На исходе зимы я понял, что проиграл. Совсем недавно у меня еще были сомнения на этот счет. Но последние дожди смыли их, как смыли грязь и копоть с окон в моей квартире. Теперь сомнений не было: я снова потерпел поражение. Этот год стал точным повторением всех предыдущих лет моей жизни. Он был, словно чистый лист бумаги, который достали из стола, чтобы написать на нем хороший рассказ, но вместо этого испачкали бессмысленными каракулями, а потом скомкали и выбросили в корзину для бумаг. Там уже лежало тридцать два таких никчемных листка… Круг замкнулся. Я вернулся туда, откуда начал. Настало время доставать новый лист из пачки. Делать это не хотелось.

Солнце лениво садилось в свинцовый океан. Берег был пуст — желающих гулять в такую погоду не нашлось. Я сидел на конце длинного мола, свесив ноги и прихлебывая безалкогольное пиво из банки. Высокие волны касались моих подошв.

Сегодня был странный день. Мне следовало веселиться и задувать свечи на праздничном пироге. А я похоронил друга. Потом сидел один на берегу, ежась от пронизывающего ветра. Пиво было безвкусным, океан — неприветливым, смерть друга — нелепой. Все в этой Вселенной казалось мне несуразным. Когда из твоей жизни уходит человек, вместе с ним исчезает частичка тебя самого. Это ни хорошо и ни плохо. Просто так есть, и нужно научиться с этим жить. Но когда ты научишься, от тебя уйдет время…

Пустая банка плюхнулась в воду и запрыгала в волнах. Пора было ехать домой. Машина, оставленная на обочине мокрого шоссе, напоминала единственный зуб во рту старика…

Дома я долго стоял под горячим душем. В голове не было ни одной мысли. Смерть друга и собственный день рождения теперь казались чем-то бесконечно далеким. Словно я прочитал обо всем этом в книге… Не очень умной и не очень интересной книге.

Утром я сидел в кабинете следователя, злой, невыспавшийся, и хмуро отвечал на стандартные вопросы полицейского. Сам следователь, по всей видимости, провел эту ночь куда лучше моего. Он был подтянут, идеально выбрит и полон энтузиазма. Я следил за тем, как он тщательно записывает мои ответы мелким аккуратным почерком, и думал, что, когда он ложится спать, домашние тапки он ставит точно на определенном расстоянии друг от друга и в строгом порядке — носки на север, задники — на юг. Или, наоборот, в зависимости от того, как у него стоит кровать.

— Последний раз вы видели покойного за неделю до его смерти, так?

— Простите, я прослушал… Что вы сказали?

— Последний раз вы видели покойного за неделю до его смерти, так? — бесцветным голосом повторил он.

— Да, примерно…

Два дня я провел, не выходя из квартиры. Мне было страшно покидать ее — неизвестно, что меня будет ожидать, когда вернусь. Здесь, сидя за запертой дверью, я чувствовал себя в относительной безопасности. По крайней мере, никто не будет подстерегать меня в темноте…

Я не выключал свет, не подходил к окнам, не отвечал на телефонные звонки. Затаился. Лег на дно. Если кто-то действительно интересуется мной или рукописью, рано или поздно он себя проявит. Я ждал. И это ожидание сводило с ума.

Я читал, смотрел телевизор, слушал радио, готовил, ел, мыл посуду, наводил порядок в квартире и снова читал, смотрел телевизор и слушал радио… Время от времени пытался писать. Но строчки получались похожими на посмертную маску. Пустыми и чересчур мертвыми.

За этими занятиями я прятался от тихого ужаса, ворочавшегося внутри, словно огромный скользкий червяк. Ни в коем случае нельзя было дать ему поднять голову.

Это пройдет, — твердил я себе. Это пройдет, это пройдет, это пройдет… Я повторял эти слова про себя, произносил их вслух, напевал, словно древнюю мантру. Но то и дело кто-то вкрадчиво шептал мне на ухо: неизвестно ЧТО случится, когда ЭТО пройдет.

На лестничной площадке в доме друга решимость моя поколебалась. Я собирался нарушить закон. Конечно, это не воровство и тем более не убийство, но все же. До этого дня единственным моим правонарушением была парковка в неположенном месте.

Я огляделся. Как мне показалось, воровато. Не хватало, чтобы за мной следила в дверной глазок соседка. Я не знал, будет она звонить в полицию, если увидит меня, или нет. Друг был с ней в хороших отношениях. Он вообще умел ладить с людьми. И ему она позволила бы сделать все, что угодно. Но я — другое дело.

Но возвращаться, так и не сделав того, что задумал, не хотелось. Мысль, что, вернувшись домой, я опять столкнусь с чем-то непонятным и необъяснимым, придала мне сил. Я сорвал печать и вставил ключ в замочную скважину. Ключами мы обменялись так давно, что я даже не помню, почему мы это сделали. Просто так повелось, что он мог зайти ко мне когда угодно, а я — к нему. Он всегда говорил, что главное в дружбе — размыть границы между собой и тем, с кем дружишь. Обмен ключами был одним из способов это сделать.

Я шагнул в прихожую и быстро закрыл за собой дверь. Несмотря на химию, которой залили всю квартиру, тошнотворный сладковатый запах чувствовался даже здесь. Меня передернуло. Он был совсем слабым, едва уловимым. Но по телу у меня побежали мурашки. Неприятно сознавать, что это запах твоего друга…

Но мне следовало поторапливаться. Поэтому, оставив до лучших времен сочувствие и сострадание, я принялся за поиски. Я не знал, что искал. Но был уверен, что если найду, то сразу пойму — это то, что мне нужно.

В поезде я спал. За последние трое суток поспать как следует почти не удавалось. Поэтому, едва поезд тронулся, я закрыл глаза и провалился в темноту. И проспал всю ночь.

Уже под утро мне приснилась жена. Она сидела с распущенными волосами на краю моей постели и смотрела на меня. Ничего не говорила, ничего не делала. Просто сидела и смотрела. Мне было не по себе от этого взгляда. Казалось, что она знает что-то очень для меня важное и думает, стоит ли мне об этом говорить или нет. Это тягостное для меня молчание длилось невыносимо долго. Я очень хотел, чтобы она сказала. По-моему, даже просил об этом. И когда она уже было открыла рот, я проснулся.

И не сразу понял, где нахожусь. Было светло, стучали колеса, слышались чьи-то голоса. Да, конечно, мертвый друг, рукопись и старый индеец. Я еду к старому индейцу… От этой мысли мне стало не по себе. Одно дело, когда ты принимаешь решение днем и осуществляешь его вечером. Тогда оно кажется более или менее осмысленным. Но совсем другое дело — думать о нем утром. Сомневаться и что-то менять уже поздно, но все, что ты думал вчера, кажется полным бредом. Впрочем, исправить ничего нельзя было. Поезд уже начал тормозить.

На грязную платформу сошел я один. Поезд дал длинный гудок и, постепенно набирая скорость, исчез в мареве, поднимавшемся над железной дорогой.

Проснулся я поздно и долго валялся в постели, пребывая в какой-то полудреме. И снова часть меня была здесь, в убогом отеле маленького городка, а другая часть бродила вместе с пророком по его далекому и загадочному миру. Мне вовсе не хотелось возвращаться. Было только одно желание — слушать то, что говорит Танцующий. Слушать и жить так, как он призывает… Это было какое-то наваждение. Рука сама потянулась к серой папке.

От рукописи исходила какая-то энергия, которая заставляла меня подчиняться простым белым листам бумаги. Штуки вроде этой рукописи очкастые умники любят называть кодированной информацией. Я в такие явления никогда не верил. Но сейчас чувствовал, что рукопись действует на меня очень странно. Она медленно, но верно забирает мою волю и навязывает свою. Как наркотик…

Это и пугало, и привлекало одновременно. Но пока больше было страха… И вместо того, чтобы следовать наставлениям Танцующего, я встал с постели и прямо на голодный желудок допил остатки виски. Лучше я себя не почувствовал, но такое проявление собственной воли немного успокоило меня. Пора было начинать новый день.

Я принял душ, умылся и тщательно побрился, пока не отключили воду. Потом неспешно оделся, рассовал по карманам деньги и документы, спрятал подальше рукопись и вышел из номера.

Хозяин сидел в своем любимом кресле и читал, похоже, ту же газету. Я протянул ему ключ. Не поворачивая головы, он взял его и повесил на крючок. К общению он явно не был расположен.

Отражение в зеркале криво усмехнулось. Это было отражение человека, который провел несколько лет в одиночной камере. Я отвернулся.

Сколько я пробыл здесь, не выходя из номера? Никаких ориентиров не было. Часы стояли. За окном было по-прежнему светло. Только мое отражение говорило, что это был не один день… Или рукопись медленно высасывает из меня силы. Не знаю…

Пошатываясь, я вышел в комнату. Серая папка лежала на столе. Куда бы я ни бросил взгляд, куда бы я ни повернулся, она была перед моими глазами. Она звала к себе. Уже не просила, а приказывала. И сопротивляться ее воле становилось все труднее.

Как она поймала меня! Сперва было простое любопытство… Потом она подсунула мне идею, что, дочитав ее, я пойму, почему и как умер мой друг… А теперь? Теперь она слишком сильна для того, чтобы хитрить со мной. Теперь она может повелевать. И даже если я найду в себе силы сжечь ее, то проиграю. Я зашел слишком далеко. Рукопись стала не только моим палачом, но и моей последней надеждой выбраться из этой истории. В ней был ответ. Ответ на все мои вопросы. Я зачем-то был нужен ей. Но и она была нужна мне…

Танцующий говорил, что нужно потерять все, чтобы обрести свободу. Кажется, я потерял даже свободу.

Очнулся я на полу. Было раннее утро… Или ранний вечер. Сумерки… Полутьма. Неловко подвернутая рука затекла и онемела. Я выпрямил ее и долго ждал, пока к ней вернется чувствительность. Потом встал и зажег в номере свет.

Пол был усеян окурками и пеплом. Валялась пустая бутылка из-под виски, рядом с ней — подушка и скомканное одеяло. Похоже, что я уснул на кровати, а потом перебрался на пол.

Все тело ныло, словно меня долго били. Голова тоже побаливала, но терпимо. Я был в джинсах и той же футболке, что и вчера… Вчера ли?

Я снова опустился на пол и закрыл руками лицо. Больше всего сейчас мне хотелось умереть.

Сбегая по лестнице, я чуть не сшиб с ног поднимавшегося хозяина.

— Что с вами? У вас в номере привидение?

— Что-то вроде того, — пропыхтел я. — Извините, вы не могли бы спуститься вниз?

— Зачем?

— Я хочу съехать.