Есть в горах Шотландии крошечный городок – с порядочной высоты (из космоса, например) его не разглядеть даже в виде точки. С холма Файриш он выглядит кучкой мусора, сваленного в расселину; змеясь, сползают к заливу узкие улицы, обставленные серыми каменными домами. В сумерках городок превращается в сказочную Хоббитанию. Приветливо светятся окна, дым вьется из труб. Кто не пожелал бы бросить здесь якорь? Но стоит подобраться поближе, заглянуть за эти окна – и здешняя жизнь уже не кажется столь благостной. Куда там! Своя доля горестей и бед омрачает бытие каждой живописной улочки, каждого дома. И каждого жителя города.

Счастье – вещь ненадежная, преходящая. Эвантонцы и не стремятся к нему. Да и недосуг им замечать его отсутствие. Взгляните – вот они, живут себе, как все в этом мире. А в Инвернессе, что через два фиорда от Эвантона, на верхнем этаже дома, в кабинете абрикосового цвета сидит Аня, консультант по вопросам семьи и брака. Будто священник, поджидающий прихожан в темноте исповедальни.

Что еще имеет значение в этом мире, что увлекательнее и непостижимее любви? Смерть, разумеется, да и ту подгоняет или осаживает любовь. А смерть любви – трагедия, присущая исключительно человеку. Почему, в самом деле, мы горюем, когда минует любовь? Была, надо полагать, у эволюции некая на то причина. Мне она неведома.

Однако гибель любви – мой хлеб насущный, и потому не стану слишком горько сетовать по ее поводу. Уже более пяти сотен браков, находящихся при последнем издыхании, прошли через мои руки. Неплохой послужной список для человека, которому еще нет и тридцати. Но я рано осознала свое призвание и посвятила жизнь воскрешению любви. Консультации по вопросам брака – это искусство. И даже более того. Я врачеватель обреченных браков. Мой кабинет – реанимационная палата, а если меня постигает неудача, он обращается в хоспис. Но в первую очередь я философ любви.

Если вы достаточно начитанны, то вам должно быть известно, что все счастливые семьи похожи друг на друга, тогда как каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Тут нечего добавить. Одинокий человек встречает другого человека, они влюбляются. Полюбив, люди становятся лучше, ответить на их любовь нетрудно. Все влюбленные одинаковы. На этой стадии любовь основывается исключительно на неведении и заблуждении. Как заметил Уильям Сомерсет Моэм, «любовь – это то, что случается с мужчиной и женщиной, которые не знают друг друга».

Для моих же клиентов, зачастую попадающих ко мне спустя четверть века после свадьбы, все обстоит иначе. Вы не представляете, до чего занятно изо дня в день наблюдать, как люди изыскивают все новые способы обидеть друг друга. Они

знают

друг друга. Они уже не пытаются что-то исправить, они не страшатся одиночества и жаждут… всего того, чего не дождались от любви. Любовь их разочаровала. Чего и следовало ожидать.

У меня самой на этот счет никогда не было иллюзий, и все же я вышла замуж за Йена, утаив, впрочем, то, о чем знала наперед. Не всегда нужно рубить правду в глаза. Это все равно что сообщить двухлетнему малышу, что однажды он отправится на тот свет.

Со своим мужем я общаюсь так: «Одевайся, живо! К семейному консультанту опаздываем! Я тебе выгладила синюю рубашку. Не там, в шкафу! Угу. А башмаки давно пора выкинуть, ты только глянь на подметки! В понедельник пойдешь в “Кларкс”, у них как раз распродажа».

Будто ему шесть лет. Не помню уже, когда это началось, когда у меня появились заносчивая раздражительность и командирский тон, но я как разогналась, так и не могу остановиться. Хотя убила бы на месте всякого, кому вздумалось бы заговорить со мной подобным образом.

– А ты же вроде сказала, что у них все занято? – недовольно бурчит Гарри, точно малолеток, норовящий доказать мамаше свою независимость.

– Господи, да ты не слушаешь, что ли? Сто раз повторять? У них кто-то отказался. Так что ровно в восемь мы должны быть у Ани.

– У Ани?

Прошу прощения, панове, я постоянно думаю о сексе. Но! Это не мешает мне хорошую делать пиццу. Забавно: это самое слово, пицца, у нас дома звучит совсем иначе. Здесь оно более… скрипучее, что ли. А может, это только на мой слух. У некоторых посетителей я одно это слово и понимаю. Они открывают рот, и я слышу: шр, шр, шр, а потом вдруг –

пицца

! И тогда я говорю, что всегда:

– Мини? Средняя? Большая?

Если они видят меня первый раз, непременно на одну-две секунды замрут, и я знаю, знаю, о чем они думают. Что, мол, это за мужик и чего это он так чудно бормотает? Кое-кого моя речь здорово раздражает. Когда я говорю по-английскому, я – излитый идиот, малыш трехгодовой. Вы ни за что не догадаетесь, кто я, а мне бы хотелось – очень хотелось, – чтобы вы меня осознали. Я серьезный человек и не люблю, когда меня смеются.

Большинство посетителей пиццерии (называется «Пицца Пэлас») относятся ко мне с добром. Услышат мой диковинный выговор и замирают, но не потому, что не любят иностранцев, просто удивляются. Я в глазах их вижу. И стесняются спросить, откуда я родился, каким ветром занесло меня в пиццерию, на их главную улицу.

Помолчат, а потом скажут:

И на кой мы сюда переехали? Вконец крыша у предков сползла.

Понимаете, жизнь в Эвантоне – полный отстой. Достает каждую минуту! Могли бы, кажется, поинтересоваться, охота мне уезжать из Лейта или нет. Ударило им в башку – и поволокли меня за собой, как щенка на веревочке. А я здесь – не пришей звезде рукав! Просыпаюсь утром, и прям блевать тянет.

Хотя сегодня встретился мне один чувак, не полный вроде придурок. И тоже не местный. Пиццу готовит в одной забегаловке, крошечной такой, что он один там и помещается. На большой перемене Кайл с подпевалами своими опять принялся выеживаться, а мужик этот позволил мне пересидеть у него в лавке, пока они не свалят, а потом спросил:

– В школу больше не уйдешь?

– Не-а, – говорю. – Школа – дерьмо.