Я свисал со своего парашюта, смотрел вниз с высоты десять тысяч футов и был совершенно уверен, что через пятнадцать минут я буду убит. Мне было очень жалко самого себя. Ни один из летчиков, катапультировавшихся над дельтой Нила, не пережил свидания с «комитетом по организации торжественной встречи», и у меня не было повода думать, что меня ожидает иная судьба.

Несколько секунд назад я сидел в кабине своего «Миража» и рассекал небо на сверхзвуковой скорости в двухстах с лишним милях от дома. Когда под хвостом моего самолета взорвалась ракета, я попытался удержать ситуацию под контролем. Но у меня ничего не вышло. В самолете «Мираж» есть три независимые гидравлические летные системы, и меньше чем через десять секунд давление упало во всех трех. Когда давление упало ниже 90 HPZ, третья, аварийная система включила предупредительную сирену. Ее звук, завывший в ушах, относится к числу тех, от которых внезапно падает давление у самих пилотов.

Я дернул рукоятку, надеясь развернуть самолет в сторону дома, но машина не реагировала. Ощущение было, словно я управляю игрушкой: вы яростно вертите руль в разные стороны, однако машина движется без всякой связи с поворотами рулевого колеса. Не нужно было быть гением, чтобы понять, что настал звездный час моего катапультирующегося кресла. Я в последний раз быстро огляделся вокруг, поднял обе руки к ручке катапульты и рванул ее так сильно, что она опустилась до уровня груди и отогнулся брезент, защищающий лицо пилота. Ничего не произошло. Я отпустил ручку и дернул ее снова, на этот раз сильнее. Снова ничего. Я убрал с лица брезент и увидел, что стремительно лечу вниз вертикально земле. Через несколько секунд моему самолету предстояло вырыть в земле гигантскую воронку и поднять клубы пыли, которые рассеет ветер. Моя правая рука быстро переместилась к нижнему катапультирующему кольцу, которое находится у летчика между ногами. Я его дернул изо всех сил. Фонарь кабины отъехал; я знал, что катапультирование начнется через несколько секунд. Помнится, у меня мелькнула мысль: «Эй, погоди, ты же не сможешь вернуться!» и тут мне в лицо ударил ветер.

Словно ядро, выпущенное из пушки, я в мгновение ока перенесся из кабины во внешний мир. Мое тело протиснулось сквозь звуковой барьер и оказалось во власти ветра, дувшего со скоростью шестьсот миль в час.

В «Мираже» процесс катапультирования занимает 1,75 секунды, чтобы притормозить летчика со скорости катапультирования до скорости свободного падения. Поскольку катапультирование произошло на высоте четырнадцать тысяч футов или выше — меня сбили на высоте двадцать тысяч футов, и парашют летчика пока не раскрывался! Вместо этого над креслом раскрылся маленький стабилизирующий купол. Все время, что летчик падает, он остается пристегнутым к креслу. Идея заключается в том, чтобы пилот как можно быстрее и наиболее безопасным образом достиг высоты, где достаточно кислорода и тепла.

Затем мое внимание снова переключилось на состояние ног. Я осторожно просунул руку между противоперегрузочным костюмом и летным комбинезоном. Мне показалось, что я щупаю фарш. Я вынул руку. Мои пальцы были покрыты липкой кровью. В кармане летного комбинезона рука нащупала спецназовский нож, который обычно привязывают к правой ноге. Я выбросил нож и постарался подумать, какие еще предметы, которые пилоты берут с собой, могут свидетельствовать о недружественных намерениях. Последнее, что мне было нужно, это спровоцировать гнев поджидавшей меня толпы. Судя по все более громким крикам, долетавшим снизу, она и без того была достаточно возбуждена.

Когда спускаешься с высоты две тысячи футов, можно почувствовать, как приближается земля, а скорость падения, кажется, увеличивается с каждой секундой. Последняя часть происходила очень быстро. С высоты около ста футов я мог видеть, что приземлюсь рядом с группой женщин, с головы до ног закутанных в черное, которые вопили от ужаса и старались побыстрее убраться с дороги. И тут я врезался в землю.

Приземлившись на здоровую левую ногу, проделал нечто вроде сальто и упал на спину. Сразу же освободился от парашюта и попробовал собраться. Ни одна часть моего тела не двигалась. Я лежал посреди хлопкового поля. Первой мыслью, пришедшей мне в голову, я, несомненно, был обязан закоренелому патриотизму, свойственному тем, чье детство пришлось на первые годы существования еврейского государства: хлопок здесь гораздо ниже и хуже, чем в киббуце Явне, мимо которого я проезжал по дороге на свою авиабазу Хацор.

Моя спасательная надувная лодка, предназначенная на случай приземления на воду, лежала, надутая, слева от меня; веревки, которыми пилот к ней привязан, спутались у меня на груди. Правой рукой я инстинктивно коснулся сломанного левого запястья, чтобы немного уменьшить боль. Моя правая нога совершенно противоестественно покоилась на моем правом плече. Ботинок касался моего правого уха.

Через несколько секунд надо мной стоял первый египтянин:

Min inta?

Ближайшие ко мне люди — все как один босые, с темными глазами, смотрящими из-под галабий

[2]

, — умолкли. И пока те, кто стоял сзади, шумели все громче, стоявшие во внутреннем круге начали отступать от меня все дальше и дальше. Пустое пространство вокруг меня ненадолго увеличилось, и я смог увидеть их лица, а они увидели первого в их жизни израильтянина. Только тут я заметил, что каждый из них вооружен каким-нибудь сельскохозяйственным орудием: вилами, мотыгой или серпом. Никто не пришел на эту встречу с пустыми руками. И вот я лежал у их ног: со сломанной рукой и ногой, неспособный перевернуться, беззащитный израильтянин среди сотен египетских феллахов. Впрочем, их удивление скоро прошло, и обсуждение моей судьбы возобновилось с еще большей живостью.

Было ясно, что толпа разделилась на два лагеря. Те, кто хотел меня убить, громко выкрикивали, кто я есть на самом деле. Те же, кто хотел сохранить мне жизнь, утверждали, что я египетский летчик. Спор между двумя партиями шел все ожесточеннее. Какой-то парнишка примерно четырнадцати лет сумел проложить дорогу сквозь толпу взрослых и приблизиться ко мне. Обрушив поток арабских проклятий, он швырнул мне в лицо здоровенный камень. Я сумел отвернуть голову за долю секунды до того, как камень врезался мне прямо в лицо. Удар пришелся на левую бровь и рассек кожу. Кровь хлынула мне в глаза, стекая по щекам и носу.

«Вот так начинается линч», — подумалось мне.

Ощущение напоминало ожог. Правая рука инстинктивно дернулась, чтобы протереть глаза. Однако стоило мне отпустить сломанную левую руку, как раздробленный локоть послал острый болевой сигнал. Поэтому я отказался от мысли остановить кровь и вновь поручил правой руке ее незаменимую работу — утишать боль. В то же время боль в развороченном бедре усилилась. Словом, мое физическое состояние никогда еще не было столь плачевным.

Как ни странно, эпизод с подростком заставил увидеть во мне человека. Взрослые прогнали камнеметателя, более того, откуда-то появилось полотенце, и молодой человек, которому на глаз было лет 25 опустился рядом со мной на колени, стер кровь лица и вернул зрение моим залитым кровью глазам. Затем он взял полотенце, насквозь пропитавшееся кровью, и затянул его на правом бедре, чуть выше кровоточащей дырки, которая к тому времени стала еще шире. Это, конечно, не было первоклассной медицинской помощью или даже нормальным жгутом, но идея была понятна: если суждено случиться худшему, это произойдет не прямо здесь и сейчас.

Когда я открыл глаза, я обнаружил, что лежу в постели в темной комнате. Как ни странно, я твердо знал, что я военнопленный и нахожусь в Египте. На стуле рядом со мной сидел санитар в белой униформе. Увидев, что я пошевелился, он встрепенулся и спросил, как я себя чувствую. Я сказал, что хочу пить, и попросил воды. После этого он спросил: «Кто поджег мечеть Аль-Акса?»

Дело в том, что несколько месяцев назад душевнобольной турист, приехавший в Иерусалим из Австралии, действительно попытался поджечь мечеть Аль-Акса на Храмовой горе, священном месте для всего мусульманского мира. Если бы у него получилось, пламя охватило бы не только мечеть, но и весь регион.

«Не я», — сухо ответил я, всем своим тоном показывая: «Оставь меня в покое». Я едва мог верить своим ушам, однако оценил короткую лекцию о религиозных чувствах своих тюремщиков. Несмотря на то что передо мной был медицинский работник, я сразу понял, что это не слишком доброжелательный человек, чтобы с ним беседовать. Мои глаза начали привыкать к темноте, и я начал оценивать ситуацию, сложившуюся после операции.

Правая нога была целиком закована в металлический корсет, левая — в обычный гипс. Левая бровь, которой досталось от камня, была зашита и забинтована. Санитар наконец услышал мою просьбу. Он взял медицинский шпатель, обернутый в марлю, окунул в стакан воды и дал мне высосать сколько смогу.

В комнату вошло несколько человек. Один из них приоткрыл шторы, и я успел бросить взгляд на его наручные часы, которые показывали пять часов. Снова привезли каталку, но на этот раз мне завязали глаза.

Дверь моей камеры отворилась, и мужчина двадцати с лишним лет, одетый в штатское, вошел и, дружески улыбаясь, сел на кровать.

— Меня зовут Саид, Вас поручили мне. Меня прислали, чтобы убедиться, что Вы получили надлежащую медицинскую помощь, поскольку были серьезно ранены.

По-английски он говорил хорошо, с заметным арабским акцентом. Он был среднего роста, лицо испещрено следами, казавшимися шрамами от юношеских прыщей; на руке он носил золотые часы. Он непрерывно улыбался, что делало атмосферу в камере гораздо приятней.

— Я боевой летчик. Я офицер, капитан израильских ВВС, и мне нужна медицинская помощь, — сказал я ему.

— Никаких проблем, — сказал он. — Есть только одна формальность, которую можно решить прямо сейчас, и Вы сразу же получите необходимое лечение.