Редко кто беспокоил диких козлов, расселившихся на крутых скальных склонах Долины Камней. Эта долина служила единственным путем через высокие горы Тан Дирина, однако эта дорога вела в никуда: мрачная земля севера служила приютом лишь свирепым варварским племенам. Тут ничто не могло привлечь ни торговцев с юга, ни завоевателей из земель Крови Килкри.

Когда человеческая река внезапно потекла вверх по Каменной Долине, это вызвало естественное волнение среди обитателей отвесных круч. Козлы отчаянно топали копытами и созывали козлят. Скоро все уступы опустели, и только молчаливые скалы наблюдали за тем, что происходило внизу. Десять тысяч человек двигались походным порядком в холодные земли — в изгнание.

Огромную колонну вела сотня (может, немного больше) конных воинов, у многих из которых свежи еще были раны после сражения на полях Кан Эвора. У всех, как знак полного изнеможения, были бледные лица и воспаленные глаза. За всадниками шла толпа женщин, детей и мужчин, хотя последних осталось очень мало — множество вдов появилось за этот год.

Тяжелый исход. Их путь пролегал через суровые горы, где тропы усеяны острыми камнями, из-за которых подворачивались ноги и множились раны. Но останавливаться нельзя. Если кто-то падал, его подхватывал шедший сзади и помогал подняться, ободряя воплями, как будто ругань могла вернуть силы уставшим ногам. Если же упавший подняться не мог, его оставляли умирать. Уже дюжины канюков и воронов лениво кружили над колонной. Одни птицы следовали за людьми с самого юга долины реки Глас, другие — обитатели гор — покинули неприступные насесты в надежде на обильную мертвечину.

Кое-кто из спасавшихся прежде был состоятельным торговцем в Гласбридже или крупным землевладельцем под Кан Эворо. Сейчас же они потеряли даже то немногое, что им удалось захватить с собой в паническом бегстве, потому что мулы, перегруженные тюками, спотыкались, падали и, несмотря на плети погонщиков, не могли подняться. Груз рассыпался по земле из-за того, что не выдерживали колеса и оси телег. Слуги-носильщики, на которых уже не действовали ни уговоры, ни посулы, ни угрозы, норовили бросить хозяйское добро. Они так устали, что уже ничего не боялись. Никто не обращал внимания на то, что богатства, на обретение которых у кого-то ушла целая жизнь, валялись по всей долине, словно клочки кожи, содранные с тела толпы каменными стенами коридора.

Туман так задрапировал всю деревню, что и вода, и воздух, и земля слились в одно целое, хотя то тут, то там из утренних испарений расплывчатыми могильными холмиками все-таки выступали куполообразные хижины — крыши из дерна, тоже покрытые росой. Тростниковые заросли окружали деревню. По одному из вилявших каналов рыбак осторожно вывел плоскодонку…

Ни единого признака жизни, только над парой хаток поднимались струйки дыма, но ни малейший ветерок не мешал им взбираться высоко в воздух и теряться в мглистой седине.

Одна хижина, крупнее прочих, стояла отдельно от других на высокой насыпи. Выплывшая из тумана фигура — юноша не старше пятнадцати-шестнадцати лет — направилась именно к этой лачуге, оставляя след на мокрой траве. Не дойдя до хатки, молодой человек на мгновение остановился, огляделся, потом глубоко вдохнул и выдохнул влажный воздух, словно промывая легкие.

Как только перекрывавшая вход оленья шкура повисла за его спиной, он оказался почти в кромешной тьме, которую не мог рассеять ни слабый свет, сочившийся из отверстия в кровле, ни тлеющий последними угольками сырой торф. Можно было разобрать лишь смутные очертания примерно дюжины людей, неподвижно сидевших полукругом. Слабые огоньки углей нет-нет да высвечивали какое-нибудь лицо. Юноша знал их, но здесь и сейчас это было бесполезно — они представляли собой волю этого места, Диркирнона, и нынешним утром действовали заодно. Из глубины, еле слышно даже для его острого слуха, доносились какие-то ритмичные скорбные звуки. Он никогда не слышал такого, но понял, что это пение, обряд, позаимствованный у Герона Киринина. Собравшиеся искали мудрости.

— Сядь, — приказал кто-то.

Рожок чисто и резко прозвучал под голубым осенним небом. Лай гончих псов вился вокруг выкриков, как плющ вокруг дерева. Оризиан нан Ланнис-Хейг завертел головой, стараясь понять, откуда донесся звук.

— Туда, — обернулся скакавший впереди Нарадин, кузен Оризиана, и показал на восток. — У них что-то есть.

— Довольно далеко, — усомнился Оризиан.

Конь Нарадина волновался, переступал ногами и вытягивал шею. Конь был хороших кровей, специально обученный для охоты. Он знал, о чем сообщил прозвучавший сигнал, рожок призывал его. Раздосадованный Нарадин ударил копьем по земле (на кабана брали специальные копья — с утолщенным комлем).

— Где эти чертовы собаки, за которыми мы поскакали? — воскликнул он. — Они завели нас неизвестно куда, никчемные бестии! На пустое место!

Второй день дороги был гораздо легче. Оризиан со спутниками ехали уже совершенно спокойно, потому что вся земля вдоль реки была распахана местными фермерами, и от Дамбы до Гласбриджа дорога поддерживалась ими в хорошем состоянии. Хотя народу путникам встречалось немного — из-за моросящего целый день холодного дождя многие не рискнули отправиться в путь, — но два-три суденышка болтались на воде, и Оризиану ничего не стоило бы нанять одно из них, чтобы доплыть до Гласбриджа. Тем не менее он предпочел остаться в седле, поскольку их лошади отлично перенесли дорогу.

К середине дня они уже добрались до северных ворот Гласбриджа, второго по величине города Ланнис-Хейгов, в котором был большой и шумный порт. Они стали спускаться к гавани. Там их встретили морские запахи, крики чаек в небе и толпа. Килан очень оживился, увидев стоявшие вдоль всего причала корабли. Их было около дюжины. Недалеко от берега на высокой волне качалось большое и богатое парусное судно.

Оризиан хлопнул Килана по руке:

— Гляди-ка, это торговый, из Тал Дира.

Когда-то, хорошо набравшись, молодой щитник рассказал Оризиану, что в детстве мечтал служить на кораблях Тал Дира. О похождениях капитанов с этого расположенного посреди моря острова и о богатстве хозяев торговых судов ходили самые невероятные толки. Теперь Оризиан не склонен был верить этим историям, но три-четыре года назад они возбуждали в нем такие же романтические мечты, как и те, что описывал Килан. Было даже время — в памяти оно до сих пор держалось крепко, — когда он все отдал бы, лишь бы сбежать из Замка Колглас. В то время, оглядывая из окна своей спальни простор устья, он думал о том, как было бы замечательно бросить все и так же помчаться по волнам, как эти талдиринские корабли.

От неглубокого, прерывистого сна Гривена ок Хейга, Верховного Тана Крови Хейг, пробудил голос лакея. Тан перевернулся и прикрыл глаза от света масляной лампы, принесенной слугой.

— Сообщение из форта, мой господин, — доложил лакей.

Гривен протер глаза:

— Который час?

— Три после заката, мой господин.

Проснулся Оризиан поздно, от сновидения, ускользнувшего раньше, чем он успел его осознать. В это первое, еще затуманенное, мгновение пробуждения перед ним мелькнуло лицо брата. Он сел на кровати и оглядел комнату. В ней он жил с братом, когда тот был еще жив. Пока болезнь бродила по коридорам и палатам замка, Фариль лежал здесь, в поту, в бреду, то впадая в тяжелый сон, то выбираясь из него. В течение тех ужасных нескольких недель Оризиан спал в комнате Эньяры, пока она тоже не заболела. После этого они с Илэн перешли в комнаты горничных.

Спустя несколько месяцев его брата завернули в простыню и отвезли на Могилу на корабле с черными парусами. Оризиан не хотел возвращаться в эту комнату, а когда все же нашел в себе силы вернуться, здесь, к его удивлению, оказалось удобно и уютно. Часто лежа на этой кровати, он вспоминал брата, и почти всегда это были приятные грезы. Иногда ему казалось, что здесь все еще ощущается и присутствие матери, хотя воспоминания Оризиана о ней были немного иными, чем сны о Фариле. Запах ее волос и их прикосновение к лицу; теплые и надежные объятия; звуки ее песен — за прошедшие годы из такой мозаики сложился образ матери. Изредка она ему снилась, он просыпался и в первое же мгновение с удивлением и смятением понимал, что ее нет. Иногда от таких снов одиночество казалось еще горше, а иногда, наоборот, он становился спокойнее.

Не успел еще Оризиан полностью стряхнуть с себя сон, как вокруг него уже засуетилась Илэн, она принесла воду и одежду. Пожелав ему доброго утра, она больше почти не разговаривала с ним, хотя всем видом выражала глубокое недовольство столь поздним пробуждением. Одним словом, к моменту ее ухода Оризиану было уже невыносимо стыдно за собственную лень.

День прошел быстро. Утром они с Эньярой по мощеному броду отправились в город, побродили по рынку, толкаясь в дружелюбной толпе, и там же повстречали Джьенну, прехорошенькую девушку того же возраста, что и Оризиан. Ее отцу, торговцу, принадлежала едва ли не четверть всех прилавков на площади. Джьенна с Эньярой весело сплетничали, более или менее игнорируя Оризиана, но когда тот, воспользовавшись паузой в их беседе, вмешался в разговор и похвалил внешний вид и платье девушки, та рассмеялась. Спасибо еще, что по-дружески и с благодарностью.

Потом Эньяра хлопала его по спине и ужасно дразнилась. Он краснел и отругивался, но беззлобно. Впрочем, она скоро устала от этой игры, и они вернулись к обычной болтовне: сколько гостей приедет в замок на пир, кто станет на празднике Зимним Королем, кто из торговцев больше заработает на предпраздничной торговле.

В большом зале замка Колглас царил такой оживленный шум, какого давно уже не было. Вдоль каменных стен зажгли множество факелов, они отбрасывали пляшущие тени на венки и гирлянды из ветвей остролиста и плюща, а между ними были развешаны гирлянды из сосны. Огонь пылал за массивной решеткой камина, но по всем углам зала еще расставили жаровни. Во всю длину зала выстроились столы и скамьи. Ближе всех к огню на небольшом возвышении стоял стол, за которым сидели Кеннет нан Ланнис-Хейг, Оризиан, Эньяра и Иньюрен. Там же стояли еще два пустующих кресла, а перед ними чаши с вином и тарелки, которые будто ждали запаздывавших гостей, но эти места были предназначены для тех, кто никогда уже ими не воспользуется. Считалось, что Рождение Зимы тревожит мертвых в их вечном сне, поэтому на праздничном пиру для них тоже ставились приборы, это была старая традиция, и в некоторых домах она еще сохранилась. В замке Колглас такой стол накрывался для них каждый вечер весь год. Кеннет, как всегда, сидел между памятью и потерями.

За остальными столами сидели вперемешку гости из города и обитатели замка. В эту ночь все были вместе, и великие, и малые. Празднование началось на закате и будет продолжаться всю ночь, до первого зимнего рассвета. Прошло не больше часа, но поскольку вино и светлое пиво лились рекой, то уже поднимался гвалт. Слуги носились взад и вперед, разнося напитки и блюда с хлебом или мясом. Тем из гостей, кто основательно утолил жажду, уже приходилось прилагать изрядные усилия, чтобы стуком тяжелых кружек по столу подозвать прислугу с подносом. Одна из молоденьких кухонных девушек споткнулась об охотничью собаку, та с визгом умчалась. Сначала поднялся смех, но потом он сменился гулом огорчения, потому что упавшая девушка разбила кувшин с элем, который несла из кухни. Крики встревожили Идрина, сидевшего на одной из балок под крышей, он сердито закаркал и перелетел на другую балку.

Кеннет смеялся вместе с другими, глядя, как смущенная девушка кое-как поднимается на ноги. Он закутался в огромную меховую мантию, от чего стал похож на убеленного сединами траппера, попавшего под снег. С той минуты, как вошел в зал, он жаловался на холод, но, кажется, чувствовал себя довольно хорошо.

Иньюрен повернулся к Кеннету:

— Пора сказать, Кеннет, пока гости не слишком разгулялись и еще способны слушать.

Армия расположилась лагерем в верхней части долины. Море палаток накрыло траву, из которой то там, то тут выступали голые скалы. Сотни спутанных боевых коней бродили по пологим склонам. Солнце стояло над самой долиной. Орлы и вороны медленно парили в небе, обозревая с высоты столь значительное вторжение в их горные владения.

Гривен ок Хейг стоял перед самой большой палаткой. Он сверкал в своем облачении: малиновая мантия Тана Танов, кираса из блестящего металла под ней; ножны усыпаны драгоценными камнями и огромная, еще прадедовская, золотая цепь на шее. Его руки покоились на рукояти меча, воткнутого в землю возле ног, словно показывая, что сама земля покорна ему. Кейл и еще несколько человек из Щита Верховного Тана стояли по обе стороны от него. Сотни воинов собрались перед ними громадным полукругом. В центре полукруга перед Гривеном стоял на коленях Игрин ок Даргеннан-Хейг. На шею разгромленного тана была надета тяжелая колода, запястья связаны грубой веревкой, уже содравшей с них кожу. Еще одна веревка обвивала его шею более свободно.

Гривен разглядывал пленника с нескрываемым удовольствием.

— Где же твоя гордость, Игрин? — спросил он.

Игрин не ответил. Только голова опустилась еще ниже.

К тому времени, как лодка ткнулась носом в скалистый берег и остановилась, Оризиан уже не мог подняться. Окровавленная рубашка прилипла к телу, в голове стучало, как будто сердце теперь находилось именно там, от каждого вздоха все тело пронизывала острая боль. Он мучительно кашлял и чувствовал, как что-то клокочет у него внутри. Он слышал, как Рот выпрыгнул из лодки, сапоги заскрипели по каменистому берегу.

— Нужно убираться с берега, — сказал Рот.

Оризиан хотел сказать, что он не может двигаться, но сумел только пробормотать что-то невнятное. Губы пересохли и растрескались. Он провел по ним языком. Тогда Рот обнял его за талию и поднял из лодки. Оризиан вскрикнул от боли.

— Прости, — услышал он шепот Рота.

Оризиан уже ничего не видел, кроме расплывчатых пятен, которые плавали и гасли на краю его сознания с каждым ударом сердца.

Воздух был полон резким дымным смрадом. Ветер возносил его над городом и кружил вокруг замка. За серой завесой солнце выглядело бледным диском. Кросан ок Ланнис-Хейг наблюдал за тем, как пепел его города поднимается к небу.

Он стоял на верхней площадке главной башни замка. Где-то под ним, в зале, его советники и чиновники держат совет. Все они забрались на эту самую выгодную для обзора точку, когда почувствовался запах дыма. Через несколько минут он всех отправил обратно вниз и остался один, не в силах оторваться от вида горящего города. То в одном месте, то в другом среди домов взвивались языки пламени. Но больше всего было просто дыма. Как будто сама земля исходила смрадным испарением. Странно, что с такого расстояния доносился, и то еле слышно, только треск дерева и грохот очередного обрушившегося здания. Ни криков, ни стонов, ни рыданий на улицах. Это жуткое молчание добавило к печали Кросана еще и отвратительную дрожь. Все выглядело так, словно город уже умер и идет его кремация.

Они были в огромном новом зале на площади, когда появился вестник. Кросан не мог припомнить, когда еще был так счастлив. Его переполняло светлое воодушевление и нетерпеливое возбуждение, что больше приличествовало бы ребенку. В зале было полно людей, все смеялись, болтали без умолку, ожидая начала грандиозного праздника Рождения Зимы. Потом появился вестник, и все обратилось в прах.

Человек без остановки гнал коня из Тенври и привез сообщение о том, что по Долине Камней движется армия, повторяется кровавая пляска Темного Пути и Истинных Кровей. С последнего появления здесь армии прошло уже больше тридцати лет. Тогда Кросану было семнадцать, и он получил первый боевой опыт под стенами Тенври, отправившись туда верхом с отцом и братом, чтобы отбросить силы Горин-Гира. Слушая измученного гонца, окруженный сверкающим и ни о чем еще не ведающим шумным праздником Кросан сразу вернулся в юность. Ничего не изменилось за все прошедшие годы. Тан опять должен выехать из Андурана и лицом к лицу встретить врага своей Крови.

Через час после появления вестника две сотни человек — половина гарнизона города — уже выходили из северных ворот Андурана. Всадники Кросана рассыпались по всем сельским пригородам, собирая людей в армию. Через пару дней у него уже было почти полтысячи людей, готовых выступить к Тенври. Но выступать не пришлось.

Ленор ок Килкри-Хейг некоторое время спорил с Казначеем Верховного Тана. Лейгер Холдайн да Хейг был не худшим казначеем среди тех, с которыми Ленор имел дело за свою жизнь. С тех пор как Ленор стал таном своей Крови, Лейгер был уже третьим хозяином этого кабинета, а, например, Пал-лик к концу своего пребывания в должности казначея стал совершенно невыносим. Даже Гривен ок Хейг в конечном счете признал, что присутствие этого человека в Колкире ничему не служит, и послал его ко двору Игрина ок Даргеннан-Хейга. Ничего удивительного, что Игрин, как слышал позже Ленор, бросил Паллика в тюремную камеру. Тан иногда задавался вопросом, не для того ли именно Паллик был назначен на пост казначея в землях Даргеннан, чтобы спровоцировать Игрина на мятеж. Гривен ок Хейг — или его Теневая Рука — был вполне способен на такие манипуляции, и хотя далеко не все люди могли бы в одиночку поднять восстание, весьма вероятно, что здесь все-таки не обошлось без Паллика.

Кстати сказать, недостатки Лейгера ограничивались ленью и потрясающим отсутствием интереса к проблемам других. Поэтому спорить с ним было неблагодарным занятием. Да и сам Ленор, человек пожилой, подобные усилия находил утомительными. Спасибо еще, что Гирен, старший сын и наследник крови, находится при нем и разделяет его ношу.

— Я не спорю насчет вашего права действовать, — говорил Казначей. Он почему-то не смотрел ни на тана, ни на Гирена, а рассеянно уставился на пылающий за решеткой камина огонь. — Я просто настаиваю, чтобы вы воздержались от похода всей вашей армии в долину Гласа, пока мы, во-первых, не узнаем точно, что там произошло, а во-вторых, не получим известий из Веймаута о намерениях Верховного Тана.

Наследник спокойно возразил:

— Мы уже видели всадников и выяснили, что произошло, но какие бы ни были подробности, вы не можете отрицать, что нужно действовать. Вы получили те же сообщения, что и мы: больше сотни человек из Колгласа и окрестных деревень уже пересекли наши границы, а другие еще в пути. Сам Колглас был атакован, замок и полгорода сгорели, а Кеннет нан Ланнис-Хейг убит. Киринины Белые Совы грабят фермы, а инкаллимы свободно разгуливают по Анлейну. Если вороны Черного Пути устраивают крупные сражения на таком глубоком юге, как Колглас, как можно сомневаться, что беда угрожает всем?

Оризиан с трудом выкарабкался из бессознательного состояния, словно выбрался из вязкого сна. Его несли по лесу на чем-то вроде носилок. Он не чувствовал своего тела, хотя думать, правда, неотчетливо, мог. Его взгляд подскакивал в такт с шагами тех, кто его нес: то перед затуманенным взором один за другим мелькали березовые стволы; то он видел покров из какой-то грубой травы, темно-зеленого мха и опавшей листвы. Краем глаза он заметил высокие, бледные, проносившиеся мимо и тут же исчезавшие фигуры. И при этом ни звука. Это было бы похоже на сон, если бы не дергающая боль в боку. Он представления не имел почему, но она в безжалостном ритме внезапно нарастала до жгучей вспышки огня и отступала. И Оризиан снова соскользнул во тьму.

Потом он опять открыл глаза, но все еще не мог сбросить державшее его оцепенение. Откуда-то слышались голоса. Он видел и слышал, но ничего не понимал. Появились и другие звуки: беличья трескотня, воронье карканье, шелест листвы, когда пробегал ветер. Его несли мимо странных круглых шалашей, напоминавших собою луковицы. Он видел женщину с тонким, нежным и бесстрастным лицом, присевшую на пороге такого шалаша, она пыталась что-то сказать ему, но он ее не понимал. Шкура животного была растянута на деревянной раме. Он ощутил запах горящего дерева. Мимо пронеслись ребятишки. Как из ночного кошмара или галлюцинаций появилось большое лицо, сплетенное из сучьев и веток, которое косо смотрело на него. Потом был врытый в землю столб и оленьи черепа, закрепленные на нем один над другим. Они смотрели на него мертвыми впадинами, когда его проносили мимо. Под их скорбными взглядами он закрыл глаза.

Когда же открыл снова, то увидел, что над ним склонилось чье-то лицо, дымчато-серые глаза в упор смотрели на него. Нежная кожа была так близко, что он мог бы коснуться ее губами. На щеках и лбу он чувствовал теплое дыхание. Он был уже внутри шалаша, под круглой крышей из оленьих шкур. Откуда-то издалека ему послышался голос, называвший его, он это точно знал, по имени. Потом наступила тишина, и он опять впал в забытье.

В первый момент, снова придя в себя, Оризиан не знал, кто он. Он поморгал и чуть-чуть повернулся на слабый свет. Этого движения оказалось достаточно, чтобы в боку вспыхнула боль. Он поморщился и удивился, что чувствует ее. Боль стала тупой, и он некоторое время полежал тихо. Память медленно возвращалась к нему, но воспоминания казались нереальными, он не мог отделить явь от сна или ночного кошмара.

Он глядел на крышу странной палатки: довольно просторный каркас из жердей, накрытых звериными шкурами. Сам он тоже был накрыт мехами, и нос ощущал их мускусный запах. Еще раз он попытался повернуть голову, чтобы посмотреть на свет, шедший откуда-то слева. Его опять охватила боль, и хоть он был к ней готов, но все же охнул. Он поднял тяжелую руку и приложил к боку. Там на коже что-то было, теплое и влажное. На него напал кашель, от этого в груди разгорелся огонь, а из глаз посыпались искры. Он наблюдал за их пляской и ждал, пока перестанет кружиться голова.

Освещенные последними лучами солнечного света многочисленные стены Веймаута высились перед Теймом Нарраном да Ланнис-Хейгом и его отрядом. За последние сто лет столица Крови Хейг превратилась, можно сказать, в величайший город в мире. С тех пор как пал Блестящий Город кирининов, укрепления Веймаута были незаметны. Южные Золотые Ворота стояли открытыми, их откинутые огромные, обшитые железом створки были прикреплены к стенам цепями. Кучка стражей, прислонив копья к стене, топталась в стороне от ворот и без интереса наблюдала за приближением отряда. Бедняки, чьи лачуги теснились под стенами города вдоль дороги, потянулись к воинам Ланнис-Хейга.

Чем ближе Тейм подходил к городу, тем сильнее ощущал знакомую неприязнь к его амбициозной пышности. Он с удовольствием миновал бы Веймаут и прошел бы на север по прибрежным равнинам Эйт-Хейга, но кое-кто из его людей не выживет без отдыха — десять человек умерли на пути с гор Даргеннан-Хейга. Он уже устал сжигать тела на наскоро сооруженных у дороги погребальных кострах.

Отряд въехал в ворота и погрузился в тень их стен, словно в пасть огромного зверя, но тут дорогу ему заступила фигура. Тейм узнал человека, преградившего путь, и покорился судьбе: Мордайн Джеран, Советник Верховного Тана, рожденный и вскормленный в Тал Дире, но давно осевший и освоившийся в Веймауте. Он служил Гривену ок Гиру уже около двадцати лет. Красивый шатен, каждое движение которого было выверено и продумано, он с легкостью нес свою власть. И с той же легкостью сносил темную репутацию. Когда (время от времени) в запутанных торговых делах двора Хейга возникала некоторая искусственность, Советника называли Теневой Рукой.

— Мне говорили, что вы приехали, — сказал Мордайн, когда Тейм остановил коня. — Так и есть.

Советник улыбался улыбкой насколько ослепительной, настолько и неискренней.

В темнице Эньяры было холодно и неуютно. В качестве еды ей давали только жидкую овсяную кашу с несколькими кусками плававшего в ней удручающе серого хлеба. Еду приносили стражники, иногда это были женщины, но никто из них никогда не заговаривал с ней, просто стояли тут же и наблюдали, как она ест. Она чувствовала их презрение и иногда что-то более сильное: почти ненависть. Это ее сердило. Она была племянницей Тана, какими-то самозванцами лишенная свободы в собственном отечестве. Это она должна ненавидеть тюремщиков, а не они ее. Гнев раз от разу усиливался. Она кинула миску под ноги стражника и выплюнула проклятие. Он посмотрел на размазню, расползавшуюся по его башмакам, а потом ударил девушку. Она ахнула и схватилась за нос, безуспешно пытаясь остановить брызнувшую кровь. Он снова ударил ее, теперь по голове, и сбил на пол. Потом поднял пустую миску и унес, лязгнув засовом на двери камеры. После этого Эньяра держала свои чувства на коротком поводке.

По ночам она призывала сон, чтобы сбежать в него от действительности. Он приходил очень неохотно. Она лежала на потерявшем вид матрасе, который ей выдали, и вертелась, как червяк в каменном желудке проглотившего ее огромного животного. Ее неотвязно мучил Темный Путь. Сама Эньяра эту веру считала бесплодной. Ей казалась отвратительной идея, что и жизнь, и смерть в ее конце, все заранее предопределено с самого момента рождения. Но все же теперь собственное бессилие казалось горьким отзвуком этой веры. Все силы, что она набрала за пять лет после Лихорадки, теперь пошли прахом. Кто-то выбрал для нее жестокую, мучительную смерть, а она ничего не могла поделать.

Она еще помнила, как много лет назад, в том мире, который теперь казался призрачным, как сон, она сидела на коленях у отца в зале Когласа и слушала его рассказы о былых сражениях. Как молодым еще человеком Кеннет вместе со своим отцом и братом сражался против воинов Темного Пути под Тенври. В тихом голосе, которым он нашептывал ей истории тех дней, она расслышала нерадостное уважение к врагу. Отряд Инка Уйма стоял в стороне и наблюдал, как под стенами Тенври окружили и разбили армию Горин-Гира. Кто-то говорил, что отряд не участвовал в сражении потому, что вороны желали обуздать высокомерие Кровей, кто-то — что вмешиваться запретил Верховный Тан Гиров, и Горин-Гир был таким образом наказан за неповиновение. И тем не менее, сказал Кеннет, среди избиваемых не было страха. Они час за часом сражались и умирали.

Лэрис отругана Кеннета за то, что он во время еды рассказывает маленькой девочке такие истории, но он возразил любимой жене:

— Она должна знать природу своих врагов.

Семью — мать, отца и двоих юных братьев — казнили на главной площади Андурана. Кейнин нан Горин-Гир сам наблюдал за этим. Эти негодяи пытались спрятать продовольствие от фуражиров наследника крови, но плохо подогнанные плитки на полу выдали несколько мешков муки и вяленого мяса и осудили их всех на смерть. Никто не спорил с приказом: дети тоже, как и их родители, должны умереть. Суждение, общераспространенное среди северных Кровей: если жизнь должна быть взята, то бери ее у того, чья гибель была бы одновременно и местью. Тем не менее Кейнин распорядился, чтобы семья приняла быструю смерть, поэтому их, ослепленных, просто поставили на колени на булыжную мостовую и острыми ножами перерезали всем горло. Подразумевалось, что казнь просто войдет в очередное сообщение для замка, и, значит, лишняя жестокость ничего к этому не добавила бы.

Наследник Крови Горин-Гир был в плохом настроении, но не из-за угрюмого сопротивления, которое оказывал ему простой народ. На самом деле он ожидал, что казнь вызовет большее противодействие. Скорее всего настроение портил тот факт, что он стоит здесь, под выматывающим душу дождем, наблюдая за тем, как умирает какая-то семья, а настоящие противники уютно устроились за крепкими стенами. Он-то смел думать, что поскольку его армия продралась через, по-видимому, бесконечные и дикие леса Анлейна, то судьба будет к нему добрее. Он-то надеялся, что голова тана Ланнис уже будет торчать на колу возле ворот замка, а вместо этого он оказался перед перспективой затянувшейся, утомительной и скучной осады, которая сама по себе со временем может обернуться не меньшей угрозой, чем враг на стенах Замка Андуран. Он старался со смирением, как того требует вера, принимать судьбу такой, какова она есть, но было очень трудно.

Эта война с самого начала представлялась рискованным предприятием и опиралась лишь на надежду, что судьба будет снисходительна к такой наглости. Пограничная цитадель Тенври — слишком крепкий орешек! Ее не так-то легко одолеть (Кровь Горин-Гир еще в прошлом узнала ей цену), но когда полукровка Эглисс явился в крепость Горин-Гира в Хаккане с обещанием, что сможет предоставить помощь кирининов Белых Сов, отец Кейнина Энгейн сразу усмотрел удобный случай. Хотя Кейнин ничего, кроме презрения, не чувствовал к потомству столь непристойного скрещивания, — а Эглисс с самого начала поразил его, как особо неприятный и корыстный представитель этого вида, — даже он был поражен возможностью, которую предлагал ему на'кирим. А предлагал он всю армию Горин-Гира незаметно провести через Анлейн вглубь земель врага, и тогда оставшаяся в стороне крепость Тенври окажется бесполезной. Еще до рождения Кейнина, когда сам Энгейн был всего лишь наследником крови, самые лучшие из Крови Горин-Гир были вырезаны в Тенври армией Ланнис-Хейга. Младший брат Энгейна погиб там, в то время как сам Энгейн лежал больной, оправляясь от раны, полученной на медвежьей охоте. Таким образом, Эглисс предложил тану не просто месть, а своего рода исцеление, когда обещал, что сможет открыть дорогу к сердцу земель Ланнис-Хейга.

Стоя в центре площади, щитник Кейнина громко прочитал приговор. Публики было немного. Кроме наследника Крови и кое-кого из его Щита, всего несколько кучек воинов, кутавшихся в плащи, да с десяток жителей города, которых пригнали на зрелище в качестве зрителей. Это был бедный люд, оборванный и опускавший глаза. Они всеми возможными способами демонстрировали полное безразличие к происходящему, хотя Кейнин знал, что они распространят вести о его правосудии среди всех, немногочисленных, оставшихся жителей Андурана.

Другие Крови Темного Пути сначала осмеяли план Энгейна, не в самую последнюю очередь потому, что у них вызывала отвращение сама идея союза с кирининами. Даже когда сдержанное согласие было даровано, ему выделили не больше тысячи клинков Гир, и тех только для ложной атаки на Тенври. Правда, Верховный Тан торжественно заверил, что придет больше, если счастье укажет путь; разумеется, он считал, что такая возможность существует. И примерно сотня воинов Боевого Инкалла пошла впереди, конечно, со Шревой во главе. Все-таки мысль о том, что инкаллимы тогда, в Тенври, предали его семью, наблюдая с холма, как гибнут воины Горин-Гира, язвила еще кишки Кейнина, и он инкаллимам не доверял. Хотя именно Шрева высказалась в том смысле, что не только тан, но и все члены правящей семьи Ланнис-Хейгов должны умереть, и по собственной инициативе предложила несколько добровольцев для набега на Колглас. Эглисс снова предоставил Белых Сов для этой атаки. Однако насколько бы Кейнин ни презирал на'кирима, его ценность бесспорна. Без пропитания и проводников, которые обеспечили лесные твари, он мог бы потерять половину своих воинов на марше через Анлейн; другую половину, возможно, убили бы в перестрелках те же Белые Совы, если бы не были на его стороне.

В рядах армии, которую Кейнин и Вейн выводили из Андурана, не было слышно ни песен, ни шуток. Угрюмая тишина висела над плотными рядами воинов. В этом молчании мужчин и женщин Горин-Гира чувствовалась определенная решимость, что заставляло очень нервничать рекрутов-тарбенов, которыми их пополнили, поскольку открытое, массовое сражение с сильным противником не относилось к любимым военным приемам тарбенов. Все-таки в глубине души они так и остались налетчикам, привыкшими нападать из засады.

Хотя Кейнин с сестрой целый час обсуждали самый разумный курс, в исходе никто не сомневался. Оба знали, что не могут отойти на север. Начни они отходить, Кросан и Ленор ок Килкри-Хейг соберутся с силами и пойдут следом за ними. Если же стоять и сражаться, то победа была все еще возможна… если судьба позволит. А в случае победы Замок Андуран может пасть прежде, чем враги смогут организовать еще одну попытку облегчить участь осажденных. Вейн решительно поддержала догадку Кейнина: дать сражение. Испытать судьбу и сделать это в открытом поле, настолько далеко от города, чтобы Кросан, мало ли что, не мог вмешаться. Курс Пути давным-давно предопределен, его не избежать; только лицом к лицу.

Наконец, в поход выступили инкаллимы во главе со Шревой. Кейнин не просил их идти. Этого, как и всего остального, чем занимались инкаллимы, они захотели сами. Хотя перед выступлением выкрасили волосы, которые стали блестяще черными как смола. Очевидно, это означало, что инкаллимы намерены сражаться.

Под тяжелым небом и моросящим дождем они миновали Грайв. В городке было тихо и спокойно. Не поднимались дымы из труб, на улицах пусто, а окна в домах плотно закрыты. Большинство жителей ушли, оставшиеся попрятались. Земля здесь была ровной, пересеченной узкими каналами, то тут, то там виднелись хилые деревца, в основном заросли ивы и ольхи. Брошенный скот безутешно ревел, когда мимо него проходила армия. Кейнин выделил несколько воинов, чтобы они собрали и отогнали скот в Андуран. Над невидимыми отсюда трупами кружились вороны, коршуны и канюки. Кейнин подумал, что скоро и его так же сожрут…

Они недалеко отошли от Грайва, когда вернулись высланные Кейнином вперед конники. Они сообщили, что вражеская армия всего в нескольких часах пути и движется по южному краю Вод Гласа. Кейнин нашел место, на котором любая атака на его ряды вынужденно пойдет через топкое, заросшее травой поле, и построил войско. Каналы на севере и юге затруднят любую попытку обойти его позиции; ему казалось, что хоть и чреватая многой кровью и ранами, но лишенная любой возможности маневра, встреча лицом к лицу дает ему надежнейший шанс на победу. Две сотни и столько же конников он оставил в тылу, со Шревой. Инкаллимы расположились справа, позади главной линии. Они тут же опустились на корточки. Он не вмешивался и не стал ронять свое достоинство, выспрашивая у Шревы об ее намерениях.

Темная линия проступила из тумана. Больше трех тысяч, прикинул Кейнин. Они двигались прямо на него. Некоторые из них выглядели простолюдинами: фермеры, рыбаки и сельский люд, собранный со всех южных земель Ланнис-Хейг. Хотя много было и заслуженных воинов. Две линии стояли на небольшом расстоянии друг от друга, и, несмотря на свинцово-плотный воздух, ему были слышны выкрики, пробегавшие по рядам, перестук лошадиных копыт и бряцанье сбруи. Он видел несколько мягко обвисших стягов. Он даже узнал некоторые из них. В центре один из всадников держал знаки отличия Килкри-Хейгов. Кейнин фыркнул, стряхнул с волос капли дождя и нашел глазами Вейн. Она сидела верхом на лошади недалеко от него, с ней рядом дежурили шесть воинов ее Щита.

— Кажется, у нас есть шанс сделать себе имя, — сказал Кейнин. — Это ведь Наследник Крови Килкри-Хейг, нет?

Сестра усмехнулась:

— Здорово было бы победить такого.

— Как судьба распорядится. Будем надеяться, — пробормотал Кейнин.