Щуп легко вошел в жирную, мягкую землю и почти сразу тюкнулся о железо. Алексей, впрочем, ни минуты не сомневался, что так и случится. Не здесь, так через двадцать шагов правей или левей, через полчаса-час, через пару выкуренных сигарет, но это произойдет. Предчувствие большой удачи начало расти в нем давно, день ото дня оно становилось больше и больше и наконец целиком заполнило его, сменившись крепкой уверенностью в правильности своих действий и в том, что они непременно увенчаются успехом.

Ни один из маршрутов, которыми ходил Алексей, не разрабатывался им так тщательно, как этот. Он работал все лето, втихаря исследовал архивы своих друзей, стараясь по возможности не акцентировать на этом их внимание. Он тратил почти всю свою зарплату на покупку карт военных действий с маршрутами передвижения войск. Петербург — город большой, много в нем живет разного народу. И много можно в нем найти, выменять или купить таких вещей, что иной раз диву даешься — как они до сих пор сохранились, как попали в руки людям, подчас понятия не имеющим об их настоящей ценности, не понимающим, чем они обладают?

Алексей находил в городе личные дела офицеров СС и советских снайперов, военные билеты, штабные документы под грифом «совершенно секретно», карты минных полей и в огромном количестве — письма. Он покупал, ему дарили, он рылся на складах макулатуры, ползал в полуразрушенных расселенных домах, проникал в архивы ведомственных библиотек. Алексей хвалил себя за то, что ему хватило в свое время упорства закончить университет, что давало теперь возможность пользоваться Публичной библиотекой, в посещении которой, правда, он строго себя ограничил — раз в два месяца, не чаще. Уж больно специальными вещами он интересовался.

К осени зона поиска определялась окончательно. Из огромного вороха бумаг вычленялись мелочи, документы, сами по себе ничего не значащие, карты калькировались и накладывались одна на другую, разрозненные факты обретали единственно верную временную и территориальную последовательность, и общая картина становилась ясней с каждым днем.

Как в ванночке с проявителем, на письменном столе Алексея со все увеличивающейся скоростью проявлялось изображение нужной ему зоны. Оно становилось контрастней, объемней, начинало переливаться живыми красками. Становились видны детали — трава, листья, сучья, камни. По ночам Алексей слышал шорох кустов, скрип деревьев, тупые удары о землю капель дождя, стрекотание кузнечиков, чувствовал свежесть, приятный напор осеннего ветра. Он уже знал эти места, словно родился и прожил там много лет.

Ваня Ревич работал врачом скорой помощи и при случае подрабатывал на дому — за два сеанса прерывал нежелательную в силу разных причин беременность методом массажа. Деньги у него водились, он был молод, толст в тех пределах, чтобы еще нравиться женщинам, жил на Стремянной в отдельной трехкомнатной квартире один — жена ушла год назад, не выдержав темпа Ваниной жизни. Ваня купил ей квартиру и, кажется, ничуть не расстроился потерей десяти тысяч долларов и любимой женщины и продолжал жить в свое удовольствие. Каким образом он зарабатывал суммы, для его друзей просто фантастические — даже учитывая подпольные аборты, это были слишком большие деньги, — не знал никто, а в темных веселых еврейских глазах Ивана Давидовича Ревича нельзя было прочитать ничего, кроме душевной теплоты и неизменной приветливости.

— Никогда никому не говори, что ты не любишь оперу, — говорил Ваня своему другу художнику-примитивисту Юране. — Это признак дурного воспитания и неразвитого вкуса. — Ваня раскраснелся, черные волосы растрепались и прилипли к потному лбу, он ронял на стол пепел с забытой в руке сигареты и задевал манжетами рубашки за тонкие хрустальные рюмки, едва не сбрасывая их на пол.

— А почему я должен лицемерить? Я считаю, что это совершенно мертвое искусство. Как и балет, кстати. — Юраня взял со стола пустую жестяную баночку «черной смерти» и потряс ее, поднеся к уху. — Вань, давай чирик.

— Секундочку! — Иван Давидович проворно вскочил с табуретки и деловитой походкой покинул кухню.

Войдя в комнату, служившую ему кабинетом, и включив настольную лампу, он увидел лежащих на кожаном офисном, купленном по случаю у одной закрывшейся конторы диване Катьку и своего старого приятеля музыканта Гену. У музыканта Гены сегодня был день рождения, и он всю ночь обходил своих друзей с пакетами, полными водки и еды, всем наливая, со всеми выпивая и закусывая, и, дойдя наконец до квартиры Ивана Давидовича, дальше двигаться уже не смог. Сейчас он пытался стащить юбку с лежащей спиной к нему Катьки, которая не подавала признаков жизни. Гена тоже владел своим телом с большим трудом и никак не мог справиться с поставленной задачей.

— Ну, расскажи, как там с Фьючерсом? — спросил лысый.

— Да что с Фьючерсом, Саша. Похоронил я Фьючерса, — мрачно ответил Железный. Он сидел на табуретке посредине маленькой комнатки с лежащим у стены на железной кровати лысым.

— В лесу закопал?

— А что делать, Саш? Куда ж его было девать? Я и так думал, поседею, пока туда-обратно ехал. А если б менты услышали или еще кто? Куда мне его тащить? Закопал аккуратно, следы вроде все убрал. Яму зарыл за пацаном, дерном прикрыл. Если специально не искать, то вроде ничего и не видно. Жалко Фьючерса.

— Жалко, жалко… Себя тебе не жалко? А меня не жалко? Всех жалко. Да, вот глупость-то, — продолжил он. — Откуда этот мудила там взялся? Щенок. Найду — убью. Кто ж знал, что у него автомат? На вид — дохляк дохляком. Сопли сразу распустил. Фьючерс его стукнул пару раз, он и сломался. Пижон сраный. Принарядился, как на парад. Гондон штопаный. Планшет, аптечка, щуп сделал… Форму напялил. Мудак. — Лысый Саша ругался тихо и равнодушно, глаза его упирались в дощатый потолок. — Пионер. Следопыт. Найду ублюдка — раздавлю. Я с ним ведь поговорить хотел, пугнуть раз — да он и так в штаны наклал после Фьючерса. Обидно, Железный, обидно. Ладно — разборки. А тут шкет какой-то левый… Ну, никуда он не денется. Питер — город маленький. Тряхнем трофейщиков — это же все сопляки, сразу наведут. Настоящих-то мужиков там по пальцам сосчитать. Пионеры сраные…

Алексей стоял у окна и смотрел на ровное поле, покрытое небольшими холмиками, озерцами и узкими протоками-канавками, с группами деревьев ближе к горизонту. Если посмотреть чуть правее, то в поле зрения попадали отдельные, но довольно часто торчащие постройки — заводики, склады, жилые здания, разбросанные там-сям — кажется, без всякого плана и порядка. Здесь город наступал на поле, не прорезая его сразу длинными стрелами улиц, застраивающихся одновременно по всей длине, а словно выбрасывая из катапульты отдельные снаряды, падавшие как попало, — сначала редко, потом все чаще и чаще. И уже лишь засеяв поле отдельными постройками, город начинал заполнять пространство между ними лужицами и речками асфальта, выпуская туда батальоны автомобилей, которые обживали местность, наполняя ее движением, звуками и атмосферой города — грохотом и скрежетом, дымом, выхлопными газами, запахами разогретых металла и резины. Люди приходили уже потом, когда пространство было достаточно защищено со всех сторон, они старательно изолировали себя от земли, от окружающей их природы и чувствовали себя в относительной безопасности лишь тогда, когда их ноги касались не земли, но асфальта, бетона или паркета, когда от солнца и дождя они были укрыты крепкими крышами, а от ветра — надежными стенами.

«Живем здесь, как пришельцы», — думал Алексей, глядя на редкие столбики дыма, поднимающиеся со стороны Пулковского шоссе, где находились оранжереи, аэропорт и медленно ползущие к Пулковским высотам жилые кварталы. «Скоро до Царского Села все застроят». Он с грустью понимал, что полю недолго осталось жить своей жизнью. Летом он часто гулял здесь, уходя далеко от домов, которыми в этом месте заканчивался город. Шел извилистыми маршрутами, долго блуждая между канавами и наполненными водой ямами, — напрямик здесь было не пройти. Он точно знал, что, уйдя километра на три в поле, со стороны города становится почти недосягаемым. По прямой проехать это расстояние можно было разве что на тракторе. Или на танке. Любая машина увязла бы в беспорядочном лабиринте крохотных болотец, проток, воронок и неожиданных, скрытых высокой травой холмиков.

Здесь не слышно было городского шума, лишь электрички, периодически в отдалении грохочущие по бывшей царскосельской железной дороге, напоминали о настоящем времени.

Он брал с собой книги, но почти никогда их не читал. Просто ложился в траву и лежал часами. Он видел высокое, бесцветное невское небо, птиц, летящих к югу, как и сотни лет назад, мимо этих мест, мимо Купчино — деревни, что стояла здесь с XVI века, когда на этих полях сеяли рожь, ячмень, овес, пасли коров, ловили рыбу в озерах, а воздух был свеж и чист, земля жирная и черная, люди здоровые и розовощекие. Он поворачивал голову и смотрел в заросли травы с ползающими в ней муравьями и другой бесчисленной мелкой живностью, которую можно заметить, только лежа в траве и не думая ни о чем. Стоит вспомнить свои городские дела и житейские проблемы, как пропадут, исчезнут за назойливыми, неуютными мыслями горящие темно-зелеными огоньками спинки жучков, не различить будет изломанную траекторию полета летних малюсеньких мошек. Пропадут из поля зрения удивительной формы муравьи и совершенно сюрреалистического вида стрекозы. Все, что останется от летнего поля, — это вызывающие нестерпимый зуд укусы крохотных неуловимых насекомых, трава начнет колоть спину, солнце — слепить глаза, земля покажется сырой и холодной, мелкие камешки набьются в ботинки, пыль забьется за шиворот…

Нельзя здесь оставаться городским пришельцам — отторгает их поле, из последних сил отстаивая свое право на существование. Алексей же всегда чувствовал себя здесь прекрасно. Ижорский погост — так всегда называлась эта земля — свободная, огромная, с густыми непролазными лесами, чистыми реками, со стоящими на ней крепкими деревянными домами, бывшими ее частью. И ветер, дождь и мороз не разрушали эти дома, а лишь помогали им стать крепче, глубже врасти в почву. Бревна стен становились звонкими и прочными, словно сталь, неподвластными тлению.

На улице Тамбасова, напротив необъятного полигона, отгороженного высоким забором из частой проволочной сетки и принадлежащего бывшей киностудии «Ленфильм», стоит среди одинаковых белых длинных домов красное кирпичное здание — так называемый торговый центр. Вокруг этого массивного, странной формы неуклюжего строения с неожиданными закруглениями, выступами, нишами, башенками и какими-то отростками концентрируется обычно вся светская жизнь микрорайона. Большинство необходимых услуг, в которых нуждаются окрестные жители, они получают именно здесь. Несколько сортов магазинов, от продовольственного до цветочного, парикмахерская, прачечная, отделение милиции, что-то еще — много внутри красного дома лестниц, дверей без надписи и коридоров.

Михаила Петровича Кашина, или — для друзей — просто Петровича, привлекало в этом центре одно место, ставшее уже много лет назад его вторым домом, а именно пивная, расположенная в правом, если смотреть с фасада, торце здания.

Утром Михаил Петрович Кашин чувствовал себя отвратительно. Последний месяц он пил каждый день и помногу, пренебрегая качеством напитка в пользу его количества, и результаты были налицо. Трясущимися руками он открыл ящик старого рассохшегося письменного стола. Ящик был почти пуст, за исключением набросанной в беспорядке разной мелкой дряни — пары старых, невесть откуда взявшихся значков, поздравлявших планету с праздником 1 Мая, скомканных автобусных талонов, табачных крошек, квадратных кусочков бумаги «для заметок», исчирканных неведомыми хозяину номерами телефонов и именами, ничего ему теперь не говорящими. Тут же были лет пять назад остановившиеся часы «Ракета» без ремешка, неработающая зажигалка, скрученная в мягкий цилиндр широкая бумажная лента с запечатанными в нее десятью презервативами, еще какие-то бумажки.

Михаил Петрович проехал ладонью по дну ящика и нашарил в дальнем углу под шуршащим хламом то, что искал, — пятидесятитысячную купюру, последнюю из многих, полученных им месяц назад. Хрустящая, новенькая бумажка принесла уверенность и покой. Михаил Петрович медленно, покачиваясь и с трудом переставляя не слушающиеся ноги, вышел на кухню, открыл кран и подставил рот под холодную, с металлическим привкусом струю воды. Сделав несколько глотков, он застыл с открытым ртом, давая воде свободно выливаться из него в раковину, полоская воспаленный, распухший язык и десны. Потом засунул под кран голову и с минуту терпел ледяной холод в затылке. Когда ему показалось, что стало немного легче, он вернулся в комнату и сел на раскладушку. Кроме этой древней, с мятыми алюминиевыми трубками и прорванным выцветшим брезентом походной кровати и стола, в комнате не было ничего. Не было стульев, телевизора, не было шкафов, книг, картин. Не было холодильника, стола, кастрюль, сковородок, чайника на кухне. В прихожей не было вешалки, полочки для обуви. На подоконнике стояли четыре граненых столовских стакана, общепитовская же вилка торчала из поллитровой банки с застывшими жуткого, неживого цвета остатками «Борща украинского», что было обозначено на блеклой этикетке. Рядом с банкой на мятом газетном листе возвышалась гора плоских бело-серых окурков «Беломора» с редко торчащими желтыми цилиндриками сигаретных фильтров. Гора дала оползень, и значительная ее часть уже находилась на полу, и без того грязном, в темных липких пятнах и в пыли.

Михаил Петрович положил деньги, которые все это время сжимал в кулаке, на подоконник, запустил руку в кучу окурков, разворотив ее и сбросив на пол очередную порцию, нашел почти целую беломорину и снова отправился на кухню прикуривать от постоянно горевшей газовой конфорки.

Роберт блаженствовал. Глаза открывать не хотелось — приятное тепло, совершенно непохожее на тепло от батарей центрального отопления, ставшего для Роберта привычным, разливалось по его поношенному, несвежему телу, которое, впрочем, казалось помолодевшим. Роберт закинул руки за голову и сладко потянулся. Левая рука, наткнувшись на препятствие («Стена», — подумал Роберт), замерла, а правая рухнула в пустоту, свесившись вниз. «Это еще что?» — удивился он. Привыкнув спать исключительно на полу, Роберт был озадачен, найдя себя на вагонной верхней полке — ничего другого в голову не приходило. Как было ни лень, глаза все-таки пришлось открывать — неизвестности Роберт не любил.

Он находился в маленькой, метров десять квадратных, комнатке, по двум стенам которой шли двухъярусные нары, пустующие, кроме его «шконки». Узенькое мутное окно почти под самым потолком, светилось серым блеклым светом, лампочка без абажура не горела. Осторожно стянув с себя бурое суконное одеяло, Роберт приподнялся и свесил ноги со своих нар. На противоположной от окна стене он увидел низкую дверь, которая, к его удивлению, — Роберт ни секунды не сомневался, что он за что-то арестован (уж больно помещение походило на камеру) — была широко распахнута.

Осторожно опустившись на пол, он понял, что лежал в носках — еще одна новость. Ботинки стояли рядом, и, натянув их на ноги, Роберт медленно выглянул в проем двери. Небольшой коридор со стенами, выкрашенными типовым подвальным зеленоватым цветом, одним своим концом упирался в тупик с таким же узеньким оконцем наверху. Противоположного же конца видно не было — коридорчик сворачивал под прямым углом. Напротив камеры Роберта была еще одна дверь, запертая на большой висячий замок. Роберт дошел до поворота и увидел, что помещение, где он находился, не такое уж и маленькое — за поворотом коридор оказался длинным и снова куда-то сворачивал. Дверей на этот раз было много и по обе стороны. Некоторые из них были открыты, и Роберт услышал невнятные голоса, несущиеся с разных сторон и сливающиеся в общее монотонное жужжание. «Хуже не будет», подумал он, хотя, впрочем, пока жаловаться было особенно не на что.

Роберт двинулся по коридору и, поравнявшись с первой из открытых дверей, осторожно заглянул внутрь. В небольшой комнатке за письменным столом, на котором не было ничего, кроме старенького телефонного аппарата, сидели друг напротив друга два молодых, лет двадцати, человека. Одетые в неброские дешевые костюмы, они были похожи, как родные братья, — одинаковые короткие стрижки, широкие плечи, большие кисти рук, которыми они одинаково подпирали одинаковые квадратные подбородки. Они синхронно повернули головы и уставились на Роберта.

Он вдруг почему-то почувствовал расположение к этим одинаковым парням. Кого-то они ему напоминали, кого-то хорошо знакомого и близкого. В их глазах не было ни теплоты, ни участия, зато была уверенность, внутренняя сила и равнодушие. Равнодушие, в первую очередь, к себе. И вдруг он вспомнил.

Алексей довез Катю на такси до самого дома — рано или поздно, но ей нужно было возвращаться, тем более, что, как она сказала, да и сам Алексей это видел, чувствовала она себя неважно.

— Поеду я домой, Алеша, полежу, полечусь, вечерком созвонимся и завтра увидимся, — сказала она ему.

— А что с тобой, Катя?

— Ну, Алеша, это чисто женские дела, — она улыбнулась, — не волнуйся, пожалуйста, ничего страшного нет.

Они поднялись на пятый этаж, и Алексей поцеловал ее.

— Вот, Игнат, такие дела. Домой попасть нужно обязательно, а как — не знаю. Может, и не ждут меня там, а может, и ждут.

— Так проверить нужно. Давай я проверю. Съездим вместе, я поднимусь, а ты, скажем, из автомата позвонишь.

— Ну нет, Игнат. Ты здесь ни при чем, зачем я буду тебя подставлять. Я с ними сам должен разобраться. Столько дров наломал, ты, Игнат, даже себе не представляешь… Ты, если сможешь и время у тебя есть, проследи за Катей, чтобы с ней ничего не случилось. А то я пропал так неожиданно — мало ли что она подумает. А вдруг эти гады и на нее уже вышли, это же любимая тема, как в кино, — девушку в заложники… Помоги, а, Игнат?

— Леха, о чем ты говоришь! Знаешь что? Давай я ее сюда заберу. Меня-то они точно не знают. Леха, да ты что, — он хлопнул Алексея по плечу, — ты что, ревновать, что ли, надумал? Чего погрустнел-то? Не сходи с ума. Все будет чинно-благородно. Ты мне веришь?

— Да, конечно, Игнат, конечно. Давай забирай ее от греха подальше.

Алексей очнулся оттого, что почувствовал холод. Открыв глаза, он понял, что в лицо ему кто-то плеснул холодной водой. Прямо перед ним была стена, оклеенная зелеными выцветшими обоями. Алексей понял, что сидит на стуле, и попробовал встать, но оказалось, что ноги его привязаны к ножкам, а руки схвачены за спинкой стула. Голова сильно болела, особенно затылок, и было сложно повернуть ее и посмотреть, что же происходит за спиной, — там слышались шаги, возня, шорохи и чье-то дыхание, но те, кто был в комнате, молчали, только ходили, что-то переставляли с места на место, покашливали, сопели.

Он услышал звук открывающейся входной двери и наконец голоса.

— На месте? — спросил отчетливый, уверенный в себе интеллигентный баритон.

— Ждем тебя, Виталий, не дождемся. Пацан все никак не очухается. Петрович на кухне сидит, — ответил ему хриплый, простецкий, скомканный басок.

— Саша здесь?

Виталий Всеволодович в лес не поехал. Не его это дело. Его дело — принять товар или, по крайней мере, список того, что имеется в наличии. А таскают все пусть Коля с Андреем. Звягин был гарантом того, что ничего не уйдет налево, — в этих вопросах лучше Саши надсмотрщика было не найти. Он и жив был до сих пор потому лишь, что никогда не обманывал тех, на кого работал, а Лебедев был не первым его — нет, не хозяином — хозяев у Звягина не было никогда, но партнером, может быть, старшим партнером. Ранним утром ему позвонил Медведев, разбудив, но с приятной новостью — квартиру Лебедева поставили на охрану. «Кто этим занимается?» — спросил Лебедев. «Не волнуйтесь, Виталий Всеволодович, это такие ребята, на которых можно рассчитывать. Не бандиты, не ОМОН — наши люди. Все гарантировано».

— Антон! Просыпайся, — крикнул Лебедев, входя в гостиную, где на диване спал побитый и униженный красавец. Вчера, после рыдания на кухне, он стыдливо спрятался в ванной и просидел там до самого ухода Лебедева. — Вставай, герой, давай завтракать. Нам предстоят трудные дни, но я надеюсь, что потом последует небольшое вознаграждение за труды. Давай, давай! — Виталий Всеволодович сдернул одеяло с голого Антона, который сразу сжался в комочек от холода, — форточки Лебедев не закрывал на ночь даже зимой.

— Вы меня извините за вчерашнее… — начал он тихим голосом, отводя глаза от взгляда Лебедева.

— Да за что? Что этот парень тебя уделал? Так просто повезло ему. Ничего, не расстраивайся, бывает и не такое. Что у нас там на кухне?

Они ели яичницу с жареным беконом, зеленью и острым соусом «Чили», когда зазвонил телефон.