Весной 1862 года Вирджинии Брендон исполнилось шестнадцать, и мысль о первом бале, до которого оставалось две недели, наполняла ее восхитительным трепетом, вызывая гораздо больше волнения, чем прибывшее этим утром из Америки письмо от отца.

Они не виделись о тех пор, как девочка была совсем еще крошкой, не более трех-четырех лет, и, хотя отец каждый месяц присылал деньги на ее содержание через своих банкиров в Сан-Франциско, писал он нечасто.

Почему Вирджинию должно затронуть или расстроить известие о том, что отец решил жениться вторично?

Как верно сказал дядя Альбер, когда прочел письмо, Уильям Брендон еще не стар — в самом расцвете сил. А его невеста, молодая вдова, составит прекрасную партию — настоящая леди с Юга, владелица большой плантации около Нового Орлеана.

Правда, Вирджиния вспомнила тревожный взгляд добрых глаз тети Селины, когда ей прочитали письмо. Тетя слишком чувствительна: наверное, думает о матери Джинни, своей сестре, прелестной Женевьев, ушедшей из жизни так рано и так трагически.

Между зеленоглазой девушкой во Франции и молодым капитаном армии северян не было ничего общего — разве что оба вымокли до нитки… и, кроме того, он жил когда-то в Париже, давным-давно.

Синий мундир уже потемнел от воды, и капитан проклинал дождь и возложенное на него поручение.

Произведенный в новый чин только вчера и переведенный из уединенного аванпоста на территории Нью-Мексико в Новый Орлеан из-за прекрасного знания французского, Стив Морган думал, что обязанности его будут легки и приятны, но вместо этого обнаружил, что должен охранять поместье Брендонов и его хозяйку — жену американского сенатора из Калифорнии.

И теперь, застигнутый неистовым ливнем, почти оглушенный раскатами грома, Стив Морган проклинал судьбу и даму, которую охранял. Какого дьявола ее, носит в бурю?! И где она? Стив надеялся, что у женщины хватило здравого смысла поискать где-нибудь убежища.

— Миссис Соня уехала куда-то, — сказала Стиву кислолицая экономка, когда он прибыл сегодня с приглашением от генерала Батлера.

По мере того как близилась к концу нестерпимо долгая вторая неделя заключения, Стив Морган тоже начал молиться о том, чтобы произошло хоть что-нибудь. Майор по-прежнему находился между жизнью и смертью. Стив оставался в тесной камере, откуда его выпускали на прогулку все-то лишь на час ежедневно.

Лишение свободы было хуже любой казни. Всю жизнь Стив привык жить на воле, наслаждаться свежим воздухом и простором, и вот теперь из-за собственной несдержанности заперт здесь.

Он целыми днями непрерывна мерит шагами камеру и иногда вынуждал себя взять в руки книгу. Стив не читал с тех пор, как уехал из Парижа, где учился в университете. Он вспомнил доктора-индуса, которого встретил в Лондоне, мягкого, доброго философа, рассказавшего о древней религии — йоге;

Они вместе посетили Италию и Германию, и Гопал, пытался научить Стива искусству медитации. Но в те дни он не был готов к философии и образу жизни, заключавшемуся в отстранении от самой жизни. Зато теперь времени было хоть отбавляй. Стив все больше и больше думал о Гопале и его учении Сила. Сила человека возникает а нем самом и, из сознания, что он часть всего сущего на земле.

— Мы не ждем помощи от высшей силы, — объяснял Гопал. — Для нас каждый, человек — бог. Только нужно вонять, какие возможности заложены в его душе.

Четыре прошедших года, несомненно, принесли немало перемен. Пьер Дюмон, обедавший с друзьями у «Максима», меланхолично отметил этот факт.

— Он все еще страдает по своей крошке-кузине, — вмешался Жан-Жак Анрио, подмигивая виконту де ла Риву.

— Хоть она и упряма, все равно мне ее не хватает, — признался Пьер.

— Да! Еще бы, — рассмеялся Рене дю Гар.

— Лицо куртизанки, тело женщины — ты, кажется, так утверждал четыре года назад.

Джинни лежала в постели, настоящей постели, впервые за много дней утомительного путешествия. Со времени прибытия в Америку она постоянно находилась в пути и сейчас была измучена, перевозбуждена и не могла уснуть. Даже с закрытыми глазами она ощущала покачивание экипажа. Правда, в нем удобнее, чем на корабле, доставившем ее из Франции, и в этих грязных, измазанных сажей поездах, в которых она добиралась из Нью-Йорка до Луизианы.

Перед глазами всплыло лицо Пьера. Бедняжка, он выглядел таким несчастным!

— Я буду часто писать тебе, — пообещала она, но Пьер только упрямо качал головой:

— Не будешь. Ты, дорогая кузина, легкомысленная девчонка. Найдешь десяток поклонников и забудешь обо мне еще на полпути в Америку.

— Но это совсем другое! Ведь ты мой кузен и хорошо знаешь меня, — смеясь, возразила Джинни. — О Пьер, я ведь никогда не стремилась очаровать тебя. Ты притворялся… потому что я нравлюсь твоим друзьям… Вспомни, ты всегда считал меня надоедливой девчонкой и «синим чулком», к тому же сам это мне говорил! Кроме того, я всю жизнь тебе исповедовалась! С кем еще мне поговорить?

На следующее утро Джинни проснулась поздно. Потянувшись и лениво зевнув, она поняла, что уже, должно быть, полдень, если не позднее, и солнечные лучи ярко-желтыми пятнами лежали у окна на полу. Окно! Нахмурившись, Джинни вспомнила о событиях прошлой ночи — мужчинах и ужасной женщине, бывшей с ними. Несмотря на плотно закрытые шторы и страшную духоту, она не смогла уснуть из-за шума.

И… сколько времени уже потеряно?!

Снова потянувшись, Джинни села в постели, заметив, что Тилли вышла, открыв окно, но не подняв штор.

Глаза, казалось, распухли, и веки с трудом открывались. Она решила было остаться в постели, но, вспомнив, что хотела осмотреть город и посидеть с Соней на старой, обсаженной деревьями площади, быстро встала.

Джинни хотелось принять ванну, но не было времени, и, кроме того, она проголодалась. Может, если поторопиться, успеет к обеду. Большая часть костюмов была тщательно упакована, но Тилли повесила несколько платьев в маленьком шкафу. Сняв ночную рубашку из светлого шелка, Джинни заколола волосы и обтерлась водой из кувшина, стоявшего на бюро, чувствуя себя освеженной и чистой. Потом выбрала легкое платье, привезенное из Франции, выглядевшее наименее помятым, и критически осмотрела себя в маленькое зеркальце. Кремовая ткань, усеянная крошечными зелеными и красными цветочками, очень шла Джинни. Конечно, бледность вошла в моду, но Джинни все-таки хотелось бы иметь больше красок в лице. Во Франции она иногда пользовалась румянами, но Соня предупредила ее, что здешние жители не одобряют подобных вольностей.

Сенатор Брендон велел принести ужин в отдельную столовую, чтобы семья и приглашенные гости могли поесть спокойно. Шеф-повар гостиницы, как было объявлено, приехал из Франции, вина тоже прибыли из Парижа.

И верно: бальный стол был накрыт снежно-белой льняной скатертью, сервирован тонким фарфором и серебряными приборами, официанты хорошо вышколены и не надоедливы.

Джинни пригубила вино, заставляя себя забыть о сцене, которую наблюдала днем. Убили человека на ее глазах… Неужели придется привыкать к подобному зрелищу? Видимо, гораздо худшие веши могут случиться на пути в Калифорнию.

— Дорогое дитя, — предупредил ее отец. — Я хочу объяснить тебе — подобное путешествие связано с риском. Могут встретиться враждебные индейцы, беглые, которые еще хуже любого индейца, — дезертиры, бандиты, всяческие негодяи.

Отец был явно встревожен — ему совсем не по душе, что жене и дочери приходится одним отправляться в Калифорнию.

Предлог, выдуманный француженкой, сослужил Джинни прекрасную службу, после того как она, перекинув через руку свою и Сонину шали, возвратилась в столовую.

— Джинни! Что случилось? Я уже начала беспокоиться!

И верно, лицо Сони казалось побледневшим и встревоженным.

Терзаемая угрызениями совести, Джинни закутала ее плечи шалью и прошептала, что слишком быстро бежала по лестнице и из-за этого закружилась голова.

— И тут, представь себе, обнаружила, что розетка на плече болтается буквально на ниточке! Пришлось пришивать! Прости меня, пожалуйста!