…

Инарк родил Идриса

от Миндос, Идрис родил Дуку и Хожу от Айны, Хожа родил Умалта от Рахимат, Умалт родил Дэни от Рахимы, Дэни родил Кади от Палады, Кади-Хаджа родил Алавди от Хавы. Алавди Кадиев родил сыновей Лечу, Бувади и Дато Кадиевых…

Инарк, седьмой предок рода Кадиевых из энгенойцев, родом был из самого Энгеноя, но полжизни провел в Сванетии, куда родители бежали с детьми, спасаясь от кровной мести, объявленной роду из-за проступка дальнего родственника. Ружейных дел мастер, в родной Энгеной Инарк вернулся с многочисленным потомством. Инарк прожил семьдесят шесть лет и первым в роду принял ислам.

Один из сыновей Инарка, Идрис, занимался пчеловодством, разводил скот, а под конец жизни держал табун лошадей и поставлял скакунов воюющим на стороне Шамиля. Старший сын Идриса, Дуку, стал приближенным имама. Служить Шамилю Дуку пошел как самый старший и самый крепкий из сыновей по решению старейшин рода, выделявших на борьбу с казачьими поселениями по одному сыну от каждого семейства. Дуку погиб в 1839 году в ауле Ахульго во время осады русским экспедиционным корпусом укреплений Шамиля. Младший сын Идриса Хожа, проживший до шестидесяти пяти лет, жизнь свою отдал тому же Шамилю: он стал доверенным лицом Идиля Веденского, одного из ближайших наибов имама. Оставив после себя многочисленное потомство, Хожа закончил жизнь на сибирской каторге, куда был сослан после пленения Шамиля, обвиненный в сговоре против русских властей.

Сын Хожи Умалт жил восемьдесят пять лет. Многие годы прослужив смотрителем мечети, он до конца своих дней оставался приближенным муллы Ташу-Хаджи. У Умалта было два сына и две дочери. Дэни, младший сын, принимал участие в Турецкой войне. Старший сын, ученик дагестанского шейха Апти, погиб при покушении на муллу Ташу-Хаджи. Одна из дочерей Умалта вышла замуж за известного и правоверного мусульманина, правую руку Ташу-Хаджи…

У Дэни было четыре сына и пять дочерей. Двое сыновей умерли в отроческие годы. Третий сын завербовался на службу в английский флот и на родину не вернулся; он служил на английском крейсере и погиб в морском сражении у Ревеля. Младший сын Кади, впоследствии Кади-Хаджи (до войны, уже в советское время, он совершил паломничество в Мекку), в сорок четвертом году был депортирован в Северный Казахстан, провел в ссылке более десяти лет, а по возвращении на родину занимался разведением скота, как и его предки.

Матерьялист Диалектович

, как Фоербаха прозвала клиентура, съезжавшаяся в его клуб на ночные партии покера, порцию любимой гречневой каши доедал на одном дыхании. Отослав официанта, Фоербах внимал болтовне присевшего рядом гостя без видимой реакции, не отрывая глаз от тарелки.

Перевалило за час ночи, когда Поздняков Андрей Николаевич, состоятельный завсегдатай клуба, никогда не пропускавший пятничных партий, последовал за хозяином заведения в диванную, где тот устраивал себе перекуры, подальше от игрального зала и от назойливых картежников, и в который раз заговорил о Коле Лопухове. Аналогичную попытку Поздняков уже предпринял неделю назад, но в тот вечер Фоербах так и не понял, чего от него хотят. И опять Андрей Николаевич говорил о всякой всячине, и вот опять имя Лопухова всплыло как бы между прочим. Обсуждали совершенно отвлеченную тему — задолженность одного из игроков, с которым Поздняков поддерживал личные отношения вне клуба и ночных сборищ на Остоженке. Какое, спрашивается, отношение Лопухов имел к долгам Гришина? Да никакого.

От дружеских отношений с задолжавшим Гришиным Поздняков отрекся без зазрения совести. Но вдруг предлагал содействие в покрытии долга. Бессмысленно выбивать из человека деньги, которых у него нет. Прежде чем прибегать к жестким мерам, Андрей Николаевич советовал запастись сведениями о реальном положении дел у Гришина…

Тон гостя раздражал хозяина безмерно. С каких это пор гости стали поучать его, Петра Фоербаха, как ему жить и что делать с должниками?

Тут Поздняков хлопнул себя ладонью по лбу и заявил, что знает человека, на которого можно возложить столь деликатную миссию. Вытащив из кармана телефон, Поздняков покопался в меню «записной книжки» и дал Фоербаху номер некоей Варвары.

Сесть в тюрьму

на пятнадцать лет только за то, что хватило мужества восстать против распоясавшегося хама и попытаться отстоять собственное достоинство, а ко всему еще и оказаться в застенках бывшего ГУЛАГа, где узников по сей день травят тухлой селедкой… — такое в страшном сне не каждому приснится, и именно с кошмарным сном Нина сравнивала свою жизнь, с тех пор, как ее подруга находилась в следственном изоляторе…

Едва разговор заходил об Аделаиде, как она теряла самообладание, срывалась с места, металась по квартире. Николаю иногда казалось, что еще одно слово, и она набросится на него с кулаками. Единственным виновником всех бед был он и никто другой. Сам обидчик, и тот ворвался в ее жизнь по его вине, ведь Вереницын принадлежал к кругу его деловых знакомых. В глубине души Николай, пожалуй, соглашался и с этим упреком. И он призывал на помощь всё свое терпение. Впрочем, Нина казалась ему настолько изменившейся за последнее время, что иногда он спрашивал себя, может быть, он вообще плохо знает свою жену? Ведь он считал ее человеком безвольным, теперь же был вынужден констатировать, что заблуждался по всем статьям…

Следователь уверял, что Аделаида Геккер получит срок в пятнадцать лет, если пострадавший, вот уже две недели пребывавший в коме, не встанет на ноги. Если выживет — восемь лет. Но не исключено, что всё может обойтись шестью или даже четырьмя годами. А если крупно повезет, то отсидеть придется каких-нибудь два несчастных года.

Что два, что десять… — Нина разницы не видела и оставалась глуха к доводам адвоката, сколько тот не старался ей внушить, что в прокуратуре с первого дня отказывались рассматривать версию, согласно которой огнестрельное ранение Аделаида Геккер нанесла сожителю в целях самообороны, а если и превысила допустимые пределы, то будто бы из-за угроз пострадавшего, приведших ее в состояние аффекта. Отказываясь смотреть правде в глаза, Нина по-прежнему тормошила его, Николая: стоит, мол, как следует надавить, не пожалеть усилий, и можно будет добиться полного оправдания подруги. В этой стране, мол, всё возможно.

Молодой адвокат, которого Николай нанял при посредничестве Шпанера, продолжал «просеивать мусор», как он уверял, всё еще пытался найти со следователем общий язык. И одно время тот действительно шел на переговоры, но затем отношения разом охладели. Вскоре и адвокат пошел на попятную: дело раздувалось неспроста. Откуда-то поступил заказ. К материалам дела в прокуратуре теперь категорически отказывались относиться критически. Направленность умысла и мотивы, которыми Геккер якобы руководствовалась, истолковывались превратно и пристрастно, упор делался сугубо на тяжесть вреда, причиненного пострадавшему. Следователь твердил одно и то же: превышение пределов необходимой обороны, то есть статья… Перспективы для Аделаиды вырисовывались всё более мрачные.

В истрепанной форме

, с какими-то лохмотьями на груди, обросший и до неузнаваемости исхудалый, сын сидел в глубине мрачноватого помещения, затравленно поглядывал в камеру, в правый верхний угол кадра, где, по всей видимости, прятался от объектива режиссер этого странного «репортажа с места событий», и рассказывал, что попал в плен в Грозном, называл точные даты, утверждал, что находится в горах, но не знает точно, где именно…

На видеосъемку Рябцев согласился не из шкурных соображений. Как он объяснял, после долгих размышлений, он пришел к убеждению, что обязан пойти на этот шаг по долгу службы… С этого места смысл речи Петра становился не совсем понятным. Вопросительно поглядывая за кадр, откуда ему, похоже, делали знаки, он объяснял, что инициатива исходит от полевого командира Кадиева, известного так же по кличке Англичанин. Пересылая видеокассету, Кадиев намеревался выйти на контакт с армейскими кругами Главного управления для проведения сепаратных переговоров. Цель переговоров — ни много ни мало — прекращение боевых действий. Кадиев требовал предоставления ему гарантий, что переговоры будут проходить в режиме строгой секретности, а в качестве посредников между ним и Главным управлением будут привлечены «правообладающие» лица, имена их предстояло согласовать позднее. Предложение обменяться военнопленными, в числе которых Кадиев готов был выдать и его, Петра Рябцева, являлось поводом для установления первого ключевого контакта. Пленник подчеркивал, хотя его использовали как обыкновенный громкоговоритель, что он не считает себя вправе отвергать эту инициативу. При этом предупреждал открытым текстом — и ему не пытались заткнуть рот, — что не может поручиться за подлинность фактов, которые будут изложены в видеозаписи, и не знает, в каком виде пленка дойдет до адресата.

Далее шел перечень сопутствующих условий. Прежде всего — приезд в республику Рябцева-отца. Он должен лично присутствовать при установлении первых контактов с «правообладающими» представителями Главного управления. Кадиев называл это условие «предопределяющим». И неслучайно Петр особенно членораздельно прокомментировал именно это требование Лечи Англичанина, добавив к сказанному, что сам он не давал координат ни своего отца и ни кого бы то ни было вообще. Кадиев пользовался собственной информацией. Все перечисленные в списке армейские чины — из петербургского кадрового отстойника. Их приезд также оговаривался как обязательное условие для проведения переговоров на месте, в республике или, в крайнем случае, на нейтральной территории. Петр монотонно зачитал фамилии. Некоторые он знал, но произносил их таким тоном, будто они ничего ему не говорили.

Затем шел перечень требований организационного характера. Для человека непосвященного ясно становилось одно: обращение адресовано не просто к военным чинам Ленинградского военного округа, а к конкретным лицам, которых чеченец либо знал лично, либо отобрал по какому-то четкому критерию и, судя по всему, действительно был неплохо информирован, поскольку в списке значились фамилии не только бывшего командующего округом, но и теперешнего, а также начальника оперативного отдела и его заместителя.

Под конец записи Петру дали зачитать список людей, в похищении которых Кадиева обвиняли правоохранительные органы России. Кадиев отводил от себя эти обвинения и брал обязательство предоставить новые доказательства непричастности к инкриминируемым ему фактам. Называлась фамилия офицера ФСБ, русского, год назад похищенного в Москве, фамилия гражданского лица, жителя Новосибирска, фамилии еще двух мужчин, похищенных в самом Грозном, один из которых, иностранец, работал в британской гуманитарной организации. Кадиев также «снимал» с себя обвинение в похищении чиновника-ингуша из Назрани (фамилия прозвучала нерусская) и его последующем убийстве, совершенном год назад. Петр зачитал еще один список: Кадиев требовал снять с него ответственность за похищение ряда лиц на основании того, что обвинения его в этом являлись обыкновенной клеветой. В последнем перечне и была названа Мария Лопухова, братьев которой Михаил Владимирович знал лично, через них кассета и попала к нему руки. На первый взгляд связь казалась непонятной.

Вернувшись домой через две недели

после операции, Николай поселился на даче. Нина тоже переехала в Кратово, но она почти ежедневно отлучалась в город. Пару раз Николай выбирался к кардиологу Николаю Николаевичу. Результаты операции тот считал оптимальными, а о самом профессоре Олленбахе, с которым был знаком лично, поскольку годы назад ездил на стажировку в его центр в Париже, говорил как о человеке выдающемся, почти гениальном: больной, прошедший через его руки, мог ни о чем не беспокоиться.

Массажистку и молодого врача, которые проводили с ним реабилитационный курс лечебной физкультуры, Николай вызывал в Кратово, отправляя за ними Глеба Тимофеевича. С завидным упорством занимаясь гимнастикой и дыхательными упражнениями, Николай пытался убедить себя, что сможет восстановить силы без стационарной опеки и не за шесть месяцев, как утверждали врачи, а за месяц-два. Во всяком случае, до лета. Потому что летом он решил вывезти семейство на отдых. И не за границу, не в Куршевель, не на австрийские курорты и не в Шотландию, куда упрямо зазывал Грабе, а на Сочинское побережье; Николай еще ни разу в жизни не проводил отпуск в этих местах. Компаньон Гусев, пообещавший устроить места в санатории Генштаба, куда сам ездил сгонять жирок диетой, клялся и божился, что, несмотря ни на что, санаторий еще тот, «наш», «советский». Лучших условий для восстановления сил душевных и телесных нет, мол, на всем белом свете.

Все надежды начали рушиться с началом оттепели. Лопухов вновь почувствовал себя слабым, разбитым. Николай Николаевич настаивал на настоящем санаторном лечении. Под Санкт-Петербургом, недалеко от Репино, находился известный кардиологический санаторий, одним из отделений которого заведовал давний знакомый Николая Николаевича. По заверениям профессора, условия в санатории идеальные, не хуже чем в какой-нибудь швейцарской богадельне на Волшебной горе. На этом варианте и остановились. Нет худа без добра: как-никак всё поближе к дочери…

Жизнь вроде бы не изменилась, но что-то безвозвратно ушло в прошлое. Теперь Николая чаще прежнего одолевали сомнения в самых простых вещах. Любил ли он жизнь? Не ту, которой жил, но жизнь вообще? Николай даже в этом не был вполне уверен. Способность человека к адаптации казалась невероятной, он мог привыкнуть к чему угодно. Голод и холод, лишения и тут же достаток, который иногда противоречит не только нуждам, но и здравому смыслу. Сытость, довольство и в то же время болезни, внезапные и нескончаемые болезни. Угар эмоций, пена у рта и в то же время пресыщенность чувствами, удушающая скука. Грехи, отступничество и прежде всего от себя самого… Какое всё же немыслимое количество мерзких дел и поступков совершаешь ежедневно сам или позволяешь совершать другим по отношению к себе!.. А то и просто химеры, полужизнь, ненастоящее, какое-то виртуальное существование, заполненное пустейшими, заведомо несостоятельными надеждами на завтрашний день. Надеждами, которые ничего в жизни не меняют, но лишь окончательно отравляют ее, потому что реализовать их не удается… Человек может мириться с этой действительностью годами, десятилетиями. Годами он может рассказывать себе басни. На протяжении десятилетий он может разочаровываться в себе, в людях, во всем роде человеческом. Но при этом он продолжает тянуть лямку. Как ни в чем не бывало. И даже если давно очухался, протрезвел, даже если не рассчитывает на передышку или на компенсацию за приносимые жертвы. И так — до бесконечности. До гробовой доски. Немыслимо! Откуда такой запас жизнелюбия? А впрочем, жизнелюбие ли это? Что, если необоримый оптимизм — самонадувательство, показуха? Что, если за показухой скрывается обыкновенное отвращение к жизни, в котором невозможно признаться даже себе, потому что сразу же рухнет всё вообще? Что, если именно отвращение и приводит ко всеядности? В противном случае не смог бы никто хлебать эту грязь до бесконечности. Не стал бы…

Именно к таким безутешным выводам приходил Николай, давая волю мыслям и чувствам, как только сознавал, что время подгоняет к принятию решений. Исправить хоть мизерную часть содеянного, дабы придать существованию хоть какой-то смысл, — это казалось новым, почти роковым предусловием бытия вообще. Вне всякой логики и вне каких-либо расчетов прежняя жизнь представлялась невозможной, она казалась бессмысленным мытарством. А будущая жизнь — вообще иллюзией. С этим и приходилось сегодня считаться… Наконец-то для него всё стало просто и ясно.