ВЛАДИМИР РЫБИН
С НАМИ КРЕСТНАЯ СИЛА
Сон был странен и почему-то страшен: ослепительно белые колонны, увитые виноградом, позолота высокого потолка, прохладный мрамор пола, на котором отдыхали исколотые камнями босые ноги. И одни и те же фразы назойливо лезли в уши: "В белом плаще с кровавым подвоем... ранним утром четырнадцатого числа... в крытую колоннаду..." Он видел их обоих - этого самого человека в белом плаще, сидевшего в кресле, и другого, стоявшего перед ним, худого, небритого, со связанными сзади руками, - видел со стороны и в то же время был как бы и тем и другим, думал за них, говорил за них.
- Зачем ты смущал народ? - Я видел, что людям можно помочь. - Что тебе до этих людей? Разве ты один из них? - Я не знаю, кто я. "Зато я знаю, - подумал сидевший. - Был бы из них, катался бы в ногах, просил помиловать. А упросив, плевался бы, смеясь над судьей, которого одурачил. А этот ни о чем не просит, ни на кого, выгораживая себя, не наговаривает. Говорит правду, даже когда выгодней соврать". - Они приговорили тебя к смерти. Те самые, кому ты хотел помочь. - Люди часто ошибаются. - Эти люди редко ошибаются. Они приговорили тебя к смерти на кресте, зная, что такой приговор должен утвердить я. Они хотят убить тебя моими руками. Он замолк: не говорить же подследственному, что не верит в его виновность. - Я хотел только, чтобы истина дошла до них. - Истина? Что есть истина? "Вот ты и попался, - подумал сидевший. - Ответишь, и я узнаю, откуда ты родом. Для римлянина истина - юридическое, правовое, не противоречащее римским законам, для иудея - это неизменность, соответствие вечному Закону. "Скорее небо и земля прейдут, нежели одна черта из Закона пропадет", сказано в их учении. Ну а если скажешь, что истина - нечто жизненное, меняющееся, значит, пришел издалека-из Индии или же из тех таинственных земель, что лежат по ту сторону Понта Эвксинского..."
Неожиданный треск скатился по знойному лучу, наискось пронизывающему пространство, и оба они разом взглянули вверх, в блеклую синеву неба, просвечявающую меж высоких колонн. И погасло видение, и замельтешило вдруг, как на экране у зазевавшегося киномеханика. Снова послышался треск, и Андрей окончательно проснулся. Полежал, удивляясь сну. Увиденное и пережитое не уходило, не заплывало в памяти, как всегда бывало после пробуждения. Вспомнил, что недавно смотрел очень неприятный фильм Пазолини "Евангелие по Матфею", что в тот вечер был долгий разговор о фильме, о романе Булгакова "Мастер и Маргарита", о загадочности образа Христа, и успокоился: все обыкновенно, никакой мистики. Опять затрещал телефон. В трубке дребезжал, как всегда крикливый, голос дежурного по отделению милиции лейтенанта Аверкина: - Савельев! Спишь, что ли? Не дозвониться. Давай ноги в руки... - Что случнлось-то? - Случилось, тут одна баба двух мужиков под электричку загнала. - Что?! - Срочно давай. Дэмин сказал: твое это дело. Смотри не засни, больше будить не буду. - Погоди. Я же в отпуске. Но трубка уже частила гудками. Андрей сунул руку под подушку, достал часы. Было ровно семь утра. Семь утра?! Вспомнился вдруг чей-то рассказ, что будто бы тот приснившийся ему суд Пилата над Иисусом начался к ровно в семь утра. Это совпадение почему-то встревожило. И пока брился, он все думал о фильме, о книге Булгакова, о своем сне, который никак не забывался. И еще вспомнилось, что Пилат-то, по существу, пытался спасти Иисуса, придумывая то один довод, то другой, чтобы не утверждать решение Синедриона о казни, И жена-то его уговаривала. Дескать, видела сон, а сны перед пробуждением сбываются... "И у меня перед пробуждением", - подумал адруг Савельев. На минуту он застыл у зеркала, словно впервые увидев себя намыленным, и испугался своего вида. Подумалось, что в зеркале кто-то другой, бледный, пятнистый от какой-то копоти и будто от ожогов. - Черт знает что! - выругался он, промаргиваясь, мотая головой. Непонятно, по какой аналогии вспомнилось вдруг давнее дело, так и не раскрытое им. Еще зимой была обворована одна квартира. Чисто обворована ни взломанной двери, ни разбитых окон и вообще никаких следов. А унесли, как уверял хозяин, только старинное серебро - ложки, вилки, бокалы, супницу, - всего больше ста предметов. Ценность по нынешним временам неимоверная. Кто-то знал, что брать. Правда, хозяин - Клямкин - оказался потомком богатой до революции купеческой фамилии, и это, вероятно, было вору известно. Но серебряный сервиз, чудом уцелевший после всех реквизиций и конфискаций, наверняка прятался от чужих глаз, и, если о нем все-таки разузнали, значит... Вот тут и вышла закавыка. Хозяин клялся, что, кроме него одного, никто про сервиз не знал. Полгода следили за рынками и комиссионными магазинами, думали - всплывет серебро. А оно как в воду кануло, и у Савельева начало закрадываться сомнение: а не врет ли Клямкин, не перепутались ли у него в голове времена на старости лет?.. Снова затрещал телефон, тихо и хрипло затрещал, незнакомо, и это тоже отозвалось в душе смутной тревогой. - Слушаю! - раздраженно сказал он в трубку, сердясь на самого себя: такого с ним еще не бывало, чтобы сонная одурь не проходила сразу, как вставал. На другом конце провода кто-то кхекал, откашливался. - Это товарищ Савельев? Он узнал голос начальника отделения милиции майора Демина. Но это был вроде бы и не Демин. Тот никогда не выражался так вежливо. - С кем я говорю? - Вы меня не узнали? - Теперь, кажется, узнал. Вам звонил дежурный? - Звонил. Но вы же мне сами выходные дали. Догулять от отпуска. - Отдыхайте. Это дело не горит, Опять тенью прошла тревога. Чего это Демин вдруг на "вы" перешел? Никогда этого не бывало. И откладывать дела - не в его правилах. - Когда это случилось? - спросил Савельев. - Вчера вечером. Да, собственно, ничего и не случилось. Пострадавших нет. - А дежурный говорит... под электричку. - Да, собственно, так и было. Но они запнулись... - Запнулись? - Да, оба. Это их спасло. Они даже в милицию не хотели заявлять. - А кто заявил? Какое-то время трубка молчала. Андрей ждал, что Демин выругает его за неуместные расспросы по телефону и бросит трубку. Но тот только недовольно кхекал, что тоже было никак не похоже на строгого, не любящего рассусоливать начальника. - Потом заявление написали. Да и женщина пришла. Говорит, что сама испугалась и тем напугала этих двух граждан. А потом опять испугалась за них, упала и сильно ушиблась. - Запнулась? - машинально спросил Савельев, трогая пальцем засыхающую на подбородке мыльную пену. - Как вы догадались? Андрей хотел сказать, что в этой бэлиберде кто-то явно крутит: мужики, которые не собирались жаловаться в милицию, а пожаловались, эта баба, запинающаяся за компанию с мужиками, или же сам Демин. Что-то было во всем этом странное до дикости. - Аверьян Ильич, как вы себя чувствуете? - Я? А что? Хорошо чувствую. - Я сейчас приеду. - Сзгодня вы можете отдыхать. - Я приеду, Аверьян Ильич. Отдохнем потом.., Он хотел добавить любимую фразу Демина - "когда попадем в госпиталь", но промолчал. Подумал, что Демину до госпиталя ближе, а обижать людей даже случайными намеками было не в его характере. Характер у Савельева, надо сказать, был прескверный. Так он сам определял его. Даже в приятельском трепе что-то все время держало его за язык. Иной бухнет, подумавши, нет ли, поди разберись, и, если обидишься, захохочет, похлопает по плечу, дескать, на своих не дуются, юмор понимать надо. И инцидент исчерпан. То ли извинился, то ли нет - думай как хочешь. На душе всегда было скверно после таких "шуточек", а самое пакостное - оставалась какая-то робость перед бесцеремонным шутником. Сам же Савельев никогда не позволял себе подобное. В самый ответственный момент мысль делала какой-то кульбит, на мгновение он ставил себя на место собеседника, и готовая сорваться с языке бесцеремонная фраза застревала в зубах. Он видел, что это не прибавляло ему авторитета, что нагловатые да развязные преуспевают куда больше, но переломить себя не мог. В критический момент жалко ему было людей, жалко, и все тут. Не в милиции бы ему работать, а в детском саду. И потому понимающий порой больше других, видевший, как ему казалось, дальше других, обладающий столь ценной для следователя интуицией, он числился в отделении в посредственностях. Осознание своих пороков мучило Савельева больше, чем самая изнуряющая работа, и если хогда и накатывала хандра, так только, пожалуй, от такого вот самобичевания. И в этот раз с изрядно испорченным настроением доехал он до отделения милиции, кивнул у входа дежурному Аверкину, разговаривавшему с кем-то по телефону, прошел по коридору и здесь у двери своего кабинета, увидел молодую и очень даже миловидную женщину. - Я вас жду, - сказала она. - Именно меня? - Да, мне сказали, что мое дело будет вести следователь Савельев. - А откуда вы знаете, что я Савельев? Мы с вами вроде бы прежде не встречались. Ему захотелось добавить: "А жаль!". Но он не решился это сказать, только про себя усмехнулся. Женщина пожала плечами: - Просто знаю. Он пропустил ее вперед себя в кабинет, не без удовольствия оглядывая стройную фигурку, у которой, как говорится, все было на месте и осекся, поймав почти насмешливый взгляд посетительницы, Сказал, нахмурившись: - Просто так и вороны не летают. - Вы правы, - согласилась она. - Просто так ничего не бывает. И то, что случилось вчера вечером, не случайность. Я полностью признаю обвинение. - Вот как? А я вас пока что ни в чем не обвиняю, поскольку сам ничего не знаю. - Но вы же знаете. - Вы поразительно осведомлены. Откуда? Он подумал, что Демин, должно быть, при ней звонил ему, И скорее всего этим объясняется удивившая его странность утреннего телефонного разговора. Хотя тут же возник другой вопрос: с чего это вдруг Демин разговорился при человеке, против которого выдвигается обвинение? Савельев искоса глянул на женщину и подумал о своем начальнике, далеко уж не молодом, невесть что. - Давайте по порядку, - сказал он, садясь за стол. И спохватился, что сам никакого порядка не придерживается. По порядку полагается прежде всего зайти к начальнику. - Вы идите, я подожду. - Что?! Это совсем уж было ни на что не похоже: заговаривается, вслух произносит то, что думает. Встал, намереваясь идти к Демину, и открыл рот, чтобы предложить женщине подождать в коридоре. Но сказал совсем другое: - Подождите здесь. Привычно окинул взглядом стол, запертый сейф, зарешеченное окно и вышел. Какой-то заук догнал его в коридоре, слабый, мелодичный, похожий на далекое птичье пение. Приятные щекотные мурашки волной скатились с затылка на плечи, на спину. Мурашки эти были знакомы ему с детства, с тех пор, как он себл помнил. Может, от материных ласк? Возникали они всегда неожиданно, а основном когда касались его чьи-либо добрые руки, например, в парикмахерской. Непременно добрые, это Савельев знал твердо, ибо не могли недобрые так потрясать, наполнять неведомой радостью и надолго, иногда на целый день, улучшать настроение. Но теперь-то никто его не касался. Откуда же этот внутренний трепет, от которого хотелось сладко потянуться, поежиться?.. Кабинет Демина оказался запертым. Недоумевая, Савельев прошел к дежурному и здесь удивился еще больше: оказалось, что Демин еще не приходил. Откуда же он звонил? Из дома? А эта женщина что же, была у него дома? И толком выспросить у дежурного все не удавалось: непрерывно звонил телефон, перебивал. Из сумбурного рассказа уяснил только суть, больше похожую на нелепицу: ночью прибежали в отделение два гражданина, до крайности возбужденные, потребовали привлечь к ответственности свободно разгуливающую ведьму. - Поначалу решил: пьяные. Вот, думаю, до чего дошло, с белой горячкой в милицию бегут. Велел дыхнуть - ничего. Заявление накатали. Дверкин шлепнул на стол перед Савельевым исписанный тетрадочный лист. - Я их туда-сюда - зачем нам лишнее заявление? - ни в какую. А час назад эта птаха явилась, все подтвердила... - Постой, - перебил его Савельев. - Когда ж Демин-то успел? - Сам удивляюсь. Звонит строгий такой... - Строгий?! - Прямо не узнать. - Странно. Савельев позвонил домой Демину, но телефон не ответил. - Значит, едет, - посочувствовал Аверкин. - Подожди, раз уж приехал. Всегда этот Аверкин со своими советами, скажет, как смажет. Прибежишь вымокший под дождем, он непременно сообщит: "Дождь на улице". Пожалуешься, что не успел пообедать, услышишь назидательное: "Кушать надо вовремя". И теперь: знает ведь, что заявление есть заявление, сковывает по хлеще наручников. Одно слово - Бумага. Хоть бы и самая разнелепейшая... Как ни разжигал себя Савельев, а благостное состояние, возникшее в коридоре, не проходило. И вернувшись в кабинет, он почти весело поглядел на ответчицу. - Ну-с, рассказывайте. Она почему-то смутилась, даже покраснела, отчего стала еще миловиднее. - Что рассказывать? - А все. Вон заявители вас ведьмой обзывают. - Люди часто ошибаются. - Что?! Ясно вспомнился сон и эти самые слова подследственного. И еще фраза: "Сны перед пробуждением сбываются". Он поднял глаза и увидел явный испуг на лице женщины. Спросил обеспокоенно: - Что-то случилось? - Я за вас испугалась. - За меня? А что я? - В глазах у вас... Что-то вспомнилось? "Этого еще нехватало, - подумал Савельев. - Исповедоваться перед допрашиваемой?" И одернул себя: никакая она не допрашиваемая. Для допроса надо достать бумагу и перво-наперво спросить имя и фамилию. А он даже документов ее не видел. Женщина открыла сумочку и положила на край стола новенький паспорт в целлофановой обертке. - Вы от меня не таитесь. Я ведь все понимаю. - Неужели все? - смущенно засмеялся он. - Не все, конечно, только основное. - Интересная вы личность. - Вы тоже интересный. - В каком смысле? - спросил Савельев и покраснел. - Вообще, - ответила она и тоже покраснела. Замолчали. Он тупо разглядывал первую страницу паспорта, десятый раз перечитывал фамилию, имя, отчество и никак не мог запомнить. Написано "русская", а фамилия Грудниченко. Украинка? А имя вовсе непонятное Гиданна. Что-то знакомое было в этом имени, будто слышал где-то. И вспомнил: Ганна. Не та ли Ганна, про которую шепчутся в городе, одни с восхищением, другие с испугом? Ганна-чудесница, целительница. Думал старуха, а она вон какая... - Всякое про меня говорят. Больше выдумывают. - Вы что, мысли читаете? - Не-ет, - неуверенно протянула она. - Я сама думаю. А когда говорю, что думаю, получается, будто угадываю. - Что это за имя у вас - Гиданна? - Дед у меня осетин, он придумал. А люди зовут, как понимают. Ему почему-то стало грустно. Посмотрел на запыленное окно, по которому крался солнечный блик, подумал, что через полчаса солнце ворвется сюда прожекторным лучом и в комнате будет не продохнуть. И еще подумал о том, как хорошо сейчас там, за городом, куда хотел уехать пораньше. Хотел, да проспал. А может, и хорошо? Иначе бы не встретил эту женщину. Вот с кем бы за город-то!.. Машинально пролистнул странички паспорта, ища штамп о браке. Штампа не было. Поднял глаза, наткнулся на ее серьезный, все понимающий взгляд и торопливо закрыл паспорт, отодвинул его от себя на край стола. - В лесу сейчас хорошо, - сказала она. "Точно, читает мысли, - испугался Савельев. - Не дай Бог такую жену - вся жизнь на просвет". И тут же, вопреки всякой логике, подумал: "Вот бы помощницу такую! Может, Демин это и имел в виду? Намек на засохшее дело с фамильным серебром Клямкяных?" Он посерьезнел, стараясь скрыть смущение, сказал строго: - Однако ближе к делу. Расскажите, как все было...