваю здесь происходит?! Что это… такое?!

– Андреа, – подсказывает Дим имя жены сидящей напротив даме с тонкими поджатыми губами.

– Так вот, – менторски кивнув, продолжает представитель опеки. – Ваша решимость, Андреа, очень похвальна. И государство, я не сомневаюсь, пойдет вашей паре навстречу, несмотря на отсутствие российского гражданства у жены.

Дама держит театральную паузу, разглядывая лежащие на столе бумаги. Бурчит себе под нос:

– Свидетельство о браке, вид на жительство, выписка из финансово-лицевого счета. – Поднимает взгляд на Андреа: – Все это очень хорошо, но мой долг предупредить вас: это не просто родной, любимый ребенок. Это несчастная судьба, изломанная психика, отставание в развитии, целый букет непростых диагнозов. У ста процентов отказников. – Чиновница обводит чету буравящим взглядом. Андреа не по себе от такого недружелюбного приема, но ее рука ощущает теплое пожатие Дима, она успокаивается и легко выдерживает натиск тонкогубой «опекунши». – Я повторяю, у ста процентов брошенных детей патологии центральной нервной системы, мозговая дисфункция, задержка речевого развития, плохая память. Вы готовы бороться с бесконечными болячками, расстройством питания, атопическим дерматитом, обструктивным бронхитом, другими тяжелыми инфекциями? Здоровых детишек в детских домах нет. Не рассчитывайте! Отказники – в основном дети алкоголиков, наркоманов и других социально опасных элементов.

– Мы знаем, – решается Андреа вставить слово в поучительный монолог.

– И что у нас здесь будет? – Олег заглядывает в комнату, пространство которой пристально изучает Андреа.

– Ваш музыкальный салон.

– Андреа, я уже два месяца прошу перейти на ты, – кипит от возмущения он. – И потом, я уже неоднократно говорил, что хочу расположить коллекцию в доступном месте, а не заставлять гостей подниматься на второй этаж.

– Тогда бассейн из подвала поднимите, а то вашим гостям спускаться придется.

«Ну, и характер у этой малявки! Палец в рот не клади. Всю душу вымотала. Ведь зацепила чем-то, а чем, он и сам не поймет. Ну что за жизнь у человека? Работа, дом, облезлая кошка. По понедельникам и четвергам – всегда какие-то дела. Не иначе женатый любовник. Да, точно. Тридцать лет, семьи нет, на ухаживания не реагирует. Значит, занята. Уж он и так пытается, и этак: в рестораны водит, соглашается неохотно только после заверений об исключительно деловом ужине, цветы дарит, берет без радости, вежливо улыбается, даже кошку ее иногда выгуливает, так она думает, что ему кошки нравятся. Чушь собачья! Она ему нравится! А ей? А ей нравится декорировать его дом. Это очевидно. Только о работе и говорит: стили, архитектура, пространство, детали… Сдвинуться можно. Даже он сам не думает столько о своем доме, сколько эта маленькая женщина. А на музыкальном салоне просто помешалась. Надо ей сто лет хранить чистоту звучания инструментов. Да какая ему разница! Он и играть-то ни на чем не умеет, и друзья его тоже. Это ведь так, шикануть. Кто-то охотничьи трофеи собирает, кто-то – оружие, кто-то – марки, а он вот музыкальный салон решил устроить. Тянет его к прекрасному. А она все расспрашивает и расспрашивает: какие инструменты, какой возраст, где изготовлены? Хоть бы когда-нибудь что-то о нем спросила: чем занимается, сколько лет, семейное положение. Да, семейное положение – это первый вопрос всех знакомых особей женского пола моложе шестидесяти. Нет, пожалуй, возрастной ценз можно снять. Те, кто старше, могут интересоваться для дочерей или для знакомых. А когда узнают про отсутствие жены, тут же начинают окольными путями выяснять состояние финансов: где в этом году отдыхали, какой спортивный клуб предпочитаете, как вам номера в дубайском «Парусе»? Все предсказуемо до мелочей. Только не с этой. Может, испанки все такие нелюбопытные? Нет, не может. Бабы, они и в Африке бабы. Только эта какая-то недоделанная. Ничем не интересуется. Хотя нет, про Гауди расспрашивала: что да как? А все просто. Были с компаньоном в Барселоне, очень впечатлились. Партнер потом на своем участке маленькую копию Саграды поставил и сделал в ней оранжерею. Хорошо не часовню. А Олег решил подойти к вопросу основательно. Память у него хорошая, плохая банкирам ни к чему. Почитал пару книжек, посмотрел картинки, ну и понес свои идеи архитекторам, чтобы проект до ума довели. Он еще, помнится, какие-то планы с начальником охраны обсуждал, так тот вообще считает, что абсолютно все шеф сам придумал. А чертежи комнат он тоже профессионалам вез, просто по пути заехал к знакомому мебель посмотреть и приехал, остановился. И никак теперь с мертвой точки не может сдвинуться. И Гауди ему ничем не помог, как раз наоборот.

– Сегодня же четверг, Наташа. Куда ты собираешься?

Они теперь ездят заниматься на другой конец Москвы. Там тоже неплохая студия фламенко, но, конечно, не такая профессиональная. Классы только три раза в неделю, хореография не предлагается, и внучка с ее данными – настоящий фаворит. Розе не по себе. А что делать? Ребенок уперся и ни в какую. Конечно, теперь больше свободного времени, можно подтянуть школьные предметы, да только хромать они стали, как раз когда образовалось это свободное время. Что с девчонкой творится? Не иначе переходный возраст уже подкрадывается. Вот характер, чистое наказание! Наградил бог Розу, ничего не скажешь.

– Пойду к Рите позанимаюсь, – не поднимая глаз, шнурует кроссовки Наташа.

– Каждый четверг одно и то же, – ворчит Роза. Она же бабушка, можно и поворчать. – Я провожу.

– Ба, соседний подъезд! Я через часик вернусь.

– Мама! Мамочка!

В этом месте Андреа всегда просыпается. Одно и то же, почти каждую ночь. Другая на ее месте сошла бы с ума, а она привыкла. Она даже ждет этого странного ночного свидания, где сон оборачивается давней явью, превращает жизнь в заезженную пластинку. В конце концов, что у нее есть, кроме мучительного сновидения? Ни писем, ни фотографий. Фотографии были, но она от них избавилась. Остались одни только разрозненные воспоминания и этот яркий упорядоченный сон. Так пусть он будет. Жаль только, своими всхлипываниями она пугает Эрфана. Котенок скатывается с кровати и нервно кружит по комнате. Не тычется в лицо мокрым носом, не облизывает плачущие глаза, не работает успокоительным, – боится пока, потом привыкнет. Случайный свидетель ее ночных кошмаров сказал бы, что Андреа оказалась в аду, а сама она не знает, как объяснить этот сон. Почему она не хочет от него отказаться? К чему стремится? Чего ей не хватает: адских мук или райского наслаждения?

Что там написал ее печатный собеседник – неисправимый меланхолик? Где же газета? Ах да. Вот и письмо:

…Пытаюсь следовать вашему совету. Не знаю, получается ли. Много думаю – а что еще делать? Но не всегда мысли складываются в стихи. Тяготею к праздным размышлениям. Что это со мной? Начал выбираться из адского пламени? А куда? Зачем? Какое оно, всеобщее устремление? Блаженство? Нирвана? Рай? Вот послушайте:

– Половинчато как-то работаешь, Марат. Не дирижируешь, не ведешь за собой. Пустые взмахи. Где техника? Где эмоции? Скрипки опоздали, контрабас вообще вылетел в три лишних такта. И это когда в зале мэр! – Директор филармонии брызжет слюной, наскакивая на дирижера. – Возьми себя в руки, в конце концов. Или я буду вынужден принять меры. Скатишься во второй состав, и сиди там. На твое место у меня пол-Привоза желающих.

– Не знал, что филармония продается на рынке.

– Не ерничай! У тебя сейчас не то положение, чтобы дерзить. Твоя хандра уже всех достала. Иди проветрись. Расскажи морю о своих горестях и утопи их в пучине. Завтра у нас «Дон Кихот», и оркестру необходим за пультом Санчо Панса, а не несчастный Ромео.

Марат уважает старших. Море так море. Трясется в трамвае до Шестнадцатой станции Большого Фонтана, бредет старческой шаркающей походкой по даче Ковалевского. Под похоронный звон колоколов мужского монастыря обходит маяк и взбирается на высокий заросший курган.

«Вот оно, море. Внизу. Под откосом. Что же ты сделало, море? Я к тебе за легкой долей при-ехал, за удачей, за жизнью счастливой. Что же ты натворило, черная твоя душонка? Словами тебя Марийка обидела? Любовью своей к маленьким водам? Ты за это ее возле них оставило, к себе назад не пустило? Подхватило крутыми волнами да сбило с пути? А я-то тебе чем не угодил, махина бескрайняя? Чем лазурь твою потревожил? Что шумишь? Не нравятся такие речи? А ты послушай. Заслужило. Я еще не на такое способен. Сейчас как разбегусь, зажмурюсь, прыгну – и живи потом, волнуйся, теки, мучайся, шторми о судьбе разбитой!»