Посреди болота, под невысоким песчаным холмом, жил молодой барсук Ураск. Болота простиралось на несколько добрых километров в длину и на столько же в ширину. Песчаный холм на нем был как маленький островок. На островке росли красивые кусты и деревья - береза, осина, ива и ольха. А на самом болоте не росло ничего, кроме чахлых сосенок, потому что здесь всегда было сыро и топко; на болоте было много вязких, заполненных грязью ям, булькающих и хлюпающих оконцев, поросших сверху мхом, сквозь который, стоило туда ступить ноге человека или животного, просачивалась желтая холодная, вода, а иногда и вонючая ржавая жижа.

Барсук - зверь легкий, он без труда пробирался через трясину, а на болотном островке всегда было сухо и безопасно. Человеку трудно и неудобно ходить по болоту. Собака, если она побольше, тоже неохотно идет туда. Поэтому никто не беспокоил Ураска на островке, ну, а если и беспокоил, то очень редко. Бывало, иной охотник пытался изловить барсука в его норе, но это ему не удавалось - барсучья нора построена очень хитро: она имеет восемь входов-выходов, и если кто начинал тревожить Ураска через один вход, то он незаметно убегал через другой и исчезал на болоте. А на топком болоте выследить барсука человеку и даже собаке - невозможно.

Зимой барсук большую часть времени проводил в спячке, как медведь. На дне своей глубокой норы он устроил мягкую постель из мха и сухих листьев. И здесь, свернувшись калачиком, крепко спал. Даже когда на дворе трещал мороз и бушевала метель, барсук, не обращая на это внимания, лишь урчал сквозь сон и сладко причмокивал. А иногда, проснувшись, он с удовольствием прислушивался к тому, как на дереве каркает голодная ворона или ухает злой филин. Зевнет барсук разок-другой и спит себе дальше.

Шумели леса, раскинувшиеся на десятки километров. Правда, шумели они не всегда, бывали дни, а то и недели, когда леса безмолвствовали, словно погруженные в дремоту. Но большей частью, даже в самую тихую погоду, они все-таки чуть-чуть шелестели верхушками деревьев и, едва их касалось слабое дуновение ветерка, издавали глубокие вздохи. А когда ветер крепчал, шелест переходил в торжественный, величавый гул, и казалось, что вокруг рокочет разбушевавшееся море. Тогда вершины могучих сосен и елей склонялись, будто головы великанов, и их шевелившиеся ветви становились похожи на лапы огромных зверей. Березы шумели сурово, угрюмо, точно воскрешали видения давно минувших времен. Листья осин трепетали быстро-быстро, ласково, но тревожно, словно побуждаемые неодолимым желанием поведать таинственную лесную быль.

Когда же поднималась буря, лес шумел так, что заглушал все остальные звуки. Точно волны перекатывались тогда над лесом, появлялись откуда-то издалека и снова исчезали вдали, деревья кланялись низко и опять выпрямлялись, укачиваемые ветром и бурей, как настоящие живые существа.

Могуч бывал тогда лес, могуче было каждое дерево. И весь он, казалось, полон тайны.