Этим вечером Сьюзен Морроу садится читать рукопись, и ее, как пуля, поражает страх. Первое мгновение напряженной сосредоточенности проходит, не оставшись в памяти, и остается неясный испуг. Опасность, угроза, беда — она не знает что. Пытаясь вспомнить, о чем думала, она возвращается мыслями на кухню, к сковородкам и прочей утвари, к посудомоечной машине. Потом — к тому, как задохнулась от страха на диване в гостиной. Дороти, Генри и друг Генри Майкл играют в кабинете на полу в «Монополию». Она отклоняет приглашение поиграть с ними.

Рождественская елка, открытки на камине, игры, наряды, оберточная бумага на диване. Беспорядок. В доме замирает воздушное движение аэропорта О’Хара — Арнольд уже в Нью-Йорке. Не в силах вспомнить, что ее напугало, она старается не думать об этом, кладет ноги на кофейный столик и, дохнув на очки, протирает их.

Беспокойство не оставляет ее, оно неизъяснимо сильно. Поездка Арнольда — если в этом дело — вызывает у нее апокалиптический ужас, но она не находит разумных оснований для этого. Авиакатастрофа? Но авиакатастроф не бывает. Съезд хирургов ничем не грозит. Арнольда будут узнавать в лицо или опознавать по имени на бедже. Он, по обыкновению, будет польщен, обнаружив, как высоко его ставят, и придет в наилучшее расположение духа. От собеседования с Вашингтонским институтом кардиологии худого не будет — если, конечно, ничего не сладится. Если же вдруг сладится, то ее ждет совсем новая жизнь и возможность переехать в Вашингтон, если она пожелает. Он сейчас с коллегами и старой гвардией, с людьми, которым можно доверять. Наверное, она просто устала.

И все же она откладывает Эдварда. Читает другое — газету, передовицы, кроссворд. Рукопись противится ей, или она противится рукописи, не начинает читать, боясь, что книга заставит ее забыть опасность, в чем бы она ни состояла. Рукопись такая тяжелая, такая длинная. Книги всегда поначалу ей сопротивляются, потому что требуют так много времени. Они могут похоронить ее мысли, иной раз навсегда. Она может дочитать другим человеком. В данном случае все хуже, чем обычно, так как возвращение Эдварда из небытия несет с собою новые отвлекающие сюжеты, никак не привязанные к тому, о чем она думает. И он тоже опасен — он разгрузил свой разум, сбросил бомбу, которую в себе носил. Не важно. Если она не вспомнит причину своего волнения, книга его затушует. Тогда она не захочет отрываться от чтения. Она открывает папку, глядит на заглавие — «Ночные животные». Перед нею возникает туннель в домик зоопарка; пройдя по нему, она видит в тусклом сиреневом свете стеклянные вольеры со странными маленькими существами — огромные уши, большие глаза, ночь вместо дня. Ладно, начнем.

Это конец главы, и Сьюзен Морроу прерывается поразмышлять. Все серьезнее, чем она ожидала, и она испытывает облегчение, радуется уверенности письма, тому, как хорошо Эдвард освоил писательское дело. Она втянулась и тревожится за Тони и его семью, оказавшихся на этом пустынном шоссе перед лицом такой угрозы. Будет ли он в безопасности, если не отопрет дверь? Она сознает: вопрос не в том, что он может сделать, чтобы их обезопасить, а в том, что уготовано ему по сюжету. Тут власть принадлежит Эдварду: все зависит от того, что он придумал.

Ей нравится, что Эдвард относится к Тони с иронией, — это говорит о зрелости, о способности смеяться над собой. Ее осаждают запретные вопросы, например: не Стефани ли с рождественских открыток так нежно положила руку на шею Тони? Не из семейной ли жизни Эдварда взялась Хелен? Она одергивает себя: не путать Тони с Эдвардом, вымысел есть вымысел. И все-таки фамилия Тони заставляет ее задуматься — нарочно ли Эдвард назвал его в честь городка, где они с ним выросли.

Интересно, как Стефани находит Эдварда-писателя. Она помнит, что, когда Эдвард сказал ей о своем желании бросить учебу и писать, у нее было чувство, что он ее предал, но признать это она стыдилась. После развода она прослеживала отказ Эдварда от этой мечты по реляциям своей матери. И, констатируя постепенное превращение Эдварда-поэта в Эдварда-капиталиста, сочла свои сомнения оправданными. От стихов — к спортивной журналистике. От спортивной журналистики — к преподаванию журналистики. От преподавания журналистики — к страхованию. Он был кем был и не был кем не был. Деньги восполнят утрату грез. Стефани, похоже, будет ему во всем опорой. Так Сьюзен предполагала — но, по всей видимости, заблуждалась.

Она прерывается, чтобы устроиться поудобнее. Кладет папку на диван рядом с собою, поднимает глаза на две картины, пытаясь увидеть их заново — абстрактный пляж, коричневые геометрические фигуры. Монопольный торг на полу в кабинете; у друга Генри Майка грубый смех. На сером ковре в гостиной Джефри вздрагивает во сне. Марта подходит к нему, фыркает, запрыгивает на кофейный столик, подвергая опасности фотоаппарат Дороти. Что?

Грозное неопознанное чудовище, возникшее в ее сознании, когда она собралась приняться за чтение. Усыпила его книга или нет? Читай дальше, и все. Абзацы и главы о пустынном ночном шоссе. Она думает о Тони: длинное худое лицо, на нем — крючковатый нос, очки, мешки под грустными глазами. Нет, это Эдвард. Тони носит черную бороду. Она должна помнить про черную бороду.

Сьюзен Морроу откладывает страницу. В ее жилище возвращается покой — гудит холодильник, негромко переговариваются и смеются за игрой в «Монополию» дети в соседней комнате. Здесь, в этом зеленом анклаве извилистых улочек, все мирно, все тихо. Здесь безопаснее. Она выгибается дугой, потягивается; порыв пойти на кухню за еще одной чашкой кофе. Не поддавайся. Возьми лучше мятную конфету — на столе, под Мартиным хвостом.

Однажды она тоже ехала всю ночь — Сьюзен, Арнольд и дети — на Кейп-Код. Арнольд умнее Тони Гастингса, попал бы он в такую передрягу? Он уважаемый человек, он мог бы сделать этим людям шунтирование за починку колеса — помогло бы это ему? Еще он — мальчишка с широкой улыбкой и светлыми волосами, который двусмысленно шутит и ждет, что будет. Сегодня Арнольд в гостинице — она совсем забыла про это, беспокоясь за воображаемого Тони, — в тропическом бамбуковом баре, в темном подвальном этаже, выпивает с врачебной братией. Не смотри.

Кошка Марта разглядывает ее, тихо недоумевая. Каждый вечер Сьюзен вот так сидит, карауля освещенные плоские белые страницы, как будто там что-то есть, но Марта видит, что там ничего нет. Караулить — это Марта понимает, но что можно караулить у себя на колене и как можно караулить с таким расслабленным видом? Марте самой случается караулить часами, и тогда шевелится только ее хвост, но она всегда караулит что-то: мышь или птицу, настоящую или примстившуюся ей.

Мужчина с треугольным лицом по имени Рэй — рот маловат для подбородка, волосы на полулысой голове зачесаны наверх — стоял, держа руки в карманах, и смотрел, как другие работают. Он притопывал ногой, как в танце. Я должен помнить, что этот человек столкнул меня с дороги, сказал себе Тони Гастингс и помнил. Мужчина все приговаривал «блядь», как под музыку. Притопывал ногой и приговаривал «блядь», глядя то на жену и дочь Тони, стоявших рядом у задней двери машины, словно говорил это им, то на Тони — глядел, приговаривая, на Тони, словно — ему. Напевал так, чтобы было слышно, не громче: блядь, блядь, блядь.

Сьюзен потрясена. Они похитили семью Тони, — она же, беспомощная, знала, что так и будет. Она противится этому, она не должна была этого допустить. Они должны были сесть в машину, когда Хелен убежала вперед по дороге, отъехать прежде, чем мужчины что-нибудь предпримут, подобрать ее по пути. Они сбили его с ног, подсекли его. Они насели на него так же, как Эдвард наседает на нее. Она смотрит, как машина Тони с бесценным грузом пропадает из виду, и делит с ним его стыд и ужас.

Она опомнилась в теплой маленькой гостиной, в соседней комнате идет игра, придорожные дебри далеко. Она ощущает брешь, кого-то не хватает. Не Арнольда, она знает, где он. Рози, дитя мое, Рози, где она? Холодный вечер пронзает ей сердце сосулькой паники: почему ее здесь нет? Но Сьюзен Морроу знает, где Рози, она сегодня ночует у Кэрол. Так что дело не в ней. И не в Арнольде с его бамбуковым баром. Где он отдыхает (без Мэрилин Линвуд) с доктором Дружищем, доктором Светилом, доктором Новичкам и доктором Стажером после дня докладов и обсуждений.

Ей хочется знать, случаются ли такие кошмарные вещи в жизни. Она слышит ответ Эдварда: в газетах об этом пишут каждый день. У ее дорогого бывшего на нас планы. Планы Эдварда ужасают ее, но она не боится.

— Ты веди, — сказал мужчина по имени Лу.

Этот перебой в чтении — умышленный: ей не очень-то надо в туалет. Она спускается по лестнице из темноты. В коридоре наверху нет света, нужна стремянка из подвала. Не сегодня. Поперек комнаты лежит на спине Генри, выбывший из игры, чешет, задрав свитер, живот, а Майк со злодейским смехом движет свою фишку по доске.

Генри припевает:

— Какая разница, какая рааазница?

— Не нуди, — говорит Дороти.

Марта улеглась на рукопись, упирается, когда Сьюзен пытается ее подвинуть. Сьюзен вспоминает дивный отрезок летнего шоссе — дорога нисходит с холма в долину с фермами и отлого вздымается к лесной гряде. Она любит эту диковатую природу, любит лесистые кряжи, длинные долины, блаженные подкрепления в маленьких уютных закусочных у дороги, особенно после долгого изнурительного, дня езды по плоским Индиане и Огайо. Тут она отдыхает душой. Она вспоминает пение в машине — Дороти, Генри и Рози сидят сзади, Джефри перебирается с колен на колени, Марта где-то в ногах. «Где ты, где ты, лагерь мой?»

Каждый вечер, прежде чем сойти вниз, в свое сознание, Сьюзен Морроу совершает обряды. Выгул собаки, кис-кис, запереть двери. Трое детей под охраной оставленного на ночь светильника у лестницы. Зубы и волосы, ночник, иногда секс. Откатиться от Арнольда вправо, взбить подушку, ждать.

Эта ночь — другая, потому что Арнольда нет. Свобода, возможность для какой-нибудь блажи. Она гасит блажной порыв и превращает эту ночь в обычную ночь, только вместо того, чтобы повернуться вправо спиной к Арнольду, она раскидывается влево, наслаждаясь безмужним состоянием в безмужнем пространстве. Ей приходит ужасная мысль об Арнольде в Нью-Йорке, но она гасит и ее.

Потом, как каждую ночь, она дожидается своих мыслей, шумящих где-то внизу, в люке. Она кладет голову на подушку и ждет. Ее отвлекают телесные звуки, в ушах меняется сердечный ритм. Дыхание не дает ей забыться. Временами кишечная лаборатория зарабатывается допоздна, приготовляя груз, который нарушит ее сон. Дневные разговоры размывают оболочку ее сознания, как волны в бурю. Время задраиться, упаковать планы и доводы. Она откладывает «Ночных животных» до утра.

Ураган, которого она ждет, приходит, когда слова в ее голове начинают разговаривать сами. Они доносятся из люка — люди беседуют без нее. Ее рассудок уже внизу, она слышит голоса в комнатах с тонкими стенками. Это пугающая минута, потому что она не знает, что ей грозит. Ее рассудок вздымается и утягивает ее вниз, а потом разрастается в целый мир, и хотя эта страна ей знакома, она в ней гость. Каждую ночь она возвращается туда, в те места, где уже бывала, и встречает людей, переменившихся с ее прошлого посещения. Она досадует на свою ущербную память, понимая, что то, чего она не может вспомнить, важнее того, что может. Полученные ею приказы — в запечатанном конверте, который она потеряла, она бродит, босая, с цепенеющими ногами, теряет опору и уплывает вверх, или взбирается на гору к своему классу, а уже прошло пол-урока, или видит своего умершего доброго отца и спрашивает, не жалеет ли он, что умер, или позволяет какому-нибудь тихому студенту сидеть на парте, приближая руку к ее паху, которого он никогда не коснется, — и все пытается не попасть туда, где ее должны казнить.

Белое утро ударяет по ней мгновением полной пустоты. Ее выталкивает в порожний день. Когда она узнаёт голубые цветастые занавески на окне и тонко присыпанные снегом кленовые ветки, люк уже захлопнут. Если она удержала обрывок сна, то, чтобы он не растаял, ей нужно хронологически его разметить и облечь в слова. Но хронология и слова для него смертельны. История, которая останется, не будет сном, сон останется непойманным, вместе с другими снами в люке, из которых весь беспамятный день будет слагаться единый огромный цельный сон, равный всей ее жизни, — он продолжится, когда она в следующий раз спустится вниз.

Когда Эдварду и Сьюзен было по пятнадцать лет, его отец умер от сердечного приступа, и ее отец с матерью взяли его на год к себе. Его мать содержалась в лечебнице, а мачехе, которая только что развелась с его отцом, до сына никакого дела не было. У него были родственники в Огайо, взявшие его потом к себе, но сначала его взяли ее родители — чтобы ему не уходить из школы в Гастингсе. Были переговоры, междугородние звонки и возмещение затрат, но она всегда считала, что ее родители поступили очень благородно.

Строго говоря, причины брать его к себе у них не было. Они были соседи. Отец Эдварда ездил поездом на работу в Нью-Йорк вместе с ее отцом. Временами он приходил обедать. Это был добродушный, занятный, приветливый человек, игравший для своего удовольствия на скрипке.

Они жили на Эдгарс-лейн, улице с удобными пригородными домами под деревьями, дом Эдварда стоял в начале извилистого ступенчатого пролета, внизу улица ныряла под нависавшие ветви. Улица была историческая — во время Войны за независимость состоялась битва при Эдгарс-лейн.

Она, можно сказать, не знала его до смерти его отца, а если знала, то не помнила. Они ходили в школу по Акведуку, травянистой дороге за домами, отделенной от них оградой и широкой полосой травы. Везде, где земля опадала, были насыпи, чтобы Акведук шел ровно, и там, где он пересекал улицы, люди должны были проходить через деревянные ворота, оставшиеся с давних времен.

Его отец умер солнечным майским днем. В первой его половине Сьюзен шла по Акведуку с Мэрджори Грейбл, — с обеих сторон некошеная трава, дорожка еще сырая, но не слякотная. Эдвард шел в сотне ярдов впереди, при рюкзаке и праздный, жуя акведуковые травинки. Младшие сестра и брат Сьюзен шли позади, сторонясь ее. Тогда Эдвард был худой паренек со светлыми волосами, тонкой шеей и прищуром, похожий на цаплю и слишком застенчивый, чтобы нравиться, — впрочем, Сьюзен не понимала, что это застенчивость, и думала, что это врожденная зрелость, на фоне которой она просто дитя. Они прошли под деревьями Эдгарс-лейн. Эдвард поднялся по ступенькам к своему дому. Мэрджори повернула на углу налево, а Сьюзен пошла домой с Полом и Кенни, так и державшимися позади.

С того года Сьюзен не видела Эдварда до Чикаго. Восемь лет. Она поступила в аспирантуру. Он уже учился там, изучал юриспруденцию. Мать велела Сьюзен его поискать, но ей не хотелось.

Ей было одиноко и тоскливо в университете, куда она прибыла без друзей и где никого не знала. Дома она оставила кавалера по имени Джейк, который обиделся на ее отъезд и твердо пообещал не хранить ей верность. Она жила в женском общежитии и занималась в массивном готическом здании с толстыми стенами, узкими освинцованными окнами и похожим на дренажную трубу сводчатым вестибюлем, по которому гулял ветер. В каменных залах она вслушивалась в голос архитектуры, в шепот преподавателей, не говоривших громко, в настороженность однокашников, державшихся на расстоянии. Она разумно пыталась отделить обычную осеннюю тоску (серые здания, чуть светлеющие в листопад) от своей собственной тоски (по Джейку, или по детству, или по вольной Сьюзен) и все это — от монастырской тоски интеллектуальных штудий в окружении неспокойных кварталов, слывших опасными.

Где-то в этом деловитом монастыре был Эдвард. Ее неприязнь к нему давно забылась в ностальгии, но она его не искала. Он сам ее нашел, случайно. Она шла по 57-й улице в книжный и услышала сзади: «Сьюзен, подожди!» Как он был хорош, изменившийся, статный, высокий и обворожительный Эдвард, протянувший ей руку: «Я так и знал, что ты здесь». Нарядный, пальто и галстук, очки сверкают, он взял ее под локоть и увлек в «Стейнвей». «Пойдем выпьем колы».

Двое бывших детей, встретившихся после детства. Главная их забота — показать, что они уже не дети, отсюда — дружелюбие и корректность, сверхвежливость. Расспросы о матери и отце, брате и сестре. Демонстрация — как бы невзначай — своего продвинутого ума и настойчивая пропаганда своего жизненного выбора. Никаких напоминаний о том, как все было ужасно. Он занимается юриспруденцией, она — английской словесностью. Он живет в квартире, она — в общежитии. Его благодарность: я никогда не забываю доброты твоих родителей.

Он показал ей где что, они встретились перекусить в Общей столовой, ревизовали прочие местные заведения: в «Айда-Нойес-Холле», в Международном корпусе. Он указал ей букинистические магазины, сводил в Институт востоковедения и Музей науки и промышленности. Научил ее добираться до центра по железной дороге и познакомил с Институтом искусств и Аквариумом Шедда.

Эдвард и Сьюзен: как чудесно, сказала ее мать, он как бы вернулся в семью — мужем. Это было в 1965 году, студеный март, планы не менялись: они продолжали учиться, только теперь Сьюзен жила в квартире Эдварда. Они полагали, что это счастье.

Сьюзен может припомнить кое-что из этого счастья, если постарается. Двадцать пять лет она не старалась, предпочитала держать его за иллюзию, оберегая Арнольда и детей. Она не хотела развенчивать свое разочарование.

Сейчас она припоминает не столько даже счастье, сколько места, где это счастье случалось. Счастье неосязаемо, место делает его зримым. Были летние места, и был Чикаго. Из их с Эдвардом двустороннего счастья ей вспоминаются только два лета — а из них первое, поделенное ими между старым домом ее родителей в Мэне и съемным домиком его кузена на северо-западе штата Нью-Йорк. Мэнскии дом, еще из их детства, высился над холодной заводью в соснах. Он был с фронтонами, с английскими окнами в мелкий квадратик и верандой, и стоял на травянистом уклоне, внизу начинался камень. Она помнит Эдварда в лодке, они плавали на ней в пятнадцать лет и потом, уже поженившись. Ее воспоминания слегка перемешиваются. Она помнит, как в лодке Эдвард-мальчик пробует сигарету и бросает ее в воду. Помнит, как он говорит о своей мачехе, которая развелась с его отцом перед смертельным сердечным приступом, и ей стыдно видеть, как мальчик плачет.

Другой дом, домик его кузена в штате Нью-Йорк, был попроще. Он стоял в густой тени деревьев у лесной речки. В нем была одна верандочка, большая комната с неотделанными бревенчатыми стенами, и две маленькие комнаты в глубине. Она вспоминает, как Эдвард печатает на машинке при настольной лампе, а она, сидя в моррисовском кресле, пытается при этой же лампе читать и не знает, счастье это было или нет. Они пошли купаться — выскочили раздетыми из дома в реку. Трахались потом. Наслаждаясь контрастом с былой неприязнью, играя, как будто им все те же пятнадцать и они дома в Гастингсе — нарушают порядки. Затем вернулись к современным обязательствам: после секса написали письмо матери с отцом и подписались «Сьюзи и Эдвард». Детская любовь, говорила ее мать, совсем как брат с сестрой.

Воспоминания о счастье в Чикаго найти труднее. Эдвардова квартира, где они оба были так заняты. Письменные работы и экзамены, должные засвидетельствовать, как специализировались, углубились и перестроились их умы. Штудируя каждый свое, они уважали потребности друг друга и вели себя вежливо. Они отучились год на стипендии и вспомоществования ее отца. Потом, поскольку Эдвард не хотел зависеть от ее родителей, она начала преподавать английский первокурсникам в городском колледже. Там она с тех пор с одним-двумя перерывами — и работала. Когда Эдвард в марте отказался от стипендии, ее работа стала для них единственным источником средств.

Когда Сьюзен Морроу возвращается к книге, время уже позднее. Она сидит на диване, последние два часа громыхают у нее в голове: Дороти дробно сбегает по ступенькам с Артуром к его машине, Рози разыскивает своих рождественских лошадок, у Генри наверху могучие звуки Вагнера в полную силу — не рок ему подавай, а Вагнера, — и она велела ему закрыть дверь и убавить громкость. Она находит рукопись на кофейном столике под доской от «Монополии», которую кто-то кинул, завалив тысячами долларов, зелеными домиками и отелями. Она расслабляется, закрывает глаза. Сейчас она вызволит книгу из этого брошенного богатства. Сейчас она будет читать.

Ее мозг не хочет настраиваться. Тот ли юный розовощекий Артур милый паренек, за которого себя выдает? Застенчивый, отводит взгляд, зарождающееся безумие, сумасшедший мальчик-убийца? А Марта укладывается на доску от «Монополии», на деньги и так далее — отели колют ей живот, — и на весь мир Тони под доской. Сьюзен подсовывает руку, и Марта стекает на пол, унося с собою современную цивилизацию. Мяу на тебя, говорит Марта.

Сьюзен кладет папку с нечитаными страницами на диван, прочитанные — стопкой рядом. Ищет место где остановилась, заложенное кусочком красно-зеленой рождественской бумаги. Она думает. Вспоминает Тони, потерявшего в лесу семью. Она еще не готова. Не то настроение. Она дает немного воли фантазии, вдумывается в Тони. Фантазирует, сравнивает его положение со своим: какой бы роман получился из невзгод Сьюзен? Насколько его невзгоды ужаснее, но только у нее они настоящие, а у него воображаемые, выдуманные кем-то — Эдвардом. У него они и проще, суровые вопросы жизни и смерти, тогда как у нее они обыкновенные, путаные и мелкие, осложненные вопросом, могут ли они вообще считаться невзгодами. Невзгоды — это у бездомных, у обездоленных, у людей, сокрушенных войной, преступлением, болезнью. Невзгода ли Мэрилин Линвуд, чей роман с Арнольдом кончился три года назад, но, возможно, еще продолжается? Сьюзен не знает, продолжается ли он, честное слово, не знает. И не спросит. После всех-то их разговоров и достигнутой договоренности, согласно которой Линвуд ничего не значит, ведь их брак, по словам Арнольда, достаточно крепок, чтобы устоять перед любыми сторонними увлечениями. Нет повода беспокоить семейного психолога.

Фантазия приносит миссис Гивенс, а в связи с ней — профессорскую жену миссис Макомбер, подавшую на Арнольда в суд за преступную халатность, потому что у ее мужа случился удар после операции на сердце. Ее злость и негодование (по-человечески понятные) заставили Сьюзен трепетать перед нею — как добродетельная жена, она несла ответственность за руку Арнольда со скальпелем, за зажимы и меры предосторожности в операционной, которой никогда не видела. Жена врача — одно целое с врачом, Арнольд принимает это как должное, она же полагается на его самооценку. Такой хороший хирург, одаренный, умелый, осторожный, вызывающий доверие. Ей не нужно спрашивать, чтобы знать — иск бедной миссис Макомбер был подан по неразумию, а то и со злым умыслом или по безответственности, так она и сказала пытливой миссис Гивенс. Если жена не верит в правоту мужа, то кто, кроме него самого, поверит? На самом деле Сьюзен не знает, хороший ли ее муж врач. Есть люди, которые его уважают: его хвалят пациенты, кое-кто из коллег, какие-то медсестры, но ей-то откуда знать? Работает он много, относится к работе серьезно, занимается. Ей он никогда не казался особо способным, но, наверное, репутация у него хорошая, раз он стал кандидатом в Вашингтонский институт (Вики). Пациенты умирают. Он говорит, что избежать этого нельзя, и относится к этому стоически. Иногда, когда он говорит об умерших пациентах, ей хочется плакать, хотя это совсем чужие люди, потому что кто-то должен плакать помимо заинтересованных лиц. Но она не плачет — это выглядело бы осуждением, на которое она не имеет права.

Хватит. Она тратит время, притом нездорово. Душок жалости к себе, как будто телом пахнуло. Книга вернет ее к жизни, для этого она и нужна. Сьюзен смотрит на верхнюю страницу. Дышит на очки, припоминает. Тони Гастингс, преступление, лужайка с манекенами. И еще: возвращение домой и похороны. Наконец вспоминает: он летит на Кейп с сестрой Полой. Она гадает, что станется с Тони Гастингсом теперь, когда его семья погибла, что с ним произойдет еще, что уже описано на этих непрочитанных страницах.

Наверху у бедного толстого Генри «Траурный марш на смерть Зигфрида» играет слишком громко, как рок. Сделай потише, кричит Сьюзен Морроу и слышит телефон, это снова из Нью-Йорка звонит Арнольд. После разговора она возвращается к рукописи, в голове у нее еще звенит Арнольдово ликование. Оно перекрывает путь чтению и стирает Тони Гастингса, сводит его на нет. Новость — это Вики, а ликование Арнольда — это ужас Сьюзен, но он этого не знает. Придется ли им оставить этот дом ради карьерного роста Арнольда? Вопрос заостряет ее зрение, заставляет ее взглянуть на свою жизнь с этого диванного уголка. Обои, камин, картины, лестница, перила, панели. Снаружи — лужайка, клен, угол улицы, фонарь. У нее здесь друзья: Мария, Норма. Забирать детей из школы во имя Вики. Они расстроятся, они, быть может, будут обреченно рыдать, — навеки потерянные приятели, подружки и лучшие друзья. Может быть, будет рыдать и Сьюзен, ничего не сказавшая об этом по телефону Арнольду, чтобы тот не обвинил ее в эгоизме и мещанстве. Довольно она отстаивала свои права и потом переживала. Она не хочет ссориться с Арнольдом.

Он полагает, что она согласится с его решением. Он, быть может, даже думает, что они пришли к этому решению совместно. Они его обсудят. Она задаст ему вопросы, которых он от нее ждет, дабы помочь ему принять уже принятое решение, — подскажет ему его мысли, напомнит ему о его выгоде. Она положит на одну чашу весов его любовь к хирургическому искусству и заботу о пациентах, а на другую — престиж и возможность творить добро в национальном масштабе. Если ей все это не по нраву, она не скажет, иначе он подумает, будто она пытается заставить его пренебречь своими интересами. Она упомянет детей и их интересы, но если он скажет, что дети обвыкнутся, и заговорит о преимуществах, которые дадут им Вашингтон и успешный отец, она, разумеется, его поддержит.

Голос как у подростка-старшеклассника. Фактически пообещали мне место, сказал он. Здорово, да? Чудесно, дорогой, сказала она. Надо об этом поговорить, сказал он, надо обдумать, как будет лучше для всех нас, для тебя и детей, я не соглашусь, не посоветовавшись с тобою. От и до. Он порассуждал о том, как им обдумать все от и до.

В их разговоре было кое-что еще. Плохой эпизод, какой-то ее вопрос, которым не следовало откликаться на триумф мужа, — она поняла это, когда было уже поздно. Миновало, ошибка, после разговора остался слой тревоги. Ощущение катастрофы ушло, но опасность погрязнуть в мыслях остается. Хватит, говорит Сьюзен Сьюзен, пусть. Могло быть хуже. Вечер — для чтения, а чтобы продолжить его, надо вычеркнуть из своих мыслей себя.

Взамен — Тони Гастингс. Он скорбит, апатичный, одержимый, и она гадает, что о нем думать, когда он гасит свет и выглядывает на улицу. Он превратился в личность, осложненную Эдвардовой иронией, пронизывающей текст. Она гадает, отдалится ли она от него, если его горе сползет в саможаление. Она надеется, что его подавленность уйдет, потому что кому охота читать про подавленного героя? К подавленным людям она не очень терпима, возможно, менее, чем Эдвард. Она вспоминает подавленность самого Эдварда, когда он пытался писать, перед крахом их брака.

Сьюзен кладет рукопись. Что меня смущает? — говорит она. Наблюдая, как Тони блуждает по гадостному городу в поисках секса, она думает, будет ли это и дальше история для нее. Пока Тони был в лесу, кошмар оставлял вопрос пола в стороне. Но борьба за возвращение мужского начала — другой разговор. Тони ищет сексуальный объект: это ее не волнует.

Но смущает ее другое. Чтение гонит ее по морю, как пловчиху. Детища дневных мыслей Сьюзен, животные сухопутные и воздухоплавающие, погружаются в него, обратившись дельфинами, подводными лодками, рыбами. Что-то покусывает ее, пока она плывет, — маленькая зубастая акула. Ей надо вытянуть это наверх, тогда она увидит. Тони Гастингс скорбит, а оно кусается.

Море отступает, и она снова говорит по телефону с Арнольдом. Она вспоминает упрек. Мне неприятно, что ты об этом спросила.

О чем она спросила?

В какой-то момент разговора он сказал, что мог бы работать в Вашингтоне, не переезжая туда с ними. Пусть она с детьми остается в Чикаго, а он бы прилетал домой на выходные. Она вспоминает по ассоциации: работать не переезжая — это значит, что он будет жить на два дома, а это подразумевает…

Ванная. Сьюзен Морроу кладет рукопись, идет наверх. В доме бушует музыка. Из-за закрытой двери в кабинет — американская торговля, плаксивый мужской голос пытается продать ее дочери радости машин и пива. Наверху — «Парсифаль», парадный, экзотический, музыка как духи.

— Рози, спать!

По следу убийц. Новый поворот в истории Тони, усложнение. Сьюзен этому рада. Она сочувствует затруднению Тони при опознании Турка, и эта сцена смущает ее, словно это она виновата. Как люди друг друга узнают — одному богу известно. Она спутала продавца ставней со своим соседом Геллингом, зато узнала в аэропорту Элейн, хотя та превратилась в шар. Вернувшись в гостиную, она снова скидывает Марту с рукописи. В ее чтении возникает новый тревожный противоток, осадок подавленной мысли, или это все тот же. Ей хочется, чтобы его не стало.

Тони Гастингс был не в форме. Он пытался понять, что это был за звонок прошлой ночью в три часа. Голос сказал:

На следующей странице стоит: «Часть третья». Хорошо. Перемена, с нее уже хватит. Сьюзен Морроу думает, ждет ли Эдвард комплимента за вылезающие из бороды внутренности. А место с парией в тюрбане и козлом-изгоем он, возможно, забыл поправить.

Сколько она еще успеет сегодня прочесть? Она заглядывает вперед, прикидывает. Сейчас мы где-то на полпути, завтра должны закончить. Передохни.

— Рози, в кровать!

Голосок сверху:

— Я в кровати, мама.

Проснись. Свет, пустой квадрат, люк захлопывается, отсекая отступивший ночной рассудок. Безмысленный пробел — и другой рассудок, ясный и поверхностный, приветствует ее временными данными: доброе утро, Сьюзен, сейчас такой-то день недели, такое-то время суток, одевайся и принимайся за намеченные на сегодня дела.

Этот рассудок полностью предан порядку и режиму. Но все же отходящий мир еще какое-то время слепит ее, подобно морозному рисунку на окне, в котором соединено все — Эдвард, Тони, разные рассудки Сьюзен, одно ведет к другому и обратно, все одно и то же и взаимозаместимо. Слепящий свет угасает, возвращаются различия, и вот уже Сьюзен снова читатель, а Эдвард — писатель. Но она удерживает любопытный образ Сьюзен-писательницы, словно различия тут нет.

Это достаточно интересно, чтобы остановить ее на кухне после завтрака с посудой в руках в попытке уразуметь, что это значит. Она наблюдает себя. Она видит слова. Она постоянно сама с собою разговаривает. Делает ли это ее писательницей?

Она думает. Если писать — это прилаживать мысли к языку, то пишут все. Проведи грань. Слова, которые она приготовляет, чтобы говорить, — это речь, а не письмо. Слова, не предназначенные для речи, — это грезы. Если Сьюзен — писательница, то только благодаря совсем другим словам, не речи и не грезам, а таким, как вот эти, то есть благодаря привычке обобщать. Тому, как она изобретает правила, законы и описания разных вещей. Она делает это все время, упаковывает мысли в слова, которые откладывает впрок. Она делает очередное обобщение: писательство — это когда припасаешь слова впрок.

Писательские притязания Сьюзен всегда были скромны: письма, урывочный дневник, воспоминание о родителях. Иногда — письмо в редакцию на тему прав женщин. Конечно, когда-то она мечтала о большем, как мечтала быть композиторшей, лыжницей, членом Верховного суда. Она отказалась от этого без сожаления, как будто отказывалась не от писательства, а от чего-то другого, менее важного.

Соглашаясь прочесть книгу Эдварда, Сьюзен должна была понимать, что та подействует на нее каким-то подобным образом. Должна была предвидеть, что книга оживит его, как будто не прошло двадцати лет. И оживит вместе с ним развод, раннего Арнольда и прочие вопросы, о которых она предпочла бы не думать. Но могла ли она предвидеть, что это так захватит и растревожит ее? Откуда эта тревога, она не понимает. Она несоразмерна с поводом. Сьюзен думает: может быть, это сама история, дело Тони, каким-то скрытым образом на нее действует, независимо от воскресшего Эдварда? Где-то тут есть угроза, но она не понимает, в чем она состоит и от чего исходит. Сьюзен пытается обнаружить ее, исследуя свою память, пока занимается хозяйством.

Расклад был такой: когда Сьюзен была замужем за Эдвардом, который помешался на писательстве, Арнольд был женат на Селене, которая помешалась на разделочном ноже. Переписывание воспоминаний ставит перед Сьюзен непростую задачу — перебраться от той брачной схемы к нынешней.

Шесть квартир, по две на этаже через площадку. Сьюзен с Эдвардом жили в 2Б, Арнольд с Селеной — в 3А. За домом была лужайка с одним деревом и двумя столиками для пикника. Был пикник, гамбургеры, вареная кукуруза в кастрюле на гриле. До этого Сьюзен и Эдвард не были знакомы с Арнольдом и Селеной. Арнольд был беспокойный молодой интерн, он работал по кошмарному графику, но в тот день оказался свободен. Селена была самая красивая женщина, которую Арнольд видел в жизни. У нее были черные, как вороново крыло, волосы, синие, как море, глаза, накладные ресницы, белая, как снег, кожа, ее улыбка была лучезарной и живой, голос — мягким и ласковым, и она заигрывала с господами, дамами и детьми, словно кошачья королевна. Вся наэлектризованная. Арнольд же был дородный, медведеподобный и встревоженный, он вился вокруг Селены, поднося ей колу, гамбургеры, пастилу. Он с уважительным недоумением слушал Эдварда, когда тот хвастался уходом с юридического факультета ради писательства, и останавливал на Сьюзен неопределенно-лестный взгляд. У него были светлые короткие вьющиеся волосы, светлые волоски на полных руках, светлые брови, на нем была футболка. Он работал в отделении скорой помощи и был потрясен вещами, с которыми ему приходилось сталкиваться. Он рассказывал о них потрясенным голосом, Селена красивой злой ведьмой приступала к детям, а Эдвард остекленевал от скуки.

Потом они часто встречались на лестнице, Арнольд и Сьюзен-Эдвард, но без Селены. Сьюзен никогда не видела Селену, но иногда слышала наверху оперное сопрано.

Селену положили в больницу в октябре, в середине месяца, который Эдвард проводил в лесу наедине с пишущей машинкой. Удобно получилось: одна жена и один муж отбывают, оставив другую пару открывать для себя друг друга. До этого они, впрочем, друг о друге не думали, а основной задачей Арнольда было отнять у Селены нож. Воскресный день. Сьюзен одна-одинешенька смотрела футбольный матч, в чем признаваться неловко, так как вообще-то она никогда не смотрела футбол, но она тогда была слишком рассеянна, чтобы читать, к тому же гладила и, переключив канал, тут же увидела тачдаун. Поэтому она смотрела футбольный матч, и вспоминался ей не Эдвард, а Джейк, который водил ее на матчи каждую субботу и на трибуне запускал ей под пальто зябкую руку. Как только она это вспомнила, быстрый стук в дверь, довольно нервный, заставивший ее встревожиться, свел Сьюзен с ее будущим. Это был Арнольд, дородный и перепуганный, как ребенок, он спросил, не могла бы она подняться помочь с Селеной, у которой припадок. Не знавшая, что у Селены бывают припадки, Сьюзен поняла, что ситуация чрезвычайная, побежала с ним наверх и только потом вспомнила, что их совместная жизнь с Эдвардом тоже началась с чрезвычайной ситуации.

Сьюзен и Арнольд, впоследствии такие почтенные, прелюбодействовали в перерывах между ее занятиями и его дежурствами. Сначала в постели Эдварда — темная комната в глубине дома, над переулком, полная книг и журналов, с корзиной для белья, оранжевым комодом, маленьким телевизором. Потом в Селениной — на высоком окне с видом на крыши раздувается занавеска, в раскрытом шкафу — воздушные платья и остаточный запах духов.

Когда в постели Эдварда взору той юной Сьюзен вдруг явился набухнувший намерением тревожный пенис Арнольда Морроу, в ее голове раздался удар гонга. Вскоре раздался еще один, когда она решила его впустить. Бам, сказала голова, до свидания, Эдвард. Был, да сплыл. Исчез, потрясенный тем, какая она. Прежде она даже не думала, что их брак в опасности.

Она не собиралась его расторгать. С ним было покончено и не было покончено. Эдвард возвратится и никогда не узнает, Арнольд вернется к Селене, а Сьюзен с этих пор — неверная жена. Вопреки электрической эйфории новизны, ее оглушила неправильность того, что она делала. Эдвард будет страдать, их надежды рухнут — если он узнает. Она теперь искушенная женщина, с тайной. Она спросила совета у Арнольда, у которого все было продумано.

А кто расскажет, ответил он, ты? У него была своя философия, согласно которой секс — которому некоторые придают слишком большое значение, так как он у них связывается с самолюбием, — никак не относится ни к его обязательствам перед Селеной (которую он никогда не бросит), ни к ее обязательствам перед Эдвардом. В отношении ревности Арнольд был особенно непримирим — глупейшее чувство, чистой воды собственничество и властолюбие, которые путают с любовью. Такая у меня философия, сказал он, когда они лежали голые на кровати, болтая в потной кильватерной неге.

Она вспомнила, что воспользовалась этим же аргументом (секс — это естественно), чтобы расшевелить Эдварда. То было другое дело. Потому хотя бы, что привело к браку. Но и в этом привкусе преступления или естественности (все равно) она уловила вкус лучшей жизни. Еще до того, как Арнольд обнажил перед ней свой тревожный предмет, она подумала: быть бы его женой. Две недели, пока длился этот непринужденный роман, в котором не было места самолюбию, она взвешивала превосходство Арнольда над бедным стариной Эдвардом.

В саге официальных воспоминаний Сьюзен имеется провал протяженностью почти в год, прошедший между возвращением Эдварда из леса и ее свадьбой с Арнольдом. Оглядываясь, она видит это время пустым. Совершенно бессобытийным оно быть не могло. Должны были быть ежедневные поездки в колледж — снежные виды, улицы в талой каше. Еще — покупка продуктов, уборка, готовка для Эдварда. И приступы дурного настроения, пререкания, кино, друзья иногда. Она вспоминает их квартиру: темные стены, маленькая кухня, спальня с книгами на полу и окном в переулок.

Причина блокировки памяти — в том, что этот этап подводил к революционным переменам. Арнольд готовился сменить Эдварда и ввести новые законы, ценности, знамена, всё. Новый режим переписывает историю, чтобы защитить себя, — и времена Эдварда были погребены, подобно «темным векам». Лишь теперешнее возвращение Эдварда напомнило Сьюзен о том, что там было скрыто, и заставило переписать старую сагу с помощью творческой археологии.

Перечитывая эту сагу, Сьюзен любопытствует — в свете ли позднейшего времени этот промежуток кажется столь тоскливым, или он действительно таким был. Насколько темными были «темные века»? Она исправно задавалась этим вопросом. Сага отмечает перемену в Эдварде. Нервный и ядовитый, раздражительный, ироничный дальше некуда. Странные неприятные шутки. Читая газету, он глумился над политиками, авторами писем в редакцию, колумнистами, экспертами. Критиковал и высмеивал ее коллег, как бы не совсем отождествляя ее с ними.

По саге, он перестал говорить о писательстве. Удивительное дело, хотя Сьюзен и не помнит, чтобы удивлялась. Не было больше сетований и требований ее мнения. Он стал скрытен и даже не признавался, что у себя кабинете по-прежнему пишет.

А вот о чем в саге нет ни слова, но Сьюзен теперь вспоминает: ее роман Эдвард обходил молчанием. Открыто он ее не винил. После заданных сразу же неуверенных вопросов — не просил объясниться. Избегал просить любви. Осторожничал, словно боялся ее.