— Ребекка, дорогая, — сказал Огастас Мальтрейверс, — такой ребенок, как ты заставляет поразмыслить над прелестями безбрачия.

Понравившийся ему афоризм, который он обдумывал несколько минут, был проигнорирован трехлетней племянницей, с удовольствием разбиравшей его шариковую ручку. Это занятие, сочетающее обучение с развлечением, привлекало ее гораздо больше, чем разбросанная повсюду, отвергнутая коллекция замысловатых игрушек.

Послышался слабый звук: к великому удовольствию девочки выскочила пружина и непонятно почему на ее руке появилась полоска чернил. Оказывается, пружина привела в действие самовыбрасывающийся механизм, и ручка развалилась на части.

Мелисса, мать Ребекки, вернулась в кухню, сразу оценила ситуацию и предприняла соответствующие действия. Привычным материнским движением подхватила Ребекку одной рукой, посадила в центре разрушенной накануне желтой пластиковой конструкции, а сама ловко прошла между разбросанными деталями к раковине.

— Не давай ей таких вещей, как ручки, Гас, — сказала она. — В этом возрасте дети все суют в рот.

Сжимая в руках коробку, в которой лежали, он надеялся, хорошие авокадо, Мальтрейверс наблюдал, как один из ежедневных лондонских поездов медленно подходит к платформе, и был почти уверен, что вагон, в котором едут Диана и Тэсс, по закону подлости, остановится далеко от того места, где он ждет их. В постоянно меняющемся и ненадежном этом мире он неожиданно успокоился, обнаружив, что оказался прав, когда две знакомых фигурки появились вдалеке, с северной стороны, в то время, как он стоял на южной.

Тэсс, заметил он, пока шел к ним навстречу, была по обыкновению в шляпке, возможно, потому, что она с детства усвоила: на женщину, входящую в церковь с непокрытой головой, смотрят косо, что является эквивалентом гнева толпы, забрасывающей камнями изменившую мужу.

Их отношения возникли на званом обеде, где хозяйка дома, действуя из самых лучших побуждений, заботливо разделила гостей на пары, и очень огорчилась, обнаружив, что ее способности разбираться в людях не выдерживают критики. Как и Диана, Тэсс тоже была актрисой, но без врожденных склонностей и умения устраивать себе рекламу; скорее она походила на Билли Уайтлоу.

Диана, с трудом несшая чемодан огромных размеров, слишком набитый для такого короткого срока, на который она приехала, была одета гораздо более роскошно, чем полагается в дорогу, одета так, как на свое выступление одевается всемирно известная звезда. На ней было пурпурное платье с большими воланами, что в сочетании с белокурыми длинными волосами выглядело очень эффектно. А вместе с тем свидетельствовало о ее великой расточительности и о ее волнении перед предстоящим фестивалем.

— Гас, дорогой! — вскричала она преувеличенно взволнованно. — Ты ужасно долго прождал нас?

Две стороны Дома Капитула, выходящие на юг и на запад, пылали, как вечернее солнце, которое забивает собой все остальные краски мира. Серые доспехи Святого Георга сияли, подобно серебру, среди мозаики из рубинов, изумрудов и золота; бледно-розовые черты святой девочки Эзельдреды светились на фоне необыкновенно голубых глаз; темно-синие одежды Девы так же были пронизаны светом. Яркие краски отражались от окон, уже давно не пропускающих потоков света внутрь, потому что потускнели от времени, покрылись выщербинами, разве что желтый туман просачивался сквозь них.

Во время спектакля Дианы свет станет незаметно угасать, но зрители не утратят внимания, пока будут следить за действием в лавандовом мраке. Мальтрейверс подумал, что уходящий свет явится дополнительным драматическим эффектом, с его выразительной игрой на стекле и камне. Этот эффект Мальтрейверс впервые обнаружил несколькими годами раньше, когда они с Мелиссой тут же, в Доме Капитула, сидели, тихо разговаривая, в день похорон отца. Мелисса убеждала его, что эффект зависит от причуд природы, а он, как всегда, остался при своем мнении.

— Сегодня не запланированы проверочные матчи, поэтому дождь крайне нежелателен, — сказал Мальтрейверс. — Однако я уверен, что ты и Майкл можете замолвить словечко перед Всевышним.

Жирные, хорошо откормленные утки плескались у берега, пока Тэсс, Диана и Ребекка бросали им куски хлеба, и те, открывая клювы, бормотали что-то на одном им понятном языке.

В полумиле отсюда через равные промежутки звонили соборные колокола, и звон этот несогласованно спутывался с электрическим звоном мелодии Гринсливса, доносившейся из вагончика продавца мороженого, который двигался в автомобильный парк, расположенный на краю заливных лугов Верты. Пока Ребекка смеялась над шалостями уток, высоко над рекой, на фоне кристально голубого неба парила пустельга, очень низко над поверхностью серебряной воды, касаясь ее крыльями, носились стрижи.

— Мир наполнен великолепием Господним, — заметил Мальтрейверс. — Я не могу разделить веру несчастного Джерарда, но в этом я с ним согласен.

Они пошли на утреннюю службу в собор, и не успели занять свои места, как сразу почувствовали на себе внимание прихожан: те оборачивались, толкали друг друга локтями и перешептывались. Отец Майкл все еше был в соборе Святого Джона, а Мелисса готовила блюдо, прослоенное несколькими слоями риса.

По дороге к развалинам заброшенной саксонской церкви, покинутой людьми после того, как был построен собор, Тэсс взяла под руку Мальтрейверса, а очарованная Дианой Ребекка ухватилась за ее руку. Полуразрушенные стены еще стояли, включая и арку, которая, должно быть, одновременно служила когда-то и парадной дверью. Арка неплохо сохранилась, и по ней можно было определить размеры и формы всего здания.

Голова шефа полиции Вильяма Маддена, казалось, состояла из черепа, обтянутого кожей, и была начисто лишена плоти. Цвет и фактура волос напоминали старый теннисный мяч, долго провалявшийся на улице и переживший там смену всех времен года. Он редко улыбался, смеялся только от горя и был до такой степени профессиональным полицейским, что обычная одежда казалась на нем униформой, поэтому он вовсе перестал надевать ее.

Во вторник утром, сидя за своим столом, он читал отчет по делу об исчезновении Дианы Портер, а Джексон, неловкий и настороженный, стоял перед ним.

Слава о Маддене распространялась помимо его воли, личность его стала легендой в полицейском мире — жестокий, четкий, несимпатичный человек. И Джексон прибыл в Веркастер, заранее предчувствуя, что схватка по поводу первого же их общего дела неминуема.

Мадден, чье неподвижное тело, казалось, высечено из гранита, читал быстро и молча. Но вот он отложил бумаги и потянулся, чтобы поправить скоросшиватель, который лежал на самом краю стола и готов был свалиться. Джексон терпеливо ждал, пока он закончит это. Потом Мадден долго думал.

— Абсолютно ничего? — требовательно спросил он наконец.

Свинцовый свет октябрьского дня умирал по мере того, как с моря за равниной Ланкашира, словно из котла с горящей серой, все сильнее поднимались тяжелые чугунные клубы туч. Казалось, что вот-вот в мрачной высоте среди разрывов облаков должны появиться валькирии. Огастас Мальтрейверс катил в своем автомобиле по дороге М-6, с опаской поглядывая на предгрозовое небо. Через полчаса, когда Ланкашир уже остался позади, небеса разверзлись с оглушительным грохотом. Двигатель чихнул в тот самый момент, когда порыв ветра швырнул первые сверкающие капли на лобовое стекло машины. Через мгновение по нему уже низвергался водопад. Серебристые лучи фар выхватывали из полутьмы вертикальные водяные жгуты, разлетающиеся в брызги при ударе об асфальт.

Мальтрейверс давил на педаль газа, оптимистически проигнорировав короткий перебой в работе мотора. Перед его лицом со стуком метались стеклоочистители в отчаянной попытке обеспечить видимость. Тяжелые капли выбивали на крыше барабанную дробь. Прокатился долгий раскат грома, и, как будто отвечая на него, двигатель снова чихнул. Когда Мальтрейверс въехал на территорию, которую он по привычке именовал Вестморлэнд, хотя ей вернули древнее название Камбрия, тьма стала непроницаемой, а обстановка под капотом двигателя критической.

Двигаясь отчаянными толчками, машина дотащилась кое-как до съезда на Кендал и окончательно отказалась служить на неосвещенной сельской дороге вдалеке от человеческого жилья. Мальтрейверс изощренно выругался и выглянул из окна. Справа от дороги, постепенно растворяясь в дожде, поднимался склон холма, а слева не было ничего, кроме мокрой пустоты, простиравшейся вплоть до Озерного края. Первый мощный напор стихии несколько ослаб. Ливень превратился в ровный, нескончаемый дождь — благословенная погода для держателей акций компаний, занятых сооружением ковчегов. Насколько Мальтрейверс мог судить, он находился примерно в четырех милях от Брук-коттеджа. Надо полагать, что все гаражи, которые еще открыты, распустили механиков по домам. Обращение за помощью в Автомобильную ассоциацию означало длительное ожидание.

Оставалось одно — добрести до ближайшего поселения, где имеется телефон, позвонить Малькольму и попросить его прийти на выручку. Выйдя из машины, Мальтрейверс понял, что не стоит тратить энергию на защиту от дождя. Когда он склонился над багажником чтобы извлечь вещи, ему показалось, что над ним включен душ высокого давления. За то время, пока он вытаскивал плащ, спина блейзера промокла насквозь, а каштановые волосы стали походить на водоросли, прилепившиеся к омываемому волнами небольшому валуну. Мальтрейверс вынул чемодан и зонт, захлопнул крышку багажника и смахнул ладонью капли воды с худощавого лица — лица, которое могло бы показаться красивым, если бы не следы перелома на греческом носу. Взгляд василькового цвета глаз демонстрировал покорность судьбе. Мальтрейверс поднял чемодан и двинулся на поиски человеческого жилья — длинная, немного нелепая фигура в ночи.

Через несколько минут он услышал шум мотора и умоляюще поднял зонт, однако машина просвистала мимо по глубокой луже и окатила ноги путника от колен до щиколоток. Мальтрейверс удрученно изучил промокшие брюки и вздохнул. У обочины виднелся старинный, наполовину скрытый высокой травой придорожный камень. Путник наклонился и с трудом разобрал выбитую на нем надпись: «Эттуотер — 3 мили». Рассудив, что по дороге еще раньше должно быть какое-нибудь поселение (хотя на этот счет не имелось никаких указаний), Мальтрейверс выпрямился и поплелся дальше сквозь потоки дождя. Ему пришла в голову оптимистичная мысль о том, что, если по пути попадется река, ее можно будет без труда перейти вброд, так как промокнуть сильнее он уже все едино не сможет.

Поздняя осень уже начала подмораживать Камбрию. Видимо, недалек тот день, когда зима укроет головы холмов белоснежными чепцами монахинь. Плотные группы хвойных деревьев выглядели островами цвета бутылочного стекла в море их лиственных собратьев, кроны которых собрали в себе все оттенки хереса и пива. Значительно ниже, там, где стоял, прислонившись к деревянной калитке, Мальтрейверс, набухшие еще не выпавшим дождем рваные облака отражались в водах Уиндермера. Холодная гладь поблескивала, как пластина из сыроватого сланца, брошенная в долину к подножию холмов. До Мальтрейверса доносился единственный звук — дрожащее блеяние овцы на склоне позади него. Газета, горластая редакция которой располагалась на шумной Сити-роуд, оплатила его приезд в это райское место для того, чтобы он взял одно из самых интересных интервью в своей журналистской жизни. Мальтрейверс, решил со своей стороны, отблагодарить редакцию и, нарушив первую заповедь командированного, показать в своем финансовом отчете лишь то, что реально затратил.

Гас провел замечательное утро в обществе Кавалерственной Дамы — неистовой гранд-дамы английского театра Этель Симистер. Сохранив на седьмом десятке лет прекрасную память и язвительность ума, она обитала в крошечном отеле. Этель одарила его серией скандальных анекдотов о жизни кулис, сопроводив их ядовитыми комментариями. Значительная часть ее рассказов нарушала все законы о диффамации, но и того, что было приемлемо, вполне хватило Мальтрейверсу для статьи. Впрочем, и остальные можно с удовольствием употребить во время бесед в гостиных, решил Гас. Он громко рассмеялся, припоминая одну из историй и одновременно наблюдая за парящей над расстилавшимся перед ним полем пустельгой. Что же, он зарабатывает себе на жизнь вовсе не худшим способом. Порыв ветра бросил ему в лицо горсть капель, и Мальтрейверс направился к машине, чтобы возвратиться в Брук-коттедж. Возникшие прошлым вечером проблемы, как ему сказали, явились следствием повреждения то ли «прокладки», то ли «подкладки», одним словом, того, что, по его непросвещенному мнению, могло отразиться лишь на работе портного.

Отъезжая, он успел заметить, как пустельга, нацелив клюв, бесшумно устремилась вниз… кто-то умер там, в высокой траве.

Они прибыли в Карвелтон-холл последними. Мальтрейверс поставил автомобиль в самом конце за другими машинами, запаркованными на подъездной аллее перед фасадом дома. Чарльз Каррингтон встретил их у дверей и проводил в холл, где уже собрались остальные гости. Мальтрейверс услыхал, как Люсинда, входя в комнату, коротко вздохнула.

На следующее утро, через пять минут после того, как Чарльз Каррингтон отправился на службу, в Карвелтон-холле раздался телефонный звонок. Дженнифер поспешно сняла трубку.

— Ну, слава Богу! А я уже собиралась тебе звонить, — выпалила она. — Чарльз все знает.

— Почему ты так думаешь? Он тебе что-нибудь сказал?

— В этом не было необходимости. Поверь, я чувствую опасность всем своим существом.

— Может быть, нам следует предпринять какие-то шаги еще до четверга?

Утром в четверг, когда бледное солнце только-только поднялось из-за горизонта, Мальтрейверс уже сидел за принадлежащим Малькольму компьютером, который, по счастью, оказался совместим с его собственной машиной. Ему предстояло завершить окончательный вариант последнего акта пьесы. Все еще спали. У входной двери раздался звонок. На пороге стоял Чарльз Каррингтон с большим конвертом в руках.

— Я увидел вас через окно и решил передать из рук в руки, — сказал он. — Вчера мне это вернули.

— Шерлок Холмс? — не пытаясь скрыть радости, спросил Мальтрейверс, принимая конверт. — Может быть, вам не стоило беспокоиться в такой ранний час?

— Я еду на службу и решил, что по пути могу завернуть к вам, — объяснил Каррингтон. — Конечно, книгу могла бы завезти и Дженнифер, но она на целый день уезжает в Манчестер.

— Огромное вам спасибо, — сказал Мальтрейверс. — Я как раз намереваюсь закончить свой опус и позже в награду за труд угощу себя Конан Дойлом. Можете не беспокоиться, с копией ничего не случится.

Отчаянный стук в дверь взорвал царящую в доме тишину. Гулкие удары сопровождались непрерывным звоном электрического звонка. Мальтрейверс, увлеченный «Огненной ведьмой Эттуотера», пропустил мимо ушей раздавшийся секундой раньше визг шин по каменным плитам мостовой и резкий звук захлопнувшейся дверцы машины. Недовольный неожиданной помехой, он отложил «Огненную ведьму» и направился к дверям. На пороге стояла Шарлотта Куинн с искаженным ужасом лицом.

— Слава Богу, вы дома… — выдавила она. — Мне срочно нужен телефон.

Прежде чем Мальтрейверс успел произнести хоть одно слово, Шарлотта оттолкнула его и вбежала в дом. Пройдя следом, он застал ее в гостиной в состоянии крайнего возбуждения.

— Где же он? — выкрикнула Шарлотта. — Где телефон?

— На рояле… а что, собственно, произошло, черт побери?

Все лето сенсационные заголовки в прессе о трупе мужчины, обнаруженном в Медмелтоне, привлекали сюда бесчисленных, хотя и нежеланных гостей. Следуя черно-белому знаку на двухполосном шоссе между Эксетером и Плимутом, они двигались почти три мили по узкой проселочной дороге в долине, с мрачной настойчивостью издавая сигналы, тащились через церковный двор, фотографировались на том месте, где было обнаружено тело, и покупали напитки в «Вороне», возбужденно озираясь, будто кто-то из завсегдатаев бара мог оказаться убийцей. Но уезжали разочарованными, и никто не возвращался вновь. Деревенские жители возмущались этими наездами, а попытки любопытствующих найти коттедж, который снимал убитый, сталкивались с притворным неведением, настойчивые расспросы вызывали враждебность, переходящую нередко в грубый отпор. Поскольку никто не был арестован, ажиотаж постепенно утих, поток любопытных иссяк, и Медмелтон вернулся к привычному, не нарушаемому веками образу жизни и одиночеству среди фермерских полей, развесистых деревьев и низких, плотно обступающих его гор. Другие деревни в Девоне, наоборот, стремились привлечь, туристов своими историческими церквами, магазинами подарков и чайными; Медмелтон же желал одного — вернуться к своей безвестности. И когда Огастас Мальтрейверс, более чем через год после совершенного убийства, сделал в последний день сентября поворот, повинуясь дорожному знаку, он был первым за несколько последних недель чужаком, проехавшим по здешней проселочной дороге.

Зажатая с обеих сторон живой изгородью густого боярышника вдвое выше машины, дорога была узкой, по ней мог проехать только один автомобиль, и в одном месте Мальтрейверсу пришлось свернуть на обочину, чтобы пропустить трактор. Он помахал рукой трактористу, но вместо ответа наткнулся на взгляд, в котором сквозили не то удивление, не то подозрительность. Дорога раздваивалась, петляла и поднималась вверх, проходя под низко нависшими проводами, объединяющими электрические столбы в застывшую процессию. Потом дорога снова пошла вниз, и в поле зрения появился, словно чаша в долине, Медмелтон. Мальтрейверс остановился около старенького коттеджа и вышел из машины, чтобы осмотреться. Самым большим зданием тут была церковь, квадратная саксонская башня, утопающая в чаще толстых тисов и высоких медных буков; прямо внизу дорога пересекала Ней, сверкающую неглубокую речушку, небольшой приток Тейны. Далее дорога, заметил гость, опять поднималась вверх между вспаханными темно-красными полями и исчезала где-то в направлении к морю. Около церкви, сразу за речкой, старые коттеджи огораживали открытый зеленый луг, на котором более новые постройки образовали нечто вроде приметного пятна, расходящегося дальше, в поля. Единственным признаком жизни в это дневное время было пасущееся на краю долины стадо. Под янтарными лучами осеннего солнца казалось, что местечко, подобное этому, не может быть растревожено чем-то более драматичным, чем склока в женском учебном заведении или соревнование по метанию дротиков с командой из соседней деревни. Но, даже не говоря об убийстве, в письме Стефана Харта содержались какие-то странные намеки на нечто зловещее, а Мальтрейверса, уравновешенного, умудренного жизнью лондонца, нельзя было заподозрить в избытке воображения. Харт спрашивал, сможет ли он принять приглашение погостить у них с Вероникой и разобраться своим трезвым умом в деле, которое в лучшем случае может оказаться смешным, а в худшем — страшным. Мальтрейверс щурил глаза в солнечных лучах цвета патоки, пытаясь разглядеть место, куда ему следовало направиться.

— Добрый день.

Из-за густой стены сада, расположенного перед коттеджем, неожиданно вышла женщина лет пятидесяти, в рабочих брюках и рубашке из грубой бумажной ткани. Очевидно, изящная в юности, теперь она обрела зрелые, но все еще пропорциональные формы. Удлиненное овальное лицо шлемом обрамляли пепельно-светлые волосы.

— Здравствуйте, — сказал он, — простите, я не заметил вас.

— Ты слышал когда-нибудь прежде, бывая в Девоне, о Ральфе-Сказочнике? — спросил Стефан, когда они пили чай на кухне, сидя за сосновым обеденным столом. Вероника готовила запеканку в пиве; она почти не участвовала в разговоре с того момента, как они спустились вниз, а Мишель все еще оставалась в саду, пытаясь в условиях английской осени удержать загар, приобретенный на летних каникулах в Греции.

— Никогда не слышал о нем, — ответил Мальтрейверс. — Кто это?

— Он жил давно, — уточнил Стефан. — Этакий деревенский дурачок или гений, — все зависит от точки зрения. Родился в Медмелтоне примерно в тысяча семьсот двадцатом году и никогда не выезжал отсюда. Ты видел трещины на северной стене церкви, когда поднимался наверх?

— Нет, не заметил.

— Они находятся на высоте примерно двадцати футов над землей, и теперь стало известно, что это результат какого-то геологического сдвига в породе. Но, по мнению Ральфа, все это работа Медмелтонского Кота.

Природа не была доброй к Милдред Томпсон. В младенческом возрасте окружающие отмечали ее живость и веселость, но дипломатично избегали каких-либо высказываний по поводу ее внешности. Она росла среди людей, которые и не знали значения слова «подросток», но даже самые добрые из них вынуждены были признать, что она не похожа на других. Менее милосердные грубо называли ее безобразной. Обеспокоенная своей внешностью, она стала сердиться на других девчонок: любая из них выглядела в ее присутствии хорошенькой. Во время второй мировой войны единственный раз в своей жизни она жила вдали от Медмелтона, работая помощницей маркитанта на плимутской верфи, где сексуально озабоченных моряков было больше, чем доступных и согласных на все женщин. Быстро распространилась молва: если другие терпели неудачу, то всегда это происходило по вине слишком податливой Милдред. Вместе с наступившим миром закончилась и работа, а вместе с ее потерей время удовольствий и удовлетворенности. В 1946 году она вернулась в универсальный магазин родителей и больше не выезжала из Медмелтона дальше чем в Эксетер и время от времени — в Плимут. После смерти родителей Милдред стала такой же неотъемлемой частью Медмелтона, как и мемориальный зал любого музея — некрасивый, но необходимый и считающийся чем-то само собой разумеющимся.

Однако после Плимута в ее жизни появился горький привкус. Если между девятнадцатью и двадцатью четырьмя Милдред Томпсон наслаждалась вниманием мужчин, то едва ли ее ждало что-нибудь подобное снова. Ее сверстницы флиртовали, назначали свидания, за ними «бегали». Милдред же нарезала в это время ветчину. Потом сверстницы выходили замуж, а Милдред бросала конфетти на новобрачных и один раз заснула в слезах, после того как поймала букет невесты. Потом они производили на свет дочерей, а Милдред продавала им сладости. Потом уже дочери выходили замуж, но Милдред уже не приглашали на их свадьбы. Потом у дочерей появлялись свои дочери, и все они были хорошенькие. Воспоминания о мимолетных радостях юности окрасились горечью и незаметно сменились разочарованием и обидой. Неудовлетворенные эмоции обращались внутрь и пожирали, сжигали ее.

Потом она начала замечать неудовлетворенность слоняющихся по деревне подростков, которым наскучило однообразное существование и которые были убеждены, что если бы только они могли сбежать в Бристоль, или Лондон, или куда бы то ни было еще, то жизнь стала бы волнующей и интересной. В Медмелтоне им совершенно нечего было делать до тех пор пока Милдред не предложила им нечто запретное, скрываемое, как увлекательная тайна. Лишь немногим тщательно отобранным позволялось приобщиться к ней. И среди этих немногих на особом положении была Мишель Дин. Она была внучкой женщины, много лет назад с бессознательной детской жестокостью обидевшей Милдред, она была дочерью неизвестного отца, ее медмелтонские глаза, расположенные не как у всех, были дерзкими и бунтарскими, и она умела хранить тайны.

— Какая необычная внешность у этой женщины, — заметил Мальтрейверс, когда они со Стефаном вышли из медмелтонского универмага, куда заходили, чтобы купить сигарет.

Урсула Дин вздрогнула, услышав, что муж вернулся домой. Было двадцать минут седьмого, при выезде из Эксетера он, должно быть, задержался из-за интенсивного движения транспорта. Когда хлопнула дверца машины, она поднялась, ее глаза беспокойно обежали гостиную. Аккуратно сложенная «Дейли ньюс» лежала на столе рядом с его стулом, приготовленная для чтения. Столовое серебро, по поводу которого он сделал ей этим утром замечание, сейчас сверкало. Свежие хризантемы в китайской вазе на подоконнике. Нервничая от ощущения, что она о чем-то забыла, Урсула пошла на кухню, достала из холодильника банку пива и стала переливать его в стакан. Ее рука дрожала, и она виновато промокнула несколько капель, упавших на кафельный пол, мягкой тряпочкой. Покончив с этим, она испытала еще один приступ паники: выбросить банку сейчас же или оставить до тех пор, пока она не поместит его стакан рядом с газетой? Каждый день приносил с собой мгновения острого чувства неуверенности, когда обычные домашние дела принимали поистине масштабы бедствия. Где-то в глубине души она понимала, что это смешно. И все-таки стояла сейчас посреди комнаты, беспомощно уставившись на свои руки, не в состоянии решиться на что-то. Когда Эван прошел на кухню, она вздрогнула, и стакан в руке задрожал. Муж осуждающе взглянул на свежую россыпь брызг на кафеле и не говоря ни слова большими шагами прошествовал мимо нее. Она услышала, как он поднимается наверх. Урсула вернулась в гостиную, поставила стакан на стол и ждала, когда он переоденется.

Свадебная фотография в новенькой полированной рамке, стоявшая на одной из сосновых полок, встроенных в стену, будто насмехалась над ней. Счастье, запечатленное на снимке, утрачено, и сейчас почти невозможно было в него поверить. Эван, самый привлекательный молодой человек в Медмелтоне, с глянцевыми черными волосами и тонкими, как у Галахада, чертами лица, вместе со своими друзьями-сверстниками добивался благосклонности стройной, живой Урсулы. Когда состоялась помолвка, ее мать заметила, что в деревне многие сердца теперь останутся разбитыми. Но за пятнадцать лет восторги потускнели, страсть утеряла былой пыл и вместо горячих углей остался лишь пепел. Их общая боль от того, что она не могла иметь детей, превратилась у нее в чувство неполноценности и неполноты существования, у него — в обиду. И он отвернулся от нее. Она была поначалу уверена, что всего себя он тратит на устройство магазина моделей. Теперь была убеждена, что появилась другая женщина в Эксетере. Одинокая и несчастная мать Эвана никогда не работала, он не позволил бы и своей жене этого, и Урсула стала попивать. Ей было тридцать семь, и в свои самые плохие дни она ощущала себя пожилой женщиной. Разве мог кто-нибудь подумать, что ей суждено такое? Ему было сорок. Его тело по-прежнему оставалось крепким и худощавым, и на площадке для игры в мяч он побеждал мужчин вдвое моложе себя. В редких случаях, когда они выходили куда-нибудь вместе, лица знакомых женщин загорались интересом, они слегка подталкивали локтем своих подруг, игриво кивая в его сторону. Правда, он никогда не отвечал им. Как и Вероника, он умел контролировать себя; в этом они были похожи, брат и сестра, — в равной степени обладали непробиваемым, невозмутимым самообладанием.

— На ужин у нас петух в вине, — вырвалось у нее в тот самый момент, когда он вернулся в гостиную. Это была не просто обыденная информация, а жажда получить долгожданное одобрение: посмотри, мол, я хорошая жена, я поглощена своим домом и забочусь о муже. Усевшись за стол и открыв газету, он равнодушно кивнул ей — это была своего рода награда за труды.

— Много работы в магазине? Видишь, я интересуюсь твоими делами. Ты не разрешаешь мне работать там, но я хочу участвовать в твоей жизни…

— Да, весьма, — последовал слишком лаконичный ответ.