День клонился к вечеру, но горячее июльское солнце, по-видимому, не хотело уходить за горизонт и яркими потоками света заливало днепровские берега с их извилинами. По узкой береговой тропинке двигался небольшой отряд казаков человек в пятнадцать. Судя по их одежде, это были реестровые со своим старшим, ехавшим впереди всех на статном коне. Красная шапка с золотом и такого же цвета отвороты на синем жупане изобличали в нем казацкого сотника; богатой сабле, осыпанной дорогими каменьями, и прекрасному ружью тонкой французской работы мог бы позавидовать любой магнат. Рядом с ним, на здоровом татарском скакуне, ехал мальчик лет восьми, как две капли воды на него похожий.

– Тату, да скоро ли будет эта крепость, как ее там? – нетерпеливо прервал он молчание, обращаясь к сотнику.

– Потерпи, казак, атаманом будешь, – с усмешкою отвечал отец.

– Батько, – спросил казак, ехавший следом за сотником, – откуда эти французы лесу натаскали для своей крепости? Тут только голая степь кругом.

– Пан коронный гетман сказывал мне, что лес для Кодака они сплавляли с берегов Самары.

– Хайка! – крикнул Янкель жене, входя в дверь. – Гости!

Через минуту явилась растрепанная еврейка в большом платке, небрежно накинутом на плечи, низко поклонилась гостям и засуетилась около печки.

– Тимош, иди сюда! – позвал сотник своего сына. – Чем сидеть в душной лавчонке, пока готовят ужин, мы с тобою побродим по берегу, посмотрим на Кодакский порог.

Примеру сотника последовали и другие казаки; в лачужке остались только Ганжа, Смольчуг и еще один пожилой казак, носивший прозвище Ивана Злого.

Ганжа подозвал Янкеля.

Между тем Тимош с Ганжою, Смольчугом и перебежчиком были уже далеко в степи; они без передышки проскакали двадцать верст. Наконец Ганжа придержал коня и, обращаясь к своим спутникам, сказал:

– Надо поберечь коней! Погони за нами не будет.

Тимош беспокойно задвигался в седле.

– Кони добрые, диду! Отчего бы нам не скакать еще?

Ганжа с усмешкой посмотрел на него.

На другой день весь табор зашевелился. Отдан был приказ сниматься с места. Никто не знал, куда и зачем, но всякий торопился как можно скорее собрать пожитки, расцепить возы, оседлать коня и вооружиться. Атаман велел держать путь к порогам, где на одном из неприступных островов лежали лодки. Проехать через пороги вверх было гораздо опаснее, чем идти берегом, а летнее мелководье еще более увеличивало трудности, так как обозначилось много подводных камней. Тем не менее атаманы решили избрать водный путь, чтобы скорее ударить на крепость и не дать врагу опомниться.

– Завтра к вечеру мы уже будем в Кодаке, – возразил Сулима на замечание Ганжи об ожидающих их опасностях, – а это стоит того, чтобы потерять две, три лодки. Притом теперь берегом ехать не безопасно; сам ты говоришь, что выпустил из рук этого бездельника Вендзяло, и он ускользнул в степь. Если не наткнется на поляков, то, наверно, направит на нас татар, а их тут много бродит. Ведь его прямая выгода предать нас: он знает, что я ему не прощу измены, если останусь в живых.

Ганжа согласился с доводами атамана, и все двинулись к Днепру, к тому месту, где кончаются пороги. Там, ниже последнего, тринадцатого, порога возвышался неприступный утесистый остров – Кашеварница.

– Диду, как же мы попадем на этот остров? – с удивлением спрашивал Тимош, услыхав, что Сулима намерен сделать там привал.

– Вплавь! – лаконично отвечал старик.

Пасмурное утро первых августовских дней нависло густым туманом над Кодаком и его окрестностями. И в крепости, и вокруг нее, в еврейских лавчонках все еще спали, а за высокими скалами, окутанными туманом, как хищные птицы притаились казацкие чайки, пославшие вперед разведчиков.

Тимош сидел в одном из челнов рядом с Ганжой и Смольчугом; в воображении его живо рисовались только что пережитые страхи опасного путешествия.

– Что, братику, устал? – тихо спросил Тимоша Смольчуг, заглядывая в бледное, тревожное лицо мальчика. – Вот оно что значит казаком сделаться! Зато ты теперь казак настоящий, любой курень тебя примет.

Тимош знал это и сам. Во время плавания он ни разу не крикнул, как ни жутко приходилось ему подчас; только в одном месте, где лодка чуть не опрокинулась, толкнувшись о подводный камень, он бессознательно схватился за руку Ганжи и прошептал: «Матка Божа, спаси и помилуй!»

Вернувшиеся разведчики донесли, что в крепости все еще спят, а в лачугах кое-кто начинает просыпаться.

Стояла тихая погожая весна 1646 года. Сады Варшавы цвели и благоухали. По одной из главных улиц ехал знакомый нам сотник Богдан, а рядом с ним молодой статный казак, в котором трудно было узнать маленького неуклюжего Тимоша.

– Как долго ты не ехал! – говорил Тимош. – Мы тебя ждем целую неделю! Король не раз присылал о тебе справляться; все полковники уже съехались.

– Нельзя было, Тимош, никак нельзя было. Французы народ хитрый; переговоры с ними вести куда как было трудно, а своих мне тоже не хотелось обидеть; из-за каждого гроша торговались... Ну а у вас что нового? Ты из Брод?

– Нет, домой заезжал.

– А что дома? Все здоровые, что дивчата, что Марина?

В смежной со столовой небольшой диванной комнате кучка знатной польской молодежи ожидала выхода канцлера и его семьи. Хотя обед и назывался семейным, но пригласили человек двадцать гостей, и Тимош, вошедший в эту минуту вместе с Богданом, почувствовал себя неловко в обществе блестящего молодого шляхетства. Вот почему он даже обрадовался, заметив Дмитрия Вишневецкого. Он дружелюбно протянул ему руку, но гордый пан ответил ему кивком и презрительно отвернулся.

– Кто это? – спросили князя Дмитрия паны.

– Не знаю! – солгал князь Дмитрий. – Казак какой-то.

Он вовсе не желал сообщать товарищам обстоятельства своего знакомства с Тимошем и теперь менее чем когда-либо желал с ним встретиться.

– Однако же он, кажется, знает князя? – проговорил юный Калиновский, недолюбливавший Вишневецкого за его высокомерие и заметивший его смущение. – Он, кажется, протянул князю руку?

После обеда панна Урсула просила отца устроить загородную прогулку. Пан канцлер был ею очень доволен за ее любезность с казаками и Локсандрой и охотно дал свое согласие, но отказался сам сопутствовать молодежи, ссылаясь на дела. Началась веселая суматоха; дворецкому приказали взять ужин, причем будущий зять сильно хлопотал, чтобы захватили побольше вина.

Богдан отошел с Тимошем в сторону и собирался уже откланяться, не рассчитывая на приглашение, но панна Урсула под руку с Локсандрой подошла к ним и любезно сказала, обращаясь к Тимошу:

– Пан Хмельницкий, конечно, не откажется сопутствовать нам; мы надеемся полюбоваться его ловкостью на скачках.

Тимош нерешительно посмотрел на панну; на губах его уже вертелся отказ, но прекрасная молдаванка кинула на него выразительный взгляд, и он молча поклонился в знак согласия.

Молодежь живо собралась и, весело перекидываясь шутками и остротами, высыпала на крыльцо. Дам ожидали экипажи с ливрейными лакеями и почетной стражей жолнеров, а мужчин – их кони. Через час все общество прибыло на виллу и рассеялось по зеленой лужайке, а слуги стали разносить фрукты, конфеты и сласти.

Прошло два года. Богдан Хмельницкий изменил панам и стоял во главе разгоревшегося восстания. Он приобрел такую силу, какой никогда не пользовались ни Наливайко, ни Гуня, ни Сулима, ни Павлюк. Теперь он считал себя вправе породниться с молдавским господарем, женить Тимоша на Локсандре. Это казалось тем возможнее, что господарь сам искал помощи могущественного казака в своей распре с волошским князем Матвеем Бассарбой.

Для этой цели Богдан снарядил казаков под начальством самого Тимоша.

– Ну, сынку, – сказал он ему на прощанье, – громи волохов, добывай себе славы, а когда вернешься в Яссы, требуй себе в награду невесту.

Тимош радостно собрался в путь и как птица полетел в Молдавию.

Князь Василий Лупул сидел с великим логофетом в своем рабочем кабинете, когда вошел к нему второй постельник и доложил, что прибыли казаки под начальством молодого Хмельницкого.

Тимош блистательно исполнил возложенную на него задачу. Как орел налетел он на Радула с его войском, сбил и смял передовые отряды, ворвался в Валахию, все уничтожил на пути и заключил чрезвычайно выгодный для князя Василия мир.

Вернувшись в Яссы, он вполне был уверен, что князь Василий пригласит его наконец к себе; но князь одарил его богатыми подарками, окружил полным почетом, и только.

Между тем гетман прислал сыну письмо, где прямо приказывал ему просить руки Локсандры.

Княжна несколько недель не видела отца. Она грустно сидела в своих двух комнатках и избегала общества молодых боярышень из своей свиты. Наконец до нее дошли вести о победе Тимоша. Она встрепенулась и повеселела. Образ молодого богатыря постоянно носился перед ней; теперь она надеялась вскоре его увидеть. Придворный этикет требовал, чтобы князь устроил для него пир, познакомил бы его с княжеской семьей. Князь Василий и сам хорошо это понимал, но странное заступничество княжны за молодого казака не давало ему покоя. «Кто знает этих девушек? – думал он. – Одному Богу известно, что у нее сидит в голове». Наконец он придумал выход. Он устроит в честь гостя охоту и пир в лесу, в охотничьем замке, а Локсандре прикажет сидеть дома... На охоте ее отсутствие никому не бросится в глаза, к тому же она может отговориться нездоровьем. Он назначил день для охоты, послал приглашение Тимошу и объявил свое решение жене.

– Это мужская забава, – сурово заметил он. – Вам с Локсандрой там нечего делать, вы можете сидеть дома.