Константин Морозов пропал без вести в июле тысяча девятьсот шестнадцатого года при форсировании реки Стоход, во время Брусиловского прорыва.

Двумя месяцами позже скончался его отец, Петр Ипполитович Морозов, уездный фельдшер. Он был огромного роста, черноволосый, хромой, ходил, опираясь на палку. Любил женщин, веселые компании, от спиртного не пьянел, а становился добрее и с чувством пел украинские песни. Когда случалось, что вдруг звали к больному, он для освежения дыхания жевал сухой чай и шел как ни в чем не бывало.

Из Морозовых остался один пятнадцатилетний Григорий, учившийся в полтавской бурсе. Смерть отца принесла ему освобождение от бурсацкой муштры, достаточно жестокой, чтобы связать смерть с радостью освобождения.

Старые бурсаки, попытавшиеся окрестить его шмазью всеобщей, загибанием салазок и другими традиционными мучениями, столкнулись не с обычной покорностью новичка, а с жестокой и злой защитой. Все же Григорий был скручен и подвергся обряду посвящения в товарищество, хотя два или три нападавших и остались с царапинами и синяками.

Григорий не отличался ни ростом, ни силой и походил на свою мать, сероглазую маленькую женщину, ушедшую в лучший мир, когда ему не исполнилось и пяти лет. Но были в нем упрямство и пылкость, он всегда был готов к нападению.

Морозов возвращался домой и возле книжного магазина увидел Веру. Ее лицо, обращенное в его сторону, было задумчиво. Это была задумчивость взрослой женщины. Морозов так и решил, больше ничего не пришло ему в голову. Он не затормозил, не остановился. Дыхание вдруг сбилось. «Боже мой! — сказал про себя Морозов. — Почти десять лет…»

Он взглянул в боковое зеркальце: Вера не обернулась. Она не заметила, кто ведет «Запорожец».

— Ладно, — пробормотал Морозов.

Это злое «ладно» должно было подтвердить, что ему давно нет дела ни до какой Веры. Но в душе по-прежнему что-то тлело, что-то саднило, не заживало. Черт знает что за наваждение — серьезному мужику вспоминать юношеские сумасбродства.

И он не вспоминал.

На следующий день начальник шахты Сергей Максимович Зимин, просмотрев сводки и выслушав службы, распорядился: премировать первое звено бригады Лебеденко, объявить выговор горному мастеру второго участка Митене и строго предупредить помощника начальника того же участка Морозова. Зимин поблагодарил Тимохина за успешную в целом работу вверенного подразделения. А начальнику внутришахтного транспорта Богдановскому и диспетчеру Кияшко досталось по предупреждению.

Эти распоряжения были аккуратно записаны в толстую конторскую книгу начальником отдела кадров, отставным подполковником Пелеховым.

Шла обычная утренняя пятиминутка. Суточный план был выполнен, несмотря на тяжелую аварию у Грекова. До конца месяца оставалось пять дней, включая воскресенье, но за это время, даже объявив воскресенье рабочим днем, уже невозможно было достичь месячной нормы.

Зимин был в накаленно-спокойном состоянии и с трудом подавлял гнев. Его любимец Греков сидел рядом в начале приставного стола, поигрывал серебристым брелоком с автомобильными ключами. Зимин досадовал на него. Он знал, что лучший начальник участка, храбрый и нахальный Греков, не виноват в «орле», однако, видя откровенную безмятежность, чувствовал, что любимец, кажется, его поддразнивает. «Валяй наказывай, кричи на нас, — словно говорило мужественное лицо Грекова. — Лично меня это не касается, а за мужиков обидно. Ничего ты не добьешься, лишь восстановишь против себя еще сильнее».

— У кого есть вопросы? — Зимин оглядел инженеров. — Богдановский?

Зимин привез в трест личное дело Тимохина и представление его на новую должность.

Трест принял Зимина равнодушно.

Среди трех явлений жизни — Зимина, Тимохина и шахты — в тресте вызывало интерес только последнее.

Звезда Зимина едва светилась. У Тимохина ее просто не было.

После третьего кабинета Зимин почувствовал, что от него остается одна кожа, обтягивающая пустоту.

Константин поехал домой на троллейбусе и по дороге глядел в окно. За бетонным корпусом стадиона, напоминавшим верхушку огромной шахматной ладьи, над узким длинным прудом по пологой возвышенности поднимались дома. Три лика как будто глядели с холма, три времени и три пространства сцеплялись между собой этими домами. Грубая прочность довоенных построек, величественный холод зданий пятидесятых годов, утилитарная простота современных домов — вот такими были черты города. Других не было.

«Может быть, и мы сами не слишком разнообразны, — подумал Морозов. — Тебя в лицо не подстеречь…»

Эта фраза выстрелила откуда-то из темных полей памяти и поразила его. Она некогда стояла в каком-то стихотворении, а стихотворение, наверное, было связано с Верой, с юностью, с чем-то ушедшим. Потому и выстрелила.

Он силился вспомнить: что за странные слова? ТЕБЯ В ЛИЦО НЕ ПОДСТЕРЕЧЬ…

…Константину восемнадцать лет, он одинок, мечтателен и находится в том состоянии, когда легко влюбляются. В институте учиться скучно. Дни тянутся медленно. Кажется, учебе не будет конца. Юношеская тоска охватывает Константина, и какой-то голос шепчет: «Бросай институт. Ты не такой, как все. У тебя своя дорога». Он сторонится товарищей. Их желания и развлечения кажутся вульгарными. И он отказывается от их вечеринок, от плодового вина и презрительно глядит, как быстро разгораются и гаснут любовные связи. Он отвечает товарищам, что все это ему знакомо, и ему верят. Ложь защищает его. Он крепок, почти каждый вечер занимается гантельной гимнастикой, но ложь защищает его лучше силы. Его считают опытным человеком. А он, как мальчишка, ищет встреч с Верой, звонит ей, ходит к университету.