Я собирался было приобрести ферму близ Эдмонтона в Альберте, уже дал за нее задаток, но скоро все бросил. Я любил уединение, а это место мне показалось недостаточно уединенным; и вот, я постепенно стал двигаться на север и, наконец, достиг маленького поселка, известного среди его немногих обитателей под названием «Мускусный Бык».

Тут ютились изыскатели рудничных богатств и трапперы. Лежало поселение близ подножия одного отрога Скалистых гор и на самой окраине неизведанных северных пустынь. Здесь кончались всякие признаки цивилизации, и это нравилось мне. Местные жители тоже меня очень интересовали. Они рассказывали о тысячемильных путешествиях на собаках, о голоде в степях, о трапперах, пропавших без вести, об изобильных охотах на лосей и мускусных быков.

Иногда в их фразах звучали намеки на мрачные трагедии.

— Хоронить? В грунте, промерзшем на глубину шести футов и жестком, как железо? — слышались обрывки рассказов. — Дудки! Я положил тело на ветви сосны, чтобы спасти его от зверей, и не успел пройти и мили, как услышал волчий вой.

И все толки кончались упоминанием о Длинном Джеке, герое северных пустынь. Неутомимо говорили трапперы о его переходах, опасностях, которым он подвергался, и нередко высказывали предположения о том, что делал он в данное время.

Во время нашего месячного путешествия на северо-запад мы тесно сошлись с моим компаньоном. Через неделю я примирился с неудобствами пустыни, и ее магнетическое очарование захватило меня. Спортивные удовольствия встречались на каждом шагу, потому что олени двигались на север, а рыбы в ручьях бросались на наши приманки с невинной жадностью, удивительной для человека, привыкшего к хитрым, боязливым форелям английских потоков.

Единственные беспокойства нам причиняли тучи москитов, вившиеся в болотистых местностях, но вскоре моя кожа огрубела от бесчисленного количества их укусов, и я привык спать в густых клубах дыма, тянувшегося от тлевших сырых ветвей.

Все шло хорошо; через месяц мы подошли к высокому горному кряжу. За ночь ветер переменился, и теперь в нем чувствовался тонкий сладковатый запах. Я хотел, было, сказать об этом Лессельсу, когда он знаком показал мне на индейцев. Несмотря на всю невозмутимость и бесстрастие этих людей, по взглядам, которыми обменивались краснокожие и по тому, как они посматривали вперед, я понял, что какое-то обстоятельство их волнует. Когда мы раскинули лагерь на ночь, Лессельс сказал мне:

— Пойдите, Мазен, добудьте оленя. Я же не хочу терять индейцев из виду.

Застрелить оленя было нетрудно. Они кишели здесь, и, казалось, больше с любопытством, чем со страхом смотрели на человека. Животные останавливались на расстоянии пятидесяти ярдов от меня и убегали только, когда я начинал подходить к ним.

На следующий день мы пошли осматривать местность.

— Следует основать нашу главную квартиру посреди долины, — сказал Лессельс, — и когда мы устроимся, я отправлюсь на разведки. Формация гор, кажется, обещает многое, но я видел слишком много «обещающих» формаций, а потому не могу возлагать на это и больших надежд.

Пройдя около мили, мы увидели, что долина делала поворот. Я шел впереди и, обогнав угол скал, заметил нечто, крайне удивившее меня.

— Лессельс, — закричал я: — здесь дорога!

Он подбежал ко мне, и мы оба с удивлением смотрели на грунт. Перед нами тянулась широкая полоса обнаженной почвы, совершенно гладкой.

Когда пришло утро, сладкий аромат убедил меня, что наш враг по-прежнему сторожил нас. Чудовище лежало ярдах в пятидесяти от пещеры и жадно, искоса поглядывало в нашу сторону. Я чувствовал жестокий голод и головокружение; вид наших запасов близ опрокинутых саней еще увеличивал мои муки.

Лессельс посмотрел на меня и сказал:

— Мазен, если животное отойдет хоть немного, я дам вам возможность спасения. Я побегу по долине, а пока зверь будет гнаться за мной, вы уйдете. Но, ради Бога, не оставайтесь на равнине. Ваше единственное спасение — вскарабкаться на стену.

— Ни за что, ни за что не позволю, — сердито ответил я. — Пусть я здесь умру, все-таки это лучше, чем думать, что я позволил вам принести себя в жертву ради меня. И слышать не хочу об этом!

— Да ведь я причина всего.

— Кажется, Жан-Луи де-Венаск? — сказал молодой человек с большим лбом и глазами навыкате, всматриваясь в другого, почти таких же лет, но бледного, худого, с удлиненным овалом лица и франтовски одетого.

— А я тебя сразу узнал, Жак Сейнтрас, — с улыбкой отвечал Венаск.

— Вот встреча!

— Сколько лет, сколько зим!

— Мы не видались с тобою десять лет!

Прошло несколько дней. Прошел месяц. Это был медовый месяц мечтаний и грез.

Половину своих поместий Венаск заложил и получил деньги, которые вручил Сейнтрасу.

— Смотри только, мой друг, ты должен дать мне слово, что все останется между нами. О задуманном мною предприятии никто не должен знать.

— Как! В газетах не может быть ни слова о нас!

— Ни слова.

В самоедской деревушке Венаск и Сейнтрас собрали части аппарата при помощи нанятых работников, которые оказались честнейшими, благочестивейшими и простодушнейшими пьяницами.

Недели было достаточно, чтобы привести в порядок дирижабль.

Энтузиазм Венаска возрастал, а Сейнтрас падал духом. Принесена была корреспонденция на имя Венаска. Разбирая письма и газеты, он наткнулся на извещение об американце Вельмапе, который собирается на северный полюс тоже на дирижабле.

— Вот смотри! — закричал Венаск своему другу. — Если мы будем мямлить и медлить, то нас опередят.

Сейнтрас прочитал и изменился в лице. Энтузиазм охватил его.

По внешнему виду дирижабль не отличался от тех баллонов, которые были построены в последние годы. Впрочем, размеры его были исключительные: он имел семьдесят пять метров в длину и двадцать в ширину. Оригинальной особенностью его внутреннего строения было снабжение его целой системой змеевиков, так что теплый газ, выходя из мотора, не пропадал и сначала согревал корзинку с каютами, а потом поднимался по другой системе змеевиков, помещавшейся внутри баллона, и только тогда уже, отдав всю теплоту машине без всякого риска воспламенения водорода, удалялся в свободный воздух. Кроме того, на дирижабле имелся значительный запас сгущенного водорода, и достаточно было открыть кран, чтобы придать новую энергию машине, не прибегая к выбрасыванию балласта. А при отсутствии балласта легко было отделать каюты со всевозможной роскошью и комфортом, и, чтобы оболочка была прочнее, дать ей алюминиевую основу.

Корзинка представляла собою настоящий маленький домик, с двумя комнатами. В одной находился Сейнтрас, он же механик и рулевой, и в ней сосредоточены были запасы масла, эссенции, воды, а также торчали ручки, краны и кнопки для управления дирижаблем. Дверь выходила на открытую галерею, по которой можно было добраться до мотора. В другой комнате стояла узенькая кушетка, очаг, на котором Венаск приготовлял обеды и ужины, и тут же были ящики с провизией. Путешествие на таком воздушном судне не обещало ничего, кроме удовольствия, и было совершенно безопасно.

Огромная машина качалась над землею, удерживаемая канатами. Когда канаты были перерезаны, она не сразу двинулась. В ход пущен был мотор, согревший и расширивший водород, и дирижабль двинулся вверх. Сейнтрас и Венаск забыли все свои ссоры, восторг охватил их, и руки крепко соединились в порыве признательности и умиления.

Шар послушно сошел на землю. Целый ряд опытов был произведен над ним, и все они увенчались блестящим успехом. Пришлось сделать лишь незначительные исправления.

На земле Франца-Иосифа было решено сделать последний привал, и оттуда направить полет к полюсу.

— Если бы только удалось кому-нибудь отыскать

недостающее звено,

 — заметил профессор авторитетным тоном: — то кончились бы все сомнения относительно происхождения видов. И я глубоко убежден, что придет время, когда оно будет найдено.

— Кажется, несколько лет тому назад была даже снаряжена для этого специальная экспедиция? — спросил молодой Гортон. — Насколько я помню, в Борнео, или куда-то в те края.

— Да. Но, очевидно, дело было плохо организовано, потому что начальник экспедиции пропал без вести, — ответил профессор.

Мы сидели в «курилке» одного из дуврских отелей, в ожидании, чтобы шторм стих и позволил нашему пароходику выйти из гавани. Общество состояло из двенадцати путешественников различного типа и возраста, но профессор (который, кстати сказать, не имел этого ученого звания, но которого невольно называли «профессором» все без исключения) завладел общим вниманием своими курьезными суждениями. Когда речь зашла о теории Дарвина, и профессор» привел упомянутые выше истины, один из слушателей — по наружности матрос американского торгового флота — вынул изо рта сигару и проговорил спокойно:

— Я бы ничего не имел против того, чтобы найти «недостающее звено». Но когда

само звено вас

находит — это не всякому понравится.

Шесть лет тому назад я вышел из Ньюкэстля матросом на четырехмачтовом «купце», направлявшемся в Шанхай. Но, добравшись до Сингапура, так был недоволен и работой, и командой, что, сойдя на берег, не нашел нужным возвращаться; пока пароход не ушел, я держался в тени. Но, оставшись на полной свободе, я скоро пожалел, что остался: мне нечем было платить за еду и за комнату, и хозяин вытолкал меня на свежий воздух; оставалось клянчить пищу у туземцев, так как работы не было решительно никакой.

Ну-с, кое-как я перебивался уже вторую неделю, когда вдруг приезжает в Сингапур какой-то ученый — надо полагать, тот самый, о котором только что говорили: он отправлялся внутрь страны, чтобы отыскать «недостающее звено между человеком и обезьяной», и подыскивал себе белого спутника. Нечего и объяснять, с какой охотой я воспользовался случаем, потому что это обеспечивало мне готовую еду, возможность спать в палатке и двадцать долларов в месяц.

Кроме меня и Бутлера, в составе экспедиции не было белых; трое малайцев были наняты в качестве стражи и для переноски багажа. Мы должны были пересечь полуостров в северо-восточном направлении и выйти на противоположный берег. Эту местность никогда еще не посещали европейцы, и мы думали, что встретим много тигров, дикарей и проч. Но Бутлер больше всего думал о своей цели: он слыхал от туземцев, что где-то внутри страны живет большая обезьяна, ростом выше человеческого и имеющая больше сходства с человеком, чем с обезьяной; хвост у этого зверя будто бы так мал, что о нем и говорить не стоит, а умен он настолько, что строит себе хижины и убивает животных дубиной. По объяснению Бутлера, это существо должно представлять переходную ступень от зверя к человеку — недостававшее до сих пор звено; и тому, кто отыщет его и доставит в Европу, предстоит слава и богатство.

Я ни на грош не поверил этим научным бредням и даже не обратил на них внимания. Мне важно было только пристроиться к чему-нибудь ради пищи и заработка, а искать какие-то недостающие звенья или убирать палубу представляло одинаковый интерес.

Мы тронулись в путь в отличном настроении: но каждый, имеющий понятие об экспедициях по джунглям, имел бы право назвать нас круглыми дураками: у каждого из нас был револьвер, у Бутлера кроме того ружье да еще запас всякой амуниции — достаточно на шесть месяцев для небольшой армии; но пищи у нас стало в обрез с самого начала: Бутлер решил брать как можно меньше, рассчитывая на добычу ежедневной охоты, а «на всякий случай» прихватил с собой лишь коробочку «мясных пилюль», вполне заменявших, по его мнению, мясную пищу. Воды у нас было с собой только по бутылке на человека и одна бутылка коньяку на всю компанию, так как сам Бутлер принадлежал к обществу трезвости.

Дело пошло плохо на первых же порах. Только в начале пути попадались нам кое-где туземцы, бывшие довольно снисходительными, за исключением одного, которого пришлось, для примера прочим, подстрелить за дерзость. Заросли пошли такие густые, что мы вынуждены были держаться исключительно тропинок, едва-едва проложенных туземцами; потом и их не стало: туземцы совсем исчезли с горизонта, и в чаще остались только следы зверей; по степени удобства они ничем но отличались от «туземных» тропинок, но, к несчастью, извивались во все стороны без малейших признаков здравого смысла, так что, следуя по ним, можно было шагать целый день и очутиться к вечеру на том же месте, откуда вышел.

Дичи было немного: едва-едва хватало на то, чтобы не умереть с голоду. Приблизительно на десятый день тигр стащил у нас одного из малайцев; мы успели его пристрелить, но от малайца в несколько минут почти ничего не осталось. Еще через три дня двое остальных малайцев сбежали ночью, захватив с собой оружие. Мы с Бутлером остались одни, но он нисколько не упал духом; набив карманы оставшимися зарядами, мы отправились дальше.

По мнению Бутлера, вокруг нас лежала уже та часть полуострова, в которой мы должны наткнуться на «недостающее звено»; но пока не заметно было никаких признаков. По утрам и по вечерам мы шагали с сравнительным комфортом, но днем приходилось останавливаться и сидеть в чаще зарослей от жары. Запас нашего табаку (т. е. моего, потому что Бутлер не курил) вышел весь в начале второй недели, и это лишение огорчало меня больше, чем недостаток в пище. Костер мы зажигали очень редко, так как спичек с собой было лишь несколько коробок, и мы их берегли. По ночам мы, конечно, караулили поочередно, чтобы не попасться врасплох какой-нибудь зверюге; но, исключая того тигра, который стянул малайца, мы их больше не видали; я думаю, заросли в этих краях слишком густы для крупной дичи, но зато мелочь там кишмя кишит: нигде не встречал я столько всякой ползающей, неприятной, шуршащей скотины, как в этих краях. Змей было видимо-невидимо, всевозможных цветов и видов, хотя Бутлер утверждал, что все это «безвредные породы». Он лучше бы сделал, если бы верил в них поменьше!

Ночью, бывало, сидишь, караулишь, и такая жуть охватывает. Бутлер спит, а вокруг тебя, в темноте, между деревьями и промеж кустов, всякие шорохи так и ходят… Над головой, по полоске неба, видимой между верхушками зелени вдоль над тропинкой — звезды горят… Я не раз чувствовал себя одиноко на пароходах, во время ночной вахты, когда все спят, и только канаты да цепи покрякивают; но в этих джунглях ощущение такое, словно вас одного оставили на целом свете… Удивительно странное явление: ни ветра нет, ни одного зверя поблизости, а вот дышит кто-то над самым ухом! Не могут же звери беззвучно подкрадываться по хворосту и валежнику, да и немного бы от меня осталось, если бы они надо мной подышали! Земля, что ли, дышит после дневного жара, Бог ее ведает.

Прошагали мы так, в общем, недели четыре, когда Бутлера ужалила змея, и через шесть часов он умер. Храбрый он был малый, хотя и плохой исследователь: умирал так спокойно, словно спать ложился. Я ему ничем не мог помочь, потому что у нас не было с собой никаких снадобьев, да если бы и были, то разве от них бывает польза? Я заставил его выпить коньяку, но он не согласился сделать более одного глотка. Несмотря на страдания, он разумно говорил со мной до последней минуты: советовал взять компас и держаться все время северо-востока, пока я не достигну берега, где наверное найду себе работу; он передал мне свои деньги — около трехсот фунтов стерлингов — и просил поглядывать по сторонам, не встретится ли где «недостающее звено»; и если встретится, то

Когда Бутлер скончался, я оттащил его немного в чащу и прикрыл ветками и листьями. Мы не были товарищами: — я простой матрос, которого он нанял за деньги; но скажу вам, что, оставшись без него, я почувствовал, как будто солнце вдруг ушло за громадную серую тучу, по морю пошли черные волны, и ветер завыл и застонал, как безумный… Мне казалось, что эти непроглядные заросли душат меня. Очевидно, мне предстояла

в лучшем случае

голодная смерть.

Я шел весь день, до самого вечера, усталый и голодный и к ночи свалился с ног, в отчаянии мечтая о том, как хорошо было бы умереть от голода в Сингапуре, среди людей!..

Проснувшись от яркого солнечного света, я увидел над собой — как показалось с первого взгляда — огромного орангутанга; он стоял в двух шагах от меня на задних лапах, рассматривая со всех сторон мое ружье, которое держал в руках. Я живо вскочил, но он схватил меня за шиворот, прежде чем я успел выпрямиться. Его рука впилась в мое тело, как клещи паровой машины. Ясно было, что вырываться — глупо; он меня поймал, и мне оставалось покорно ждать, что из этого выйдет.

Мы двинулись по тропинке: он вел меня впереди, направляя вытянутой рукой, не отпускавшей моей шеи. Мне видны были только его ступни, когда он делал большие шаги, и я заметил, что пальцы на них необыкновенно длинные.

Просторный, тепло натопленный кабинет профессора Венедиктова. Предметы застыли в объятиях изумрудного тумана, изливающегося от большой электрической лампы в глухом зеленом колпаке.

Еще молодой ученый-антрополог сидел в глубоком кожаном кресле у стола. Он тоже застыл, с головой, откинутой назад. Глаза были закрыты. Руки лежали на мягких подушках кресла. Изредка открывая глаза, но не меняя позы, поворачивал он их в сторону какого-то блестящего предмета на столе, под стеклянным колпаком. Высоко приподнятые брови и складки на лбу говорили, что он напряженно и мучительно думал.

Пять месяцев настойчиво бился молодой исследователь над объяснением этого удивительного предмета, представляющего собою не что иное, как отполированный череп ископаемого человека. Бессонные ночи, напряженно-деятельные дни — все было отдано в жертву этому загадочному носителю давно потухшего разума.

Череп найден лишь полгода назад на Урале. Но за это короткое время он успел произвести необычайную сенсацию в научном мире. Жрецы не только таких близких к антропологии наук, как биология, зоология, палеонтология, но и историки культуры, психологи и даже философы Европы и Америки были глубоко взволнованы изумительной находкой русского ученого.

Надо сказать — волнение было вполне основательно. Как внешние признаки самого черепа, так и условия, при которых он был найден, оказались совершенно неожиданными. Они разрушали целый ряд прочно сложившихся взглядов о происхождении и древности человека. Палеоантропология готовилась рухнуть до самого основания.

Через четверть часа маленький, нервный в движениях человечек, в темных выпуклых очках, сидел в кабинете. Между учеными шел приподнятый волнением разговор.

— Я охотно соглашаюсь, — говорил профессор Венедиктов, — с теорией о зрительных отпечатках на мозговых клетках, но никакого практического приложения этой идеи не мыслю. Даже, если эти следы носят физический характер и подобны микроскопическим фотографиям, то все же извлечь их на божий свет, чтобы установить все виденное человеком, мне кажется пока еще неосуществимой мечтой.

— Да! — тихо, но убежденно произнес психо-физик, — зрительные отпечатки на мозговых частицах носят физический характер. Уже одно анатомическое строение глаза говорит за это. Его поразительное сходство с фотографическим аппаратом устраняет всякое сомнение. Что же касается воспроизведения и увеличения снимков, заключенных в клетках мозга…

— Простите, Негг Вейс! — с увлечением перебил молодой антрополог, — но одного внешнего сходства еще недостаточно, чтобы делать окончательный вывод. Как объяснить, в таком случае, тот факт, что многие виденные мельком картины и предметы внешнего мира не вспоминаются совершенно?.. А ведь они, несомненно, попадают в поле зрения. Мы помним только сильно поразившие нас объекты. Все мало нас интересующее исчезает без следа.

— Уважаемый коллега! — улыбаясь глазами, мягко возразил немец. — Все!.. Все без исключения, попавшее в поле зрения, остается в мозгу. Психоаналитические работы школы Фрейда в области сновидений и опыты гипнотизеров над сомнамбулами показали это с неопровержимой достоверностью.

Сначала от графобиоскопа по кабинету потекли волны теплого воздуха. Внутри его происходил какой-то сильный процесс. Комнатный вентилятор звонко запел, увлекая нагретую атмосферу. Потом пение перешло в тонкий писк комара и стало едва слышно. На экран упали неясные тени каких-то очертаний. Через пять секунд — стали ярче. Через минуту — внезапно превратились в живую красочную картину.

На протяжении всего экрана раскинулась часть огромного озера. С двух сторон оно окаймлялось фантастическим лесом. Мутно-зеленая поверхность воды была совершенно неподвижна. Густые испарения серого тумана поднимались у берегов. Через желто-синюю пелену неба на озеро глядел мрачно-красный диск солнца. Вдали, за куском высокого утесистого берега, вздымал черные клубы дыма и красные языки огня величественный конус вулкана.

Перед зрителями был пейзаж юрского периода.

Вдруг картина изменилась с кинематографической быстротой. Перед изумленными глазами ученых осталась небольшая часть озера. Рядом развернулось низкое болотистое пространство. Невиданная растительность покрывала болото. Кошмарно-яркие краски и уродливые формы дышали жуткой и непонятной жизнью.

Первыми бросались в глаза багрово-красные, желтые, темно-синие тюльпаны в сорокаведерную бочку. Как огромные вазы из разноцветных камней, они неподвижно возвышались над болотом. Казалось не росли эти цветы, а вечно сидели на своих толстых черных стеблях. Неуклюжий, кряжистый, как оленьи рога кустарник, густой чашей окружал их со всех сторон. Вместо листьев на его ветвях торчали большие коричневые шишки.

Через три минуты мелькание прекратилось. На экране распростерлось ровное безжизненное плато. Его окружали высокие вершины гор с белыми снеговыми шапками. Ясное голубое небо с ослепительно белым солнцем покрывало горную равнину. Плато было пустынно.

Далеко из-за гор, сливаясь с голубым небом, к плато приближался отливающий серебром шар. Он быстро летел по прямой линии. С каждой секундой увеличивался.

— Как жаль! — прервал напряженное внимание Вейс, — что мы не можем видеть и никогда не увидим того, кто ожидает прибытия этого шара. Ведь это и есть обладатель нашего черепа!

Шар вдруг брызнул длинным зеленым лучом на плато. Как метеор пролетел по косой линии и упал вниз. На его блестящей поверхности открылся круглый люк. Оттуда, с необычайной грацией и легкостью, выскочили две человеческие фигуры. На них не было почти никакой одежды. Тела облегали только короткие полупрозрачные туники, собранные на груди тонким золотым поясом. По формам тела — это были еще юные мужчина и женщина. Их тела, точно выточенные из перламутра, были прекрасны. Лица светились каким-то извечным внутренним огнем.