Брат Вульфстан заглянул в глаза пациенту, чтобы оценить его состояние. После приема снадобья больной лишь ослабел еще больше, и монастырский лекарь испугался, что потеряет пилигрима. Расстроенный, он присел за рабочий столик, чтобы обдумать дальнейшие действия.

Странник этот, бледный, с ввалившимися щеками, появился в аббатстве Святой Марии несколько дней назад. Уволенный со службы у Черного Принца

[1]

из-за ран и частых приступов лихорадки, он решился на паломничество в Йорк, с каждым часом все явственнее осознавая свою смертность, — недуги способствовали этому лучше любой проповеди. В результате переправы через бурный Ла-Манш и долгого путешествия верхом у него вновь открылись раны. Вульфстану удалось остановить кровотечение с помощью барвинка, но новый приступ лихорадки застал его врасплох. Лекарю нечасто приходилось сталкиваться с солдатскими недугами за время его жизни в тишине монастыря. Он покидал монастырские покои лишь затем, чтобы дойти до близлежащей аптекарской лавки Николаса Уилтона или до Йоркского собора.

В течение двух дней, не отвлекаясь даже на ночной сон, Вульфстан смешивал снадобья, ставил компрессы и молился. В конце концов измотанный трудами и тревогой, он подумал о Николасе Уилтоне. Паника помешала Вульфстану вспомнить об аптекаре раньше — как-то раз Николас приготовил чудесное лекарство для архиепископского гостя, когда подобная болезнь чуть не свела того в могилу. Кто-кто, а уж Николас-то должен знать, что делать. Вульфстан трижды произнес благодарственный молебен и воспрянул духом. Господь показал ему путь.

Лекарь велел своему помощнику, послушнику Генри, смачивать губы пилигрима и дать ему мятный отвар, если больной очнется и захочет пить. Затем Вульфстан торопливо прошел в другой конец здания, чтобы попросить у аббата позволения отправиться в город. По дороге он стряхнул с рясы следы порошков и частички сушеных трав. Аббат Кампиан был особенно требователен к внешнему виду монахов, убежденный, что опрятный вид свидетельствует о порядке в мыслях. Вульфстан знал, что аббат вряд ли станет возражать против его выхода в город, но он находил успокоение в соблюдении правил точно так же, как Кампиан — в опрятности. Лекарь верил, что послушание и старание помогут ему заручиться местом в божественном хоре. И тогда он навечно обретет покой в руках Господа. Лучшей судьбы он не мог представить. А соблюдение правил показывало ему дорогу к этой благодати.

Заручившись разрешением аббата, Вульфстан шагнул в декабрьский день. Вот так незадача. Оказывается, выпал снег. Весь ноябрь и начало декабря он ждал первого снега, и надо же такому случиться, что снег выпал именно сейчас, когда у него срочное дело. Будь он суеверным крестьянином, то заподозрил бы, что сегодня судьба не благоволит ему. Но он подбодрил себя мыслью, что раз Бог помогал ему преодолевать небольшие неприятности в течение всей жизни, то и теперь не оставит своего верного сына.

Мастер Роглио с превеликим старанием складывал свои астрологические таблицы и убирал инструменты, с помощью которых только что осмотрел глаз. Оуэн заметил, как подрагивают руки доктора, как напряжены его плечи, словно он набрал в легкие воздух и не хочет выдыхать, как он избегает смотреть на него. Мастер Роглио явно чего-то боялся. Оуэн бросил взгляд на герцога Ланкастера, который, нахохлившись, сидел в углу. Совсем уже старик, он до сих пор слыл вторым человеком в стране после короля Эдуарда. Сердить его не решился бы никто.

Разумнее было бы отложить расспросы, но Оуэн дожидался этой минуты три месяца, и терпение его иссякло.

— Плоть зажила, а глаз по-прежнему не видит. Никаких изменений, да, доктор?

Роглио скользнул взглядом по герцогу, который заинтересованно подался вперед. Лекарь красноречиво пожал плечами.

— Господь все еще может сотворить чудо.

На следующее утро Оуэн отправился обратно в Кенилуорт. Гонт приехал в замок на Рождество и намеревался остаться там со своей свитой, пока не просохнут дороги, чтобы прошли доверху груженные домашней утварью повозки. Оуэн надеялся, что кто-то из его прежних товарищей по оружию, оставшихся на службе у Гонта, знал Фицуильяма. Он не был в этом уверен, так как, став шпионом, отдалился от старых друзей из желания поскорее забыть о прошлом.

Он приехал в замок ближе к вечеру, когда его товарищи отдыхали после нелегкого дня, посвященного муштре молодых рекрутов. Бертольд, сменивший его на посту капитана лучников, тепло приветствовал бывшего соратника. С ним были Лиф, Гаспар и Нед. Все пятеро вместе сражались во Франции. Именно Бертольд и Лиф обнаружили Оуэна, когда тот истекал кровью и бредил от боли рядом с трупами менестреля и его подружки.

Четверо лучников сидели вокруг дымящей жаровни в комнатушке Бертольда, маленькой, зато отдельной (одна из привилегий капитана отряда), и с удовольствием отдавали должное небольшой фляге с элем.

— Капитанское звание ничуть тебя не изменило.

Оуэн дернул Бертольда за косматый хвост черных волос, перевязанный грязным кожаным ремешком. Вылезшие пряди непокорными локонами вились вокруг изрезанного шрамами лица.

Когда Оуэн добрался до оружейной комнаты, он с трудом сбросил накидку и кожаный жилет и не без удовольствия убедился, что рана пустяковая, гораздо незначительнее, чем он себе вообразил. Такая быстро затянется. Зашедший к нему Гаспар помог промыть и перевязать рану, а затем налил стакан вина.

— За непопранную честь.

— Ему досталось больше, чем мне, будь уверен. Глупо было связываться со мной. Он слабак.

— Мы предупреждали тебя, чтобы ты держался подальше от прелестной Джоселин. Этот человек сходит от нее с ума. Поговаривают, будто Гонт нарочно пригласил его жену в дом, чтобы лорд Марч занимался своим делом, а то он вечно сбегал на север, проверял, как она там.

— Честно говоря, мне она не кажется столь лакомым кусочком, чтобы вызвать такую страсть.

Добираться из Кенилуорта до Йорка было так же неприятно, как пересекать Ла-Манш. Оуэн подумал о пилигримах, скончавшихся в аббатстве, и ему в голову пришло, что легче всего объяснить их смерть трудной дорогой в зимнее время в этот забытый Богом край. Днем в ушах завывал влажный северный ветер, обжигавший лицо и продувавший насквозь даже самую теплую одежду. Ночью к дьявольскому голосу ветра добавлялись голодные крики волков. Путешествовать было бы гораздо приятнее с отрядом солдат или хотя бы в компании друзей — Бертольда, Лифа, Неда и Гаспара. Но как только у него возникала эта мысль, он тут же гнал ее прочь. Ратные дни остались для него в прошлом. Он должен забыть о той жизни.

Оуэн прибыл в Йорк усталый, замерзший и заранее настроенный возненавидеть этот город. Он вошел с юга, через заставу Миклгейт, перешел по мосту через реку Уз, источавшую стойкий запах рыбных лавок и общественных туалетов, пересек Королевскую площадь и направился в собор, чтобы для начала представиться секретарю архиепископа. Город представлял собой нагромождение узких улочек, затемненных нависающими вторыми этажами и пропахших отбросами, совсем как Лондон и Кале. Оуэн удивился, где нашлось столько глупцов, которые согласились жить в этом убогом городишке, открытом северному ветру.

Но собор произвел на него сильное впечатление. Когда закончится строительство, это будет грандиозное сооружение. Оуэн отошел назад и задрал голову, представив себе, как две квадратные башни фасада увенчаются высокими шпилями. По крайней мере, йоркширцы знали, как воздать хвалу Господу за то, что он помогает им продержаться длинными зимами.

Церковный служитель с суровым лицом довел Оуэна до самой приемной архиепископа, после того как все попытки объясниться на словах не увенчались успехом. Ни тот ни другой не понимали произношение собеседника. Когда Оуэн входил в приемную, мимо него проскользнула какая-то странная личность: маленький жилистый человечек с оливковой кожей, редкими волосенками и хитрыми водянистыми глазками под нависшими веками. Запах рыбы еще долго оставался в дверях, хотя человечка и след простыл. Оуэн никак не ожидал встретить подобного типа в покоях архиепископа.

Йоханнес, секретарь архиепископа, оказался, к удовольствию Оуэна, приятного вида молодым человеком с хорошими манерами.