История литературы входит полноправной частью в сегодняшний литературный процесс, развитие невозможно без установления преемственности, без выяснения традиций. Но правомерно ли говорить об истории русской фантастики? Существовало (а может быть, и сейчас существует) мнение, что в нашей стране за редкими и нетипичными исключениями фантастики не было вообще. Такое суждение высказал в свое время Е. Замятин в книге «Герберт Уэллс»: «…Образцов социальной и научной фантастики почти нет; едва ли не единственным представителем этого жанра окажутся рассказ „Жидкое Солнце“ Куприна и роман „Красная Звезда“ Богданова, имеющие скорее публицистическое, чем художественное значение».

Категоричность этого заявления — результат неосведомленности; из книг русской дореволюционной фантастики можно составить довольно приличную библиотеку. Не следует, конечно, ударяться, как это делают некоторые из «фантастоведов», в другую крайность и объявлять дореволюционную фантастику яркой и заметной ветвью великой русской литературы. Это, конечно, не так, в ее ослепительном сиянии отдельные фантастические блестки легко могли затеряться и действительно затерялись. Предлагаемая читателю брошюра вовсе не ставит целью доказать, что советская фантастика смогла многое позаимствовать из литнаследства своих предшественников, что ей не пришлось почти все начинать с нулевой отметки. Серьезной и непрерывающейся «фантастической» традиции в русской литературе действительно не существовало. Своих жюль-вернов и уэллсов у нас и вправду не было. Так же как не было более или менее «серьезной» приключенческой, в частности детективной, литературы. Можно высказать несколько предположений, почему так произошло, почему возникли «белые пятна» на карте русской литературы, которая по остальным направлениям занимала ведущие позиции в мире. Боюсь, однако, что предположения не выйдут за ранг умозрительных рассуждений, их можно легко доказывать и легко опровергать.

Едва ли стоит тревожить тени Менделеева, Лобачевского, Мечникова, Лебедева, Павлова или Циолковского, чтобы доказать, что опорные пункты научно-технического прогресса располагались и на нашей территории. Был и интерес читающей публики. Произведения Эдгара По, Жюля Верна, Герберта Уэллса переводились «с колес» и пользовались в России популярностью, вероятно, превышающей популярность этих писателей на их родине. А большой отечественной фантастики все же не было. Видимо, действовал целый комплекс причин, из которых не последнее место надо отвести подавляющему влиянию таких гигантов, как Толстой, Достоевский, Чехов, утвердивших главной темой русской литературы нравственные искания мятущейся души. Были, наверно, и трудно учитываемые случайности литературного процесса, и это лучше всего доказывается тем, что после Октября 1917 года буквально за несколько лет родилась мощная и своеобразная школа фантастики. Пробел был заштрихован.

Тут может возникнуть вопрос: есть ли смысл в свете всего сказанного ворошить прах двух-трех десятков прочно и чаще всего заслуженно забытых книг? Смысл, мне кажется, все же есть. Во-первых, исторические аналогии всегда поучительны и любопытны, особенно когда речь заходит о произведениях, содержащих прямой футурологический прогноз. А во-вторых, при нынешнем увлечении фантастикой в таком обзоре есть и непосредственный интерес: узнать, что же в данной области совершили предшественники, что они сумели предвосхитить.

Есть еще один аспект в изучении русской фантастики. Она с особой стороны характеризует состояние общественной мысли. Но здесь же скрывается и главная трудность обозрения. Невозможно, разумеется, писать об отдельных произведениях, вырывая их из контекста общего состояния литературы, философии, публицистики данного периода, но и, понятно, невозможно в столь специализированной брошюре давать каждый раз развернутые характеристики отдельных десятилетий или подробно задерживаться на противоречиях мировоззрения тех или иных писателей. Остается надеяться, что общее представление о русской литературе XVIII–XIX веков читатель имеет и знает, например, хотя бы из школьного курса, кем был Фаддей Булгарин и какую он играл роль во времена Пушкина и Одоевского, что позволяет ограничиваться самыми необходимыми краткими сведениями.

Если под фантастикой понимать любую выдумку, любое нарушение пропорций действительности, зафиксированное в художественной форме, то ее дальние истоки следует искать не только в средневековой, в данном случае древнерусской, литературе, но и еще дальше — в фольклоре, который, собственно говоря, фантастичен от начала до конца. Несомненно, что фольклорные жанры, в частности сказки, были предшественниками современной фантастической литературы. Думаю, однако, что подобные рейды к сверхдальним подступам имеют большую ценность для специальных исследований, нежели для популярных брошюр. В рамках поставленных задач непосредственный интерес могут иметь лишь произведения, которые как-то корреспондируются с современными представлениями о фантастическом, т. е. когда автор, описывая небывалое, чудесное или даже сверхъестественное, отдает себе отчет, что это именно чудесное и сверхъестественное, и обыкновенно старается объяснить иррациональное рационально, пусть даже самым поверхностным образом, например, объявив, что чудеса герою просто приснились. Такая фантастика, в которой в той или иной степени присутствуют элементы научного мышления (детальное выяснение меры этой научности отвлекло бы нас слишком далеко), могла зародиться только в эпоху Просвещения.

Попробуем без дальнейших разговоров отыскать в русской литературе первое произведение, которое хотя бы отчасти подходило под современные признаки фантастического жанра. Сосредоточив наши поиски на середине XVIII века, начале новейшей русской литературы, мы довольно быстро, хотя и с некоторым удивлением, обнаружим, что она и начиналась как литература фантастическая или, точнее, утопическая. Под словом «начиналась», я прежде всего имею в виду организационную сторону литературного процесса. В 60–х годах XVIII века резко увеличивается количество печатных изданий. Если в 1725–1755 годах для пересчета ежегодно выпускаемых беллетристических книг хватило бы пальцев одной руки, то с 60–х годов стали появляться десятки названий, а с 80–х уже и сотни. В это же время начинается деятельность крупнейшего издателя XVIII века Н. И. Новикова, выходят первые журналы. Вокруг них складывается круг литераторов, которых мы вправе уже считать профессиональными писателями: Херасков, Сумароков, Левшин, Чулков, Эмин, затем Фонвизин, Крылов, Карамзин, Державин, Радищев… Разумеется, я не претендую на полноту даже в перечне, иначе пришлось бы говорить еще об очень многом, например, о той роли, которую сыграл в развитии русской литературы М. В. Ломоносов. Не меньшее значение имело и то, что постепенно появляется новый, демократический, разночинный читатель.

Русская беллетристика того времени складывалась под сильным воздействием французских просветителей — Вольтера, Руссо, Монтескье… Наши книги тоже были философско-нравоучительными. А для такого содержания утопическая форма подходила как нельзя лучше. При этом никакого значения не имело, происходит ли действие на неизвестном острове, куда попадает разбитый кораблекрушением корабль (любимый прием авторов утопий), либо в какой-нибудь и впрямь существовавшей стране, вроде Древнего Рима. Совершенно очевидно, что автор не ставил себе целью воспроизводить историю хотя бы в малой степени и Рим в данном случае — всего лишь псевдоним острова Утопия. Писатели и сами прекрасно отдавали себе в этом отчет. Михаил Херасков так характеризовал свою повесть «Нума, или Процветающий Рим»: «Сия повесть не есть точная историческая истина, — она украшена многими вымыслами, которые, не уменьшая важности Нуминых дел, цветы на ней рассыпают, — Нума здесь представляется, каков он был и каков мог быть».

Таких романов, повестей и драм, начиная с 60–х годов, было написано немало. Однако историю русской фантастики хотелось бы начать не с них, а с произведения, стоящего несколько особняком, но с сегодняшней точки зрения значительно более занимательного. Я имею в виду повесть Ф. Дмитриева-Мамонова, которая под названием «Дворянин-Филосов, аллегория» вышла из печати в 1769 году, а затем была переиздана в 1796 году в Смоленске.

За полной недоступностью для массового читателя этой книги, как и многих других, о которых пойдет речь, позволю себе кратко изложить содержание, перемежая его цитатами, чтобы дать почувствовать своеобразие русского языка, коим пользовались литераторы того времени, в иных случаях сохраняя и старинную орфографию.