Мортлейк

Февраль

Служанка моей матери исчезла именно в тот самый вечер, когда мы нуждались в ней как никогда, — в канун приезда королевы и праздника Сретения.

Катерина Медоуз жила тихой вдовой. Она была незаменимой помощницей в доме, скромна и, что еще важнее, благоразумна. Из всей прислуги я только ей позволял протирать пыль и вообще переступать порог моей библиотеки. Отпросившись по делам на вторую половину дня, Катерина вышла из Дома перед полуднем.

А меньше часа спустя явился королевский гонец с вестью о том, что утром к нам прибудет королева. Сама королева! Боже мой, как же переполошилась моя несчастная мать: столько всего надо сделать, а служанки нет…

Наконец она появилась.

Вскоре после одиннадцати на реке показалась золоченая флотилия из блестящих барок и лодок. Вверху развеваются знамена, солнце играет на клинках и шлемах, воздух дрожит от мороза.

От мороза… и ожидания, внушая холодный трепет, столь похожий на чувство тревоги. Только не в этот день. Пока королеве помогали сойти с барки и подняться на берег, обитатели окрестных домов припали к окнам, а я, в чистом дублете, поджидал ее у наших ворот.

От напряжения у меня сосало под ложечкой, ибо, за исключением интеллектуальных бесед да анализа мнений, общаться с людьми

любого

положения в обществе я не умел.

Матушка, если только ее не пригласят, останется в доме вместе со своими пирогами и горячим вином. Ни я, ни моя мать не смогли выспаться накануне, но та, которая уже стянула перчатку, похоже, провела чудесную ночь.

В нынешнее, куда более просвещенное время, как известно, чародея считают скорее торговцем иллюзиями, нежели заклинателем духов. Да, я создавал иллюзии и находил в этом огромное удовольствие. Однажды во время учебы в колледже я смастерил для театральной пьесы громадного жука, который будто летел по воздуху благодаря системе блоков и игре света и тени. Много дней ушло у меня на то, чтобы сделать того жука, но мое творение произвело фурор, и я несколько часов наслаждался благоговейным восторгом зрителей.

В этом не было ничего дурного. Я был молод, и жук не летал. Во всяком случае, не летал так, как птицы и ангелы.

С тех пор я повзрослел и теперь знаю лучше истинную природу ангелов. Вполне осознаю, что люди вроде сэра Вильяма Сесила чувствуют себя спокойнее, если знают, что имеют дело с иллюзией, даже если и не представляют, как это работает.

День, когда я взошел на борт лодки, чтобы отправиться в путь, выдался без морозов, но время от времени брызгал холодный дождь. Мерно плыли зачерненные дымом низкие облака, цепляясь за десятки шпилей, среди которых выше всех вздымалась на западе игла собора Святого Павла.

Даже в такой мрачный день комната была полна света. Окна — до того огромные, что в них можно было въехать на лошади.

Секретарь королевства сидел к ним спиной, за козлами из широких дубовых досок, поставленных напротив камина. За каминной решеткой чуть слышно потрескивал слабый огонь.

— Всего-навсего скромный домик. Просто мечтаю иметь местечко, где можно уединиться. — Он налил мне вина и чуть меньше — себе. — Конечно, никто не желает меня понимать. Особенно королева.

Пустые полки источали аромат льняного семени и пчелиного воска. В то время еще казалось, что в доме достаточно места только для хозяина, его жены, двух дочерей и человек четырнадцати прислуги. Однако Сесил уже начинал скупать значительные участки земли на обоих берегах реки, и к эпохе Расцвета его недвижимое имущество удвоится. Но пока даже у человека с таким высоким положением, как у Вильяма Сесила, возможности имели свои границы.

Он повернулся и посмотрел на меня ясными, полными печали глазами.

Дождь на улице прекратился, и зимнее солнце зависло в среднем окне, тяжелое, словно новенькая монета. Желтые лучи золотили корешки книг на полках пока единственного книжного шкафа в доме у Сесила. Книги о политике, о законах, о ведении хозяйства, но, думаю, ни одной о таинствах духовных практик.

Я рассказал Сесилу о торговце памфлетами, но не обмолвился ни одним словом ни о своей опрометчивой попытке вывести его на чистую воду, ни о том, каким образом я был спасен от жестоких побоев.

Меня все время мучил вопрос о том, было ли ему известно об этом. Ведь Сесил имел глаза и уши по всему городу и за его пределами.

Приподняв бровь, он потянулся за бокалом вина, но тотчас резко отставил его в сторону.

— Всякое отребье пускает слухи по всему Лондону, будто я завел четырех любовниц и каждый вечер выпиваю по галлону вина, а потом нещадно порю хлыстом своих детей. Придется с этим смириться — вы теперь широко известная личность. Во всяком случае — ваше имя.

На склоне дня внезапный порыв дождя с липким снегом снова немилосердно заставил нас пережить худшие мгновения зимы. Впереди оставалось еще несколько миль пути, а я промок до последней нитки.

Дадли скакал впереди. Он вгляделся в далекие деревья, голые, точно рыбьи скелеты, и припорошенные белым пухом холмы. Снова поднял глаза на черневшее небо, опять повернулся ко мне.

— Не мог бы ты сделать с этим что-нибудь, Джон? Изменить погоду? Или прогнать тучи во Францию?

Он поднял коня на дыбы, моя кобыла перепугалась, и мне пришлось наклониться вперед, чтобы успокоить ее. С лошадьми у меня, пожалуй, получалось лучше, чем с женщинами, однако Дадли, как всегда, дал мне почувствовать, что я слабое существо.

И все-таки я был рад, что он так сказал, — по крайней мере, прежний Дадли напомнил о себе в человеке, который всю дорогу от Лондона был на удивление молчалив и почти не говорил со мной. Его будто сдавил груз тяжких раздумий.

Меня разбудили тяжелые шаги и стук в дверь. Было раннее утро. Едва я успел что-то сказать, как дверь распахнулась и на пороге возник слуга Дадли, Мартин Литгоу. Лицо искорежено страхом.

— Доктор, — заголосил он. — Идемте скорее со мной. Мой господин…

— Что с ним?

— Шибко расхворался, сэр.

Я быстро скатился с кровати, совершенно позабыв, какой она высоты, и с глупым видом грохнулся на колени.

Несколько минут спустя, когда солнце поднялось над цветными квадратиками витража и лучи стали проникать в комнату сквозь простое стекло, Роберт Дадли погрузился в забытье.

Позволю себе напомнить вам, что я плохо разбираюсь в таких делах. Я — тихий человек. Ученый. Математик и астроном, которому непостижима геометрия любви и неведомы формулы для расчетов траектории прихоти. И если прихоть приумножена еще и мирским честолюбием, тогда… храни нас Господь.

Отойдя от крепчавших миазмов больничного ложа, я встал ближе к окну и солнцу.

Я размышлял о том, какую путаницу в голове могла произвести лихорадка и как сильно могла исказить чувства болезнь. И о том, как человек, способный смело сойтись в бою с видимым врагом, мог превратиться в испуганное дитя, когда невидимый враг оказался внутри него самого. И не мог, в минуты физических страданий, обнаружить самые отвратительные идеи, закравшиеся в его мысли?

Привидения. Меня часто спрашивали о привидениях. И что бы я мог ответить, если сам никогда не видел ни одного?

Хотел бы я взглянуть на него?

Конечно. Господи, еще как хотел.

Но пока что…

Погодите. Позвольте, я объясню проще: научно, но без разных замысловатых символов.

Облака над башней были необыкновенными, ослепительно белыми, да и сочная зелень холма казалась совсем необычной для февраля. Картина поразила меня, и на мгновение я вновь ощутил раздвоение чувств, которое никогда не любил. Одна часть меня так и рвалась вперед, на вершину холма; другая нашептывала:

уходи

.

— Так близко к городу, — сказал я, — а все же…

— Это не то, — прервала меня миссис Борроу. — Это особое место.

Мы стояли на краю леса в полной тишине. Не слышалось даже птичьего пения. Холм был довольно крутой и поднимался к вершине уступами, похожими на земляные насыпи сожженных войнами замков в стране моих предков. Но ни одна из тех насыпей не сравнилась бы с этим удивительным холмом, имевшим форму поразительно строгого конуса. Он был до того необычен, что складывалось впечатление, будто его возвели здесь нарочно — люди, а может быть, ангелы.

Довольно странно, но во мне возникло ощущение близкого знакомства с этим местом. Вероятнее всего, я читал о нем в книге.

— Жена, — сказал Дадли. — Семеро детей.

Оконное стекло окрасилось розоватым светом, тихий закат разлился над землей молочной зарей.

— Пятеро сыновей, — добавил Дадли. — Две дочки.

Я редко видел его в таком настроении. Еще слишком слабый, чтобы ходить, он сидел на краю постели, дрожа от холода и душевных переживаний.

— Служил младшим конюхом у отца, когда я был ребенком. Клянусь, он отдал бы жизнь за отца — пошел бы на плаху вместо него. Преданность, Джон. Непоколебимая преданность. — Дадли шумно всосал воздух сквозь зубы, что, должно быть, причиняло боль его воспаленному горлу. — К черту Кэрью. Если я первым поймаю этих ублюдков, прибью их на месте, покрошу на куски…

Файк, похоже, не собирался дожидаться приезда Кэрью. Едва я вышел во двор под низким, облачным небом, как с улицы донеслись громкие голоса глашатаев.

Это все, что нам было нужно…

По всему городу формально объявлялось о решении мирового судьи начать розыск преступника, и каждый горожанин теперь был обязан оказывать содействие по поимке кровавых убийц —

нечестивых приспешников Сатаны

, что изувечили и жестоко убили благоверного слугу королевы.

Голоса глашатаев смолкли. С этой минуты городской воздух будет отравлен страхом — не столько перед разгуливавшим на свободе убийцей, сколько перед возможной расправой, грозившей ни в чем не повинным жителям в случае, если преступник не будет пойман.

— Не самое полезное дело, — заметил кузнец. — Никто не обязан искать преступника, если неизвестно, кто он.

Порой я склоняюсь к мысли о том, что, несмотря на свою образованность, я все еще как дитя, незрячее и несмышленое. Я рано уселся за парту и лишь изредка отрывал глаза от своих книг. Теперь я часто чувствовал, что моя личность не получила должного развития, из-за чего я с трудом понимал мир вещей, о которых с такой легкостью судачили менее образованные люди. Ребенок тридцати двух лет от роду. Дадли знал это. «И как только тебе удалось выжить в трущобах Парижа и Антверпена…»

Объяснение было простым: я никогда не бывал ни в трущобах Парижа, ни Антверпена. Только в лекционных залах да библиотеках.

Теперь я робко брел по улицам, словно голый, и следом за кузнецом вошел в дешевый, тесный трактир на окраине города. В его темной, провонявшей сидром утробе я примостился в углу возле замазанного сажей камина, под провисшим между балками закоптелым потолком. Голова пухла от вопросов, задавать которые мне не хотелось.

Забившись поглубже в тень, я проводил взглядом девицу примерно пятнадцати лет, разливавшую сидр из глиняного кувшина. Затем перевел глаза на Монгера, ждавшего в очереди позади двух мужчин, похожих на крестьян. Еще четверо сидели на табуретах за другими столами. Насколько я успел услышать их разговоры, речь шла только о ценах на шерсть и овчину. Вскоре Монгер присоединился ко мне. Поставив две кружки сидра на стол, он уселся на низенький трехногий табурет напротив меня, заправил за уши тонкие волосы.

— Мне рассказала Нел, — объявил он.

В тишине слышался только звон капель пролитого сидра, стекавшего через край стола. Большую кружку опрокинули в потасовке. Джоан Тирр скорчилась на полу, прикрывая лицо рукой. Двое коннетаблей молча стояли над ней.

— Где докторша, миссис Тирр? Если вам так угодно.

Коннетабль — тот, который ударил ее кулаком, — был совсем еще мальчишкой: его голос звучал по-детски.

— Не видела ее, — промямлила Джоан в каменный пол. Глазная повязка теперь сползла на бок. — Богом клянусь.

— Когда видела ее в последний раз?

Мать Элеоноры Борроу была травницей. Долгие дни проводила она на клочке земли в два акра отвоеванной у моря суши, где мирно растила зелень и овощи — морковь, репчатый и зеленый лук, бобы и капусту, — чтобы продать их на рынке в Гластонбери.

А также лечебные травы. В доме своего мужа, у церкви Святого Бениния, имелась маленькая каморка, где собранные травы сушили, а затем измельчали в порошок. Мать Нел, скромная женщина, предпочитала, чтобы слава за бальзамы, мази и снадобья для зараженных ран и больных животов доставалась мужу.

— Я познакомился с ней больше двадцати лет назад, — рассказывал Монгер, — когда был еще монахом в аббатстве. В то время она работала у аббата на кухне. Это было еще до того, как она привлекла внимание нового врача и научилась применять и выращивать лекарственные травы… И потом стала дружить с аббатом.

После разгрома аббатства она продолжала заниматься лечебными растениями, хотя и не так открыто. Одна женщина, кухарка из аббатства, иногда помогала ей. Затем, при юном короле Эдуарде, в годы протектората

[15]

, когда общество было терпимее, она получила свободу действий и смогла экспериментировать в тех областях медицины, с которыми редко имеют дело целители тела.

— Не все болезни телесны, — объяснил Монгер.