Повесть

  Степан проснулся из-за того, что ему стало холодно. Окошко его палаты едва сдерживало натиск мороза, дразнившегося из-за стекла. Дышащий ледяным укором, мороз рисовал серо-белые витражи, вытачивая тончайшие завитушки рукой мастера, опыт которого составлял миллиарды лет. Подбадриваемый настилавшим подоконник и откосы инеем, холод вторгся вглубь палаты и принялся захватывать один квадратный метр за другим. Квадратных метров в палате было не так уж и много – всего одиннадцать, а потому бой с теплом был выигран, и пленных уже не осталось, кроме самого Степана. Он попытался втиснуть свое тщедушное, испещренное шрамами и следами от уколов тельце глубже в кровать, наматывая жиденькое латаное одеяльце вокруг себя словно саван. Тяжело вздохнув, Степан принялся сжимать и разжимать пальцы ног в надежде преобразовать механическое действие в энергию тепла, но ресурсы его организма и так с трудом выдавали порции активности пунктиром, будто старая шариковая ручка студента-отличника. Часов в палате не было, но свет из окошка, для которого иней не стал преградой, подсказал Степану, что уже около семи утра. Значит, с минуты на минуту шаркающая походка бабы Нины сопроводит ее в конец коридора для того, чтобы начать побудку пациентов.

   Степан окинул взором убогую обстановку палаты, как будто видел это все впервые – торчащая за его ногами решетка кровати, привинченный к полу деревянный замасленный стол, на котором стояли одиноко, словно крепость с башней где-то в поле, миска с чашкой, опять же привинченный к полу табурет возле стола, и половая тряпка, служившая обитателю палаты халатом, накинутая на торчавший из стены гвоздь. Стены его палаты состояли из зеленой краски, которая местами, по словам Степана,

"была старше некоторых древних фресок"

. Наносимая слой за слоем, краска утучнялась, набирала вес и теряла первоначальную равномерную структуру. Она вдавливала пациента в центр палаты, отбирала его волю и явно претендовала на то, чтобы единолично обитать в этих стенах. Единственным, что нарушало ее планы, была плотная белая дверь, которая нагло впиралась в палату сантиметров на пятнадцать своим коробом, зияя немигающим глазом-лючком. Похожая на отполированную медаль, круглая неповоротная ручка матово поблескивала на груди этого захватчика. Степану частенько хотелось что было сил дернуть за эту ручку и заорать, а точнее, зашипеть в коридор, изрыгая проклятия в лица тем, кто его запер в этом месте. Но он знал, что дверь, схваченная снаружи на засов, не поддастся ни на его силу, ни на его мольбы, ни на его увещевания. Дверь подчинялась только персоналу больницы, и стояла бездушной преградой между ним и ненужной ему свободой. Врачи знали, что вся свобода, которая ему нужна, это всего лишь понимание того, что дверь открыта. Он и так не ушел бы никуда – ему совершенно некуда идти. Но таков был порядок, а для врачей порядок и расписание важнее заповедей и завещаний.