Тугой режущий ветер бил из темноты, волоча длинные струи песка и пыли. От его неживого постоянства можно было сойти с ума; на зубах скрипел песок, от которого не спасали ни самодельные респираторы, ни плотно стиснутые губы. С вершин барханов срывались мерцающие в лунном свете шлейфы и ровными потоками летели по ветру.

Дом уцелел каким-то чудом. Его захлестывала пустыня; в черные, бездонные проломы окон свободно втекали склоны барханов, затканные дымной пеленой поземки. Видно было, как у стен плещутся, вскидываясь и тут же опадая, маленькие смерчи.

На пятом этаже в трех окнах подряд сохранились стекла.

— Это может быть ловушкой, — проговорил инженер.

Крысиных следов не видно, подумал музыкант, и сейчас же шофер сказал:

Продольный разрез — самый легкий. Лезвие скальпеля почти без сопротивления погружается в подрагивающую плоть, рассекая кожу и мышцы. Глубоко резать не нужно, достаточно, чтобы в рассеченные ткани входила первая фаланга указательного пальца.

Мишутка тонко постанывает, уткнувшись лицом в насквозь пропитанную слезами подушечку. Рот у него заклеен скотчем, поэтому кричать он не может — только стонет и плачет. Мишутке одиннадцать, он уже почти взрослый, и Стас не испытывает к нему особой жалости. В одиннадцать лет пора уметь держать себя в руках.

Разрез начинает сильно кровить. Стас матерится сквозь зубы и пытается поставить дренаж. Получается не слишком хорошо — никакого медицинского образования у Стаса нет, если не считать таковым наблюдения за действиями Доктора, и весь его небольшой опыт приобретен главным образом методом проб и ошибок. Истечь кровью Мишутке все равно не грозит, но кровь мешает Стасу точно определить длину и ширину разреза, а это очень важно. Во всяком случае, так говорил Доктор.

Звонит телефон. От неожиданности Стас едва не роняет скальпель — он уверен, что выдернул провод из розетки, готовясь к операции. Оказывается, нет. Ладно, кто бы это ни был, брать трубку Стас не собирается.

На рассвете танки русских подошли к Москве.

В головной машине открылся башенный люк. Высунулась рука с мегафоном. За ней — лейтенант Иванов.

— Сдавайтесь, чурки! — заорал Иванов в мегафон. — Сдавайтесь, а то хуже будет! Русские пришли!

Из-за баррикады, перекрывающей въезд под Московскую кольцевую дорогу, выглянул бригадный генерал Хухуев.

— Я твоя мама имел, морда жидовская! — крикнул он. — Моджахеды не сдаются!

Начала войны Мосес Артурович не запомнил. Неудачное обострение язвы загнало его на больничную койку. Когда сбросили бомбы на Москву, Минск и Новосибирск, он лежал под ножом. Пока ракеты жгли Одессу, Киев и Львов, он жарко бредил и санитарки связывали беднягу простынями, чтобы не навредил себе. По счастью, начальник госпиталя распорядился перевести людей в подвальное бомбоубежище еще при первой тревоге, поэтому у больных был куда больший шанс выжить, чем у здоровых. И Мосес Артурович свои шансы использовал во всей полноте… Смерть любимой Марточки заставила его пожалеть о крепости здоровья, но оставались сын Георгий и дочка Натуся. Сын был следователь, во время неразберихи, оставшейся в хрониках как Смоленская резня, он железной рукой наводил порядок и в итоге оказался в команде военной администрации города. Дочка же всегда была хрупкой, болезненной, а ужас первого дня войны лишил ее речи и уложил в постель — она перестала вставать и почти не ела. Только плакала, когда начали выпадать волосы — роскошные, черные как смоль кудри. Мосес Артурович сам обстриг свою девочку, пообещав, что все отрастет. И ошибся. Волосы выпадали у молодых, старых, здоровых, больных… Кто-то брился наголо, кто-то повадился торговать париками, собранными из загодя срезанной «красоты». В любом случае Мосес Артурович остался без работы. Он был парикмахер. И отец его был парикмахер, и дед, и прадед… Много-много поколений узкоплечих, низкорослых, длинноносых армян с ножницами, бритвами, щетками и секретами — чем освежать кожу, как пускать и останавливать кровь, удалять мозоли, завивать локоны «чипцами», замешивать хну и басму, на чем настаивать репейное масло. А после войны людям были нужны жизнь, тепло, хлеб, оружие и лекарства, тем паче что стричь теперь стало нечего.

По-немецки основательная Марточка оставила семье запасы пищи месяца на четыре. Крупы, чай, сахар, варенье, консервы и сухофрукты. Кое-что можно было попробовать выменять на старинное блюдо и ложки из почерневшего серебра. Сын не ел и почти что не появлялся дома — власть в городе надо было держать, как взбесившуюся собаку — за горло. Мародеры, рейсеры, бандиты, заезжие гастролеры… Ходили слухи, что в Смоленске запасов еды и бензина лет на пять с небольшим. Удивительно даже, с какой скоростью дичали люди, лишившиеся правительства и хотя бы видимости закона. Не прошло и недели после конца войны, как ходить по ночам стало опасно, впрочем, стреляли мало, экономя патроны. Телевидение не работало, радио сходило с ума от радиации, мобильная связь умерла. А вот электричество, воду и канализацию удалось сохранить. Очень много было больных — обожженных, пострадавших от облучения. Тотчас пошел первый виток лучевых болезней, через месяц началась эпидемия собачьей чумы — болезнь мутировала и перешла на людей. В городе перестреляли почти всех собак, но было поздно.

Первое время Мосес Артурович варил кашки на электроплитке, кормил, умывал и носил на горшок Натусю, читал раз за разом одну и ту же «Голову профессора Доуэля», огорчаясь судьбе несчастной Брике, экономно курил сигареты по три в день в три приема и залечивал плохо заросший живот. Когда шрам затянулся толстой розовой кожицей, парикмахер договорился с пожилой соседкой, что она будет днем присматривать за Натусей, и отправился в госпиталь вкалывать санитаром. При больнице — значит при еде, при витаминах, при лекарствах и относительно безопасно, так говорил фронтовик, дед Мосеса, который со своим медсанбатом дошел до Берлина. Риск подцепить заразу, конечно, присутствовал, но риск умереть от голода или отсутствия антибиотиков был, несомненно, выше. В свои сорок четыре Мосес Артурович был вполне крепок, труда и крови он не боялся, а сочувствие к людям не растерял. Поэтому в госпитале его ценили. В свободную минутку он всегда соглашался срезать мозоли, побрить тех, у кого еще росли бороды, и постричь ногти лежачим больным — за сущие копейки, а иногда и бесплатно. Врачи любили расторопного санитара, медсестры смотрели сочувственно вслед доброму, трезвому, работящему вдовцу, но куры никто особо не строил — знали, что у мужчин не все ладно, да и лысых голов стеснялись. Больше года в Смоленске почти не рождались дети, а из тех, кто родился, большинству лучше было б не быть зачатыми. Но со временем малышей стало больше, часть из них выживала и даже обзаводилась нежными, кучерявыми младенческими шевелюрами. Спустя три года Мосес Артурович тихонько пустил слезу, собираясь стричь в первый раз прелестного белокурого мальчика, руки чуть-чуть дрожали — от волнения и от счастья.

Немая Натуся со временем встала на ноги, начала потихоньку прибираться в доме, обстирывать себя и отца, готовить немудрящий обед… Как же славно, что вокруг Смоленска уцелели поля и фермы. Первый урожай сожгли, потом привыкли — все вокруг было если не «горячим», то «тепленьким». У коров и овец тоже были проблемы с отелом, зато овощи-фрукты на удивление дали в рост, на картошке с капустой можно было вполне сносно выжить, да и хлебушек был. Электричество стало дорого, вода дорога, бензин и вовсе на вес золота. Заводы по производству сельхозинвентаря, чулочная фабрика и «Аналитприбор», на котором наладили выпуск дозиметров, как-то жили и давали хлеб рабочим, госпиталь тоже держался. Алмазный завод обнесли дочиста в первую же зиму… Господи, кому сейчас нужны алмазы? У Георгия в С. ЧК каждый месяц кого-то расстреливали за грабежи и разбой. «Когда приходит голод, уходит стыд», — повторял дедову поговорку Мосес Артурович и качал головой. Он завел себе мягкую шляпу и не снимал ее круглый год, только в госпитале меняя на аккуратную белую шапочку.

Через четыре года после войны сын женился на дочери смоленского предводителя. Была славная свадьба, с водкой, мясом, сотней гостей, и даже приглашенный оркестр наигрывал танцы. Георгий звал их обоих, но Натуся наотрез отказалась появляться на людях, да и Мосес Артурович засиживаться сверх вежливого не стал. От первых лиц города пахло кровью, а этого запаха парикмахер нанюхался в госпитале. Через пять лет и один месяц невестка родила сына, Артура, и мальчишка получился почти здоров. Еще через год неожиданно вышла замуж Натуся — проклятье «никому не желанной старой девы» миновало ее. Санитарка из госпиталя сосватала своего двоюродного брата. Правда, парень был тоже немой, но зато работящий — столяр, печник и на все руки мастер. А вот причесать единственную дочь на свадьбу не вышло, пришлось покупать парик — и об этом отец жалел куда больше, чем о бедном столе и тихом веселье.

1. Страшно. Мне очень страшно. Мне ещё никогда не было так страшно. Это не краткая вспышка животного ужаса — это осознание полной безвыходности. Вокруг только мрак, бетон, неясные тени искорёженных приборов, сводящая с ума тишина. И одиночество. Боже мой, я один, совсем один! Что делать? Дай мне силы… Дай мне силы повеситься.

2. Была ночь. Мы вдвоём дежурили за пультом, Стас и я. В бункере кроме нас никого, смена должна явиться в восемь. Мы травили анекдоты, трепались, обсуждали альманах современной прозы. Поливали молодых авторов сочными помоями… И тут — началось. Стрелки — все до единой — запрыгали, позашкаливали, сирена вякнула и заткнулась, мы даже «Ой!» не успели сказать, как свет медленно погас, и сверху ворвался этот жуткий вихрь. Меня швырнуло из кресла на щит. Я увидел, что рушится потолок, и закрыл глаза… Проклятые воспоминания, что же вы со мной делаете?!

3. Да, бывают минуты, когда хочется повеситься. К счастью, в такие минуты опускаются руки. Очень плохо мне было, когда я очнулся. Ситуация представлялась яснее ясного: меня завалило. Я в склепе, в бетонном чреве. Оставалось только лежать пластом и скулить, неумолимо покрываясь трупными пятнами. Ни сил, ни мыслей, а в голове прокручивалось одно бесконечное кино: ворвавшийся с неба вихрь беснуется, безнаказанно крушит родной бункер — вспыхивает проводка, лопается оборудование, сверху падают мощные глыбы. Кошмар… Я бы точно умер, надёжно и быстро, если бы не это чудо. В открытые глаза мне светила какая-то звезда! Долго, позорно долго её живительный лучик пробивал пелену моего отчаяния, но — свершилось. Вернулся разум. Звезда светила, специально для меня светила, поэтому я и не умер. Оказывается, пока видишь звезду, можно жить.

4. Мне ведь всего двадцать три года. Я не женат и, к счастью, даже не влюблён. У меня пытливый ум и богатая творческая натура. Вполне серьёзно! Для своих лет я достаточно развит интеллектуально и духовно. Что из всего этого следует? Простейший вывод. Куда уж проще — не быть идиотом.

5. Странный, скажу вам, мирок! Стены бункера остались целы, однако, начиная с середины зала (как раз там, где был установлен пульт) вздымается груда камней и обломков всякого электронного хлама. Потолка нет, зато в недоступной вышине зияет таинственным образом появившийся пролом. А бункер, между прочим, находился на глубине семьдесят метров. Груда обломков стеной поднимается до самого пролома, так что я угодил на дно чудовищного колодца. Наверху темнеет крошечный участок ночного неба, в котором сияет одна-единственная звезда, спасшая мне жизнь. Кроме неё ничего больше не видно. Причём, звезда настолько яркая, что свет её, рассеиваясь по разорённому бункеру, даёт зрению кое-какой шанс. Во всяком случае, можно ходить, не боясь расшибить себе лоб. И я обошёл свои владения. Уцелели почти все подсобные помещения, примыкающие к центральному залу, в них я сумел обнаружить несколько жемчужин. Работающий карманный фонарик — раз. Тёплый спальный мешок — два. И самое главное — склад продуктов! Там было столько консервов и брикетов, что я их, наверное, за всю жизнь не съем. Из крана в туалете шла вода — вероятно, осталась в стояке. Короче, повезло мне просто неописуемо. А вот Стас пропал бесследно. Боже мой, как жаль беднягу! Лежит где-нибудь под завалом, превращённый в кровавый кусок мяса. Спорили мы с ним, читали друг другу свои стихи, дуэтом мечтали о славе, ругали классиков и современников, бегали вместе по девочкам. И теперь он вот так… Впрочем, а я-то сам? Да, пока ещё жив. Но кто подскажет, дар это или проклятье!.. Ладно, с самим собой ни к чему кокетничать. Конечно, меня скоро найдут, не могут не найти. Кинут верёвочную лестницу, спустятся, возьмут на руки, вытащат наверх… Надо подождать, надо только потерпеть. И всё будет в порядке. Люди меня спасут.