Настоящая фамилия Фаины Раневской — Фельдман. И даже отчество у нее — не Георгиевна. Отец Фаины — Гирши Хаймович Фельдман — был весьма состоятельным человеком: владельцем нефтяных промыслов и фабрики сухих красок, 348-местного пассажирского парохода «Святой Николай», нескольких домов и магазина в Таганроге. Их семья жила в этом цветущем приморском городе в большом двухэтажном доме из красного кирпича. «У моего отца был даже собственный дворник, не только пароход…» — не без гордости вспоминала актриса. Понятно, в детстве Фанни Фельдман ни в чем не нуждалась. В доме за детьми, кроме горячо любящей матери, присматривали бонны и гувернантки.

Раневская рассказывала, что когда уже в советские времена ей предложили написать автобиографию, она начала ее так: «Я — дочь небогатого нефтепромышленника…» Это звучало как насмешка: можете ли вы представить себе бедного нефтепромышленника? Понятно, дальше этой фразы дело с автобиографией не пошло…

…С приходом Октябрьской революции беззаботная жизнь с отдыхом на лучших заграничных курортах и нарядами из Парижа и Вены канула в Лету. В конце 1917 года, не дожидаясь еврейских погромов, Фельдманы уплыли на «Святом Николае» в Турцию. Фаина же, единственная из семьи, эмигрировать из России наотрез отказалась. Совсем молодая она отважилась остаться на родине одна — без близких, без денег, ибо «не мыслила своей жизни вне русского театра, лучше которого в мире нет». Но главным, по признанию актрисы, было то, что она не могла «оставить землю, где похоронен Пушкин и где каждое дуновение ветра наполнено страданием и талантом твоих предков!»

— Это ощущение родины — моя жизнь, — записала она в своем дневнике.

В послереволюционной России Раневская страшно бедствовала. Рассказывают, в какой-то момент она, скрепя сердце, вынуждена была обратиться за помощью к нынешнему нэпману, в прошлом деловому партнеру своего отца.

В старости Фаина Георгиевна часто вспоминала свое детство: «В пять лет была тщеславна, мечтала получить медаль за спасение утопающих… У дворника на пиджаке медаль, мне очень она нравится, я хочу такую же, но медаль дают за храбрость, — объясняет дворник. Мечтаю совершить поступок, достойный медали. В нашем городе очень любили старика, доброго, веселого, толстого грузина-полицмейстера. Дни и ночи мечтала, чтобы полицмейстер, плавая в море, стал тонуть, и чтобы я его вытащила, не дала ему утонуть и за это мне дали медаль, как у нашего дворника».

И мечта Раневской сбылась. Почти. Каких только правительственных премий и званий она была не удостоена при жизни! В частности, Фаина Георгиевна стала народной артисткой СССР, трижды лауреатом Сталинской премии (1949, 1951, 1952), кавалером орденов «Знак Почета» (1947), Трудового Красного Знамени (1950, 1967) и Ленина (1976). Только вот медали за спасение утопающих на ее столь богатом иконостасе не было…

Когда уже в преклонном возрасте Раневская получила новую квартиру, друзья предложили помочь ей перевезти немудреный скарб. Причем, посоветовали переезжать затемно, дабы соседи не узрели, как бедно живет всенародно любимая актриса. На что Фаина Георгиевна заявила: «Ничего, народ поймет!»

После переезда друзья расставили мебель, разложили вещи по местам и уже собирались уходить, как вдруг Фаина Георгиевна, схватившись за сердце, обеспокоенно заохала:

— Бог ты мой, а где же мои похоронные принадлежности?! Друзья мои, куда вы сунули мои похоронные принадлежности? Я уже давно дышу на ладан, и они могут понадобиться в любую минуту! Не уходите же, разыщите их — я потом сама ни за что не найду!

Фаина росла очень сентиментальной, впечатлительной девочкой. Возможно, эти черты она унаследовала от своей матери Милки Рафаиловны — натуры экзальтированной, поклонницы литературы и искусства, страстной почитательницы таланта своего таганрогского земляка А. П. Чехова. Узнав из газеты о смерти в Баденвейлере обожаемого ею Антона Павловича, она несколько часов проплакала навзрыд… Милка Рафаиловна старалась пробудить в детях чувство прекрасного, прививая им любовь к классической музыке, театру, хорошим книгам…

…Однажды в возрасте одиннадцати-двенадцати лет Фаина впервые увидела фильм «в красках» (техники цветного кино тогда не было, скорее всего, пленка была раскрашена вручную, как флаг в «Броненосце «Потемкине» Эйзенштейна). Это была сцена страстного свидания возлюбленных из «Ромео и Джульетты». Невозможно описать восторг девочки. После фильма ей непременно хотелось совершить что-то большое, необычное. Как рассказывала сама Раневская, в совершеннейшем экстазе от увиденного на экране, она кинулась к своему сокровищу — копилке в форме фарфоровой свиньи, наполненной собранными за многие месяцы монетами (это была родительская плата за то, что девочка мужественно пила ненавистный рыбий жир)… Фаина схватила копилку и без сожаления разбила ее об пол. Все деньги Фаина раздала бедным соседским детям. «Берите, берите, мне ничего не нужно…» — как заклинание повторяла она.

Уже в глубокой старости Раневская, вспоминая этот случай из далекого детства, с грустью записала в своем дневнике: «И сейчас мне тоже ничего не нужно — мне 80. Даже духи из Парижа, мне их прислали, — подарок друзей. Теперь перебираю в уме, кому бы их подарить… Экстазов давно не испытываю. Жизнь кончена, а я так и не узнала, что к чему».

В отличие от своей старшей сестры — симпатичной и общительной Беллы — Фаина в юности была малопривлекательной, застенчивой, неуклюжей. Одним словом — настоящим гадким утенком. Судя по высказываниям самой Раневской, она не чувствовала себя счастливой даже в благополучном родительском доме: «Мне вспоминается горькая моя обида на всех окружавших меня в моем одиноком детстве…»

Трудно понять, почему, живя в добропорядочной, состоятельной буржуазной семье, где у нее были еще старшие брат и сестра, любящая мать, девочка чувствовала себя незаслуженно обиженной и одинокой. Возможно, причина ее повышенной ранимости — легкое заикание, которым она страдала от рождения. При волнении заикание заметно усиливалось. Боясь насмешек, Фаина избегала сверстников, ни с кем не дружила, прогуливала уроки.

Учеба в женской Мариинской гимназии давалась Фаине с большим трудом. Она отставала по большинству предметов. «Училась плохо, арифметика была страшной пыткой. Писать без ошибок так и не научилась. Считать тоже. Наверное, потому всегда, и по сию пору, вечно без денег…» — признавалась впоследствии Раневская. В назидание учителя даже вручили нерадивой ученице медальон с надписью: «Лень — мать всех пороков», который будущая актриса с некоторым вызовом носила. В итоге Раневская вынуждена была заниматься на дому, прибегнув к услугам гувернантки.

Единственное, что Фаину по-настоящему увлекало — это книги. Читала она запоем. А еще эту заикающуюся, долговязую, рыжеволосую провинциальную девицу безумно манила сцена!

«Простые люди только могли мечтать о театре, а взбалмошные сыновья и дочери обеспеченных родителей, вроде меня, стремились зачем-то попасть на сцену — с жиру бесились, как сказал бы наш дворник», — рассказывала Фаина Георгиевна.

«Профессию я не выбирала, — говорила Фаина Георгиевна, — она во мне таилась». Еще в детские годы ей нравилось изображать совершенно разных людей. Актриса записала в дневнике: «…Испытываю непреодолимое желание повторять все, что делает дворник. Верчу козью ножку и произношу слова, значение которых поняла только взрослой. Изображаю всех, кто попадается на глаза… Актрисой себя почувствовала в пятилетнем возрасте. Умер маленький братик, я жалела его, день плакала. И все-таки отодвинула занавеску на зеркале — посмотреть, какая я в слезах…»

Путь Раневской к актерскому признанию был долг и тернист. Вначале Фанни пришлось поработать статисткой во второсортных антрепризах и в цирковой массовке. Потом в жизни молодой Раневской были десятки провинциальных сцен, сотни мелких и крупных разноплановых ролей, сыгранных на них.

В 1918 году Фаина Георгиевна познакомилась в Ростове-на-Дону с известной актрисой Павлой Леонтьевной Вульф, которую за яркий талант величали «провинциальной Комиссаржевской». Каким-то чутьем, распознав в долговязой рыжухе талант, та взяла ее в свою семью, стала обучать актерскому ремеслу. На прослушивании Павла Леонтьевна сказала Фаине: «Мне думается, вы способная, и я буду с вами заниматься». Уроки Вульф стали, по сути дела, единственной «театральной школой» Раневской. Фаина Георгиевна помнила до последнего дня слова Павлы Леонтьевны: «Как только ты придешь в экстаз от себя на сцене, то ты больше не актриса».

«Я поняла, каким счастьем была для меня встреча с моей незабвенной Павлой Леонтьевной, — писала Фаина Георгиевна уже в глубокой старости. — Она во мне воспитала человека, воспитала актрису. Она научила трудиться, работать, работать, работать… Умирая, она поцеловала мне руку, сказала: «Прости, что я тебя воспитала порядочным человеком».

…Долгие годы Фаина и Павла проживут вместе, вместе будут играть в спектаклях, вместе колесить по стране. Города мелькали с калейдоскопической быстротой: Феодосия, Евпатория, Симферополь, Баку, Тифлис, Смоленск, Ярославль, Архангельск… За шесть лет работы на юге России Раневская сыграла более 200 (а по некоторым данным, все 250!) ролей в пьесах Чехова, А. Островского, Л. Толстого, Гоголя, Горького, Шекспира, Ибсена… Среди них и героини, и комические старухи, и гоголевская сваха и другие, в основном, острохарактерные роли, а также чеховские героини сатирического плана. 200–250 ролей — по сегодняшним меркам — фантастический показатель, но для гастролеров тех лет — заурядное явление. Во многих провинциальных театрах начала XX столетия производство спектаклей напоминало конвейер — умельцы выдавали по две-три премьеры в неделю. Артисты не пытались даже худо-бедно заучивать текст, целиком полагаясь на подсказки суфлера. О том, что необходимо вживаться в образ, никто и не думал. А режиссерское участие в постановках ограничивалось, как правило, лишь контурным построением мизансцен. «Выручали штампы, штампы личные, индивидуальные, присущие тому или другому актеру, штампы общие, штампы амплуа, — писала в своей книге «В старом и новом театре» Павла Вульф. — Разнообразные роли, которые приходилось играть актеру провинции, не спасали… Сознать и побороть в себе рождающегося ремесленника редко кто мог. Работать над собой, заниматься самоочищением не всякому дано».

Жизнь — это затяжной прыжок из п…ды в могилу.

Жизнь — это опыт со смертельным исходом.

Жизнь — это небольшая прогулка перед вечным сном.

Я социальная психопатка. Комсомолка с веслом. Вы меня можете пощупать в метро. Это я там стою, полусклонясь, в купальной шапочке и медных трусиках, в которые все октябрята стремятся залезть. Я работаю в метро скульптурой. Меня отполировало такое количество лап, что даже великая проститутка Нана могла бы мне позавидовать.

Что-то давно мне не говорят что я бл…дь. Теряю популярность.

Есть во мне что-то мне противное.

Оправившись от инфаркта, Раневская заключила:

— Если больной очень хочет жить, врачи бессильны.

Раневская сообщила друзьям, что была «на приеме у врача ухо-горло-жопа».

Моя жизнь: одиночество, одиночество, одиночество до конца дней.

Я стала такая старая, что начала забывать свои воспоминания.

К смерти отношусь спокойно теперь, в старости. Страшно то, что попаду в чужие руки. Еще в театр поволокут мое тулово.

Союз глупого мужчины и глупой женщины порождает мать-героиню.

Союз глупой женщины и умного мужчины порождает мать-одиночку.

Союз умной женщины и глупого мужчины порождает обычную семью.

Союз умного мужчины и умной женщины порождает легкий флирт.