Автомобиль несся с огромной скоростью, и прохожие в ярости едва успевали бросать ему вслед грубые ругательства. Перекрестки кишели разъяренными пешеходами, подземные переходы изрыгали наружу неистовствующие толпы людей с горящими безумными глазами. Шофер, бессмысленно жестикулируя, вертел головой во все стороны и то и дело отвечал на уличную брань сиплыми выкриками и громкими гудками.

— Бедняга, как он взвинчен! — прошептал Мейраль.

В то мгновение, когда они проезжали мост Алма, Жорж и сам ощутил легкое головокружение, будто хмель ударил ему в голову. Молодой человек взглянул на профессора: глаза его как-то неестественно диковато поблескивали под густыми седыми бровями. Эта стремительно возрастающая сверхчувствительность организма и прогрессирующая раздражительность все сильнее начинали беспокоить Мейраля.

Теперь он уже не удивлялся, когда на углу улицы Марсо заметил четверых элегантно одетых граждан, которые, свирепо хрипя, избивали друг друга тросточками. Вдруг какая-то женщина с глухим воплем метнулась прямо под колеса автомобиля, и водитель, лишь чудом не переехав ее, захохотал как гиена.

Возле Триумфальной арки разгоряченная толпа устроила побоище; более сотни личностей с повадками зачинщиков, завывая и потрясая оружием, преследовали нескольких полицейских. Напряжение нарастало как снежный ком.

Мейраль покинул Лангра и Сабину в третьем часу утра. Центральный проспект предместья Сен-Жак, где стоял дом профессора, по странному стечению обстоятельств находился в мире и спокойствии. Лишь в ряде квартир еще светились окна, а по улицам слонялись отдельные неугомонные гуляки. Небо освещалось вспышками далеких взрывов и пламенем пожарищ. На площади возле собора и ближе к бульвару Сен-Мишель продолжали толпиться люди. Жоржа сильно клонило в сон; в то же время он был поражен тем, что остальные не ощущали никакой апатии. Чем дальше он шел, тем труднее ему удавалось протискиваться сквозь гущу народа. В конце бульвара виднелись темные шеренги полицейских, предупредительно палящих в воздух через равные промежутки времени. Показались отряды конной полиции, и разношерстная толпа, где рабочих явно осталось немного, отшатнулась, не собираясь ввязываться в бой. Было ясно, что длительное пребывание в состоянии экзальтации странным образом действовало на всех, в том числе и на военных.

Однако дальше, в Латинском квартале, развернулась настоящая драма. Революционные массы громили магазины и продуктовые лавки, разбили несколько уличных фонарей; затем, присоединившись к соратникам, наводнявшим Елисейские поля и бульвар Сен-Жермен, двинулись в сторону президентского дворца.

— Там впереди уже побеждают наши братья! — кричал прыщавый субъект с лошадиными зубами и оголенной верхней десной. — Им пришел конец, даю руку на отсечение: они у нас мостовую будут грызть!

Охваченный приливом чувств, он наклонился к самому уху Мейраля:

— Мы добьемся своего! Так почему не сейчас, не здесь? У них уйма денег, — он махнул рукой на здание обсерватории, — так проведем изъятие! Надо лишь взяться за дело всем скопом. Кто со мной?

День выдался относительно спокойным. Радиотелеграммы оповещали о постепенном окончании волнений по всей планете, за исключением нескольких городов в Аргентине, Тасмании и Новой Зеландии, где, впрочем, тоже ощутимо снизился уровень народного помешательства. Однако новые несчастья не замедлили появиться. В этот раз они в меньшей степени коснулись низших слоев населения, зато не обошли стороной средний класс и представителей интеллигенции. В научных кругах с крайней обеспокоенностью следили за непривычными проявлениями солнечной активности. Не дополнив никакими новаторскими фактами результаты экспериментов профессора Лангра и его ученика, прославленные деятели мировой науки лишь констатировали вслед за ними уникальный феномен двойной рефракции лучей. В Париже, Берлине, Лондоне, Брюсселе, Риме, Амстердаме, во всей Центральной Европе завершение первой фазы аномалии наблюдалось приблизительно в полчетвертого утра. Несколько раньше это случилось в Восточной Европе и Азии, но в первую очередь — в северных районах Земли. В тропиках и особенно на Австралийском континенте, напротив, намечалось заметное отставание в развитии процесса. Время повсюду сверяли со временем по Гринвичу, где проведен нулевой меридиан, из чего можно было заключить, что фазы явления не зависели от передвижений солнца. На каждом этапе происходило нечто совсем новое и сразу же повторялось в разных частях света. Так, после семи часов утра везде было зафиксировано растворение фиолетовых оттенков спектра и потускнение оставшихся цветов, а к вечеру из них осталась лишь половина: исчезли синий, голубой, частично обесцветился зеленый.

Ученые отслеживали и множество сопутствующих таинственной метаморфозе явлений. Расчеты указывали на то, что яркость и мощность светового излучения оранжевого и красного за последние сутки сильно возросла. Многие, подобно Лангру и Мейралю, вскоре обнаружили, что оба эти цвета приобрели прежде неизвестные науке химические свойства. В то же время уменьшилась электрическая проводимость ряда металлов, и в этом смысле больше других досталось железу. Пострадали кабельные коммуникации, проложенные по морскому дну. Если рентабельность наземных средств сообщения для коротких расстояний оставалась в норме, то для больших расстояний использовать их стало невыгодно: слишком часто информация задерживалась, а иногда и не приходила вовсе. Затрудненным оказалось и движение радиоволн. Работа электростанций также оставляла желать лучшего.

За ночь необъяснимые нарушения только усилились. Подводные коммуникации полностью прекратили свое существование. Телеграфные линии функционировали с трудом, то и дело прерывая важные сообщения на полуслове. Перестали производиться необходимые для работы многих фабрик и лабораторий химические реакции. Древесный и каменный уголь теперь больше чадили, чем горели. Земное притяжение ослабло, и людям стало трудно передвигаться. Магнитные стрелки компасов давали неверные показания, что было крайне опасно для навигации. Грязно — желтый отлив вроде бы обычного солнечного света наводил на всех ужас.

День был мрачный, даже природа, казалось, погрузилась в траур. Человечество ощутило дыхание конца света. Все создания на Земле успели осознать серьезность подстерегающих их катаклизмов, магическую силу непонятного внешнего вмешательства и начали инстинктивно сбиваться в стаи, словно звери, почувствовавшие внезапную опасность. Нередко на улицах можно было встретить блуждающих в забытьи странных фантасмагорических личностей, напоминающих всем своим видом о неминуемой катастрофе. И никто ничего не знал! Самое страшное, что даже люди науки, всю свою жизнь просидевшие в лабораториях, изучавшие звездное небо либо копавшиеся в атомах и молекулах, не могли успокоить население, терзаемое предчувствием неминуемой смерти: они сумели лишь описать в мельчайших деталях все эпизоды развернувшейся драмы.

На третью ночь после случившегося аппараты, работавшие на электричестве, окончательно пришли в негодность. Провода пропускали ничтожное количество тока, радиоприборы заглохли. Утром стали совсем недоступны бесчисленные линии коммуникаций, соединявшие людей по всей планете. Многие родственники, друзья оказались полностью изолированы друг от друга. Такое существование могло ассоциироваться только с доисторическими временами: не было даже огня. Нефть, бензин, газ, уголь, дерево перестали воспламеняться. Чтобы согреться, необходимо было использовать малоизвестные вещества, с которыми также происходили неведомые доселе химические реакции: они мгновенно прогорали. Это наводило на мысль, что и они скоро будут не пригодны. Таким образом, за трое суток наметились все признаки будущей катастрофы. Не зная причин, общество находилось в беспомощном состоянии. Передвигаться по морю можно было под парусами и с помощью весел, на суше — запрягать лошадей в автомобили или повозки, однако люди лишились счастливой возможности разжигать костры на опушке леса или на берегу реки, как делали это их дикие предки.

Лангр, съежившись калачиком в кресле и завернувшись сразу в несколько пледов, усиленно потирал руки, чтобы согреться. Холод пронизывал до костей, сопровождаясь наплывами внезапного страха и раздражительности. Непереносимое напряжение сдавливало затылок. Берта, как загнанный зверь, дрожала всем телом и жалась к стене, словно искала выход из замкнутого пространства.

— Смерть! Смерть! Смерть! — выла горничная.

Вдруг она пошатнулась, обернулась вокруг себя, будто бы получила пулю в лоб, в скорбном порыве вскинула к потолку руки и повалилась на пол. Лангр и Мейраль тут же бросились к ней на помощь, стараясь приподнять голову девушки, чтобы ей было легче дышать. Берта билась в конвульсиях, щеки ее ввалились, широко распахнутые глаза потеряли всякое осмысленное выражение.

— Берта!.. Бедная Берта! — восклицала Сабина.

Она любила несчастную девушку за добрый и терпеливый характер.

На другой день появились фиолетовые лучи, и состояние спектра полностью пришло в норму. Человечество вновь зажило своей обычной размеренной жизнью. В очагах, как прежде в кострах на лесных опушках и в хижинах диких народов, горел огонь. Машины опять наводнили города, электровозы ходили по железным дорогам, возобновились морские и воздушные перевозки, заработали телефонные и телеграфные службы, радиостанции вновь ободряли людей, укрепляя их душевные силы и упрочивая связь с миром.

Начали оценивать масштаб ущерба, нанесенного катастрофой. Оказалось, что треть всего населения планеты погибла, потеряна также четвертая часть домашнего скота, а сотни редких видов хищных и травоядных животных в последних оставшихся на Земле девственных лесах были навсегда утрачены для истории. Самые крупные потери среди людей белой расы наблюдались в Германии, Великобритании и Соединенных Штатах. Германское население сократилось от прежних семидесяти пяти миллионов человек до сорока шести, в Штатах осталось не более шестидесяти пяти миллионов, и тридцать девять в Соединенном королевстве. В Италии, чуть менее истерзанной постигшим мир бедствием, после неизвестной болезни выжило всего тридцать миллионов душ, в России — девяносто, в Испании — пятнадцать, а во Франции — тридцать четыре. При этом именно в Париже и вдоль всего средиземноморского побережья обнаружились наиболее массовые потери: из четырех миллионов жителей в Париже вымерло полтора миллиона, Марсель лишился половины своих граждан, а численность горожан Ниццы сократилась на две трети. В течение нескольких дней утрата казалась невосполнимой. Но вскоре немногие, кто пережил эти беды, все чаще стали думать о будущем, забывая постепенно о слезах и трауре. Скорбели лишь матери да отцы погибших, остальные сохраняли, как правило, безразличие или же открыто радовались своему счастью. Многочисленные наследства, вдруг свалившиеся людям на головы, превратили страшную драму в праздник для миллионов преемников. Города пострадали больше деревень, но здесь удивительным образом оказались решены социальные проблемы и, прежде всего, вопрос трудоустройства: работы, пусть временной, теперь хватало всем, повысили жалование служащим, а казна обогатилась до такой степени, что в пору было понижать налоги. У многих появилась теперь возможность проявить милосердие и помочь страждущим.

Причина природного катаклизма так и осталась невыясненной, хотя различные предположения и догадки росли, как на дрожжах. Большинство склонялось к версии, что это был мощнейший прилив энергии, похожий на морские приливы, гигантский энергетический поток, долетевший до нас откуда-то из межзвездных глубин и охвативший не только Землю, но, возможно, и Марс, и Венеру, и Меркурий, и само Солнце. Природа этого явления не поддавалась никакому объяснению, не подпадая ни под одну из известных доселе теорий в астрофизике. Невозможно было понять, отчего этому загадочному потоку сопутствовало ослабление и даже полное уничтожение большинства знакомых человечеству видов энергии. В связи с этим некоторые мыслители выдвигали противоположную гипотезу. Согласно их версии, это был не прилив энергии, а некий эфирный вихрь, ураган, нуждавшийся в постоянной подпитке посторонней энергией, который вследствие этого огромными дозами поглощал дневной свет, электричество и энергию органического происхождения, в частности, человеческие калории. В общем, по теории одних, следовало говорить о временном вторжении некой враждебной силы, а согласно другим, о насильственном захвате.

Гипотезе последних противоречил факт слишком быстрого восстановления земной энергии: вслед за смертельным холодом последних дней вновь настали жаркие летние деньки, восстановилась нормальная температура воздуха, увеличился земной магнетизм. При этом химические реакции стали протекать гораздо быстрее, что в ряде случаев могло привести к серьезным происшествиям и требовало умножения мер предосторожности на заводах и в лабораториях. Все это выглядело, как новое накопление энергии, как сбережение жизненной силы.

Большинство выживших в катастрофе игнорировало подобные научные дискуссии: чудесное обновление жизни опьянило их души. Простые земные радости возобладали над людскими пороками и слабостями, уничтожив ненависть, ревность и месть, омрачавшие существование человека на земле.

Это случилось утром. Во время туалета Сабина обнаружила на своей груди и руках непонятные буроватые пятнышки разного размера. Они были совсем блеклые, едва различимые, с кривыми контурами. Пытаясь определить, в чем дело, женщина рассматривала их скорее с удивлением, чем с чувством страха: пятна отдаленно напоминали заживающие кровоподтеки. За этим занятием ее и застала Сезарина, появившаяся вместе с Мартой и Робером. Она привела детей поцеловать маму:

— Взгляните, мадам, со мной что-то происходит, — и, закатав рукава блузки, девушка продемонстрировала руки с аналогичным дефектом на коже.

В испуге Сабина бросилась осматривать детей: пятна оказались гораздо ярче, чем у взрослых, и распространялись по всему телу, густыми россыпями скапливаясь на животе в районе пупка. Гувернантка расстегнула корсаж, и перед их взором предстала все та же неприятная картина: уродливые темные отметины покрывали плечи и грудь Сезарины, при том еще, что кожа у нее была более загорелой и намного грубее, чем у госпожи.

— Дети не жаловались на недомогание? — спросила мать.

— Нет, сударыня.

С каждым днем пятна выделялись все отчетливей, а связь, объединявшая людей в группы, становилась все прочнее. Проблема опять оказалась общей, охватив все людское население Земли и всех животных. В каждом районе Франции можно было обнаружить живых существ, сгрудившихся в прочные стаи под воздействием непреодолимого инстинкта. Всякий следующий день доставлял все больше страданий и болезненных ощущений, когда какой-либо индивид удалялся на слишком большое расстояние от своего тесного мирка. Дистанция варьировалась, сокращалась либо увеличивалась, согласно условиям проживания. Во Франции — на Лазурном побережье, в Лионе и в пригородах Парижа — сплоченная группа отпускала своих членов лишь на минимальные расстояния: человек тут же чувствовал боль, удаляясь дальше, чем на триста — четыреста метров. Во многих регионах планеты — в Германии, на западе Соединенных Штатов, на юге Англии, на севере Италии — предел составлял от семисот до девятисот метров в крайних случаях. Дальше начинались страдания и тяжелое переутомление, вплоть до обморочных состояний.

Заболевание прогрессировало с каждым днем. Очень скоро путешествия в одиночестве стали невозможны, поэтому теперь все передвигались полным командным составом. Всякая попытка отделиться от своей группы начиная с августа приводила к смертельному исходу. В связи с этим во множестве гибли наиболее энергичные, упрямые и неосторожные люди. «Зона смерти» начиналась на пятнадцатом — двадцатом километре ходьбы, в зависимости от территории. Оставшиеся члены группы чувствовали такую боль, словно им без наркоза удалили какой-нибудь орган, но, тем не менее, оставались живы.

Мало помалу изменился и общественный уклад государства. Граждане, входящие в одну группу, не могли теперь работать раздельно, оставаясь на своих прежних местах. Персонал фабрик, заводов, банков пришлось значительно сократить, многие предприятия вынуждены были приостановить свою деятельность на неопределенные сроки. Но сокращение населения в период катастрофы и высокие урожаи в сельском хозяйстве кое-как компенсировали казне материальный ущерб. Постепенно поездки на автомобилях стали слишком невыгодным занятием и доставляли огромные неудобства частным лицам, а таксопарки вообще оказались близки к разорению: шофер и Каждый пассажир вынужден был возить с собой всех представителей своего сообщества, включая зверей и птиц. Многие ухищрялись передвигаться кортежем, но это было слишком рискованно — приводило к многочасовым заторам на дорогах и к опасным столкновениям. В плане передвижения, дело обстояло легче с железными дорогами, но, опять же, было абсолютно бесперспективным, неприбыльным занятием: вагоны заполнялись, в основном, членами семей машинистов, механиков, контролеров и проводников.

Все здравомыслящее население становилось вегетарианцами, поскольку гибель домашних животных губительно отражалась на здоровье каждого человека, живущего поблизости от места убийства. Со стороны, отношения людей между собой и с другими представителями животного мира казались весьма трогательными и забавными. Нельзя было и представить себе зрелище более странное, чем длинные процессии богатых и бедных, кошек и собак, лошадей и птиц, плетущихся друг за другом гуськом по городским улицам. Или шествие крестьян, передвигающихся целыми поселениями, вместе со своим скотом да еще в сопровождении ворон, сорок, воробьев, зябликов, ласточек, трясогузок, полевых мышей, ежей, зайцев, а иногда даже кабанов и косуль, давно привыкших украдкой кормиться в деревнях в холодные зимы. А в целом, суеты и различных перемещений было меньше, чем в начале катастрофы.

Трудности, подстерегавшие на земле, не миновали и океана. Случайные попутчики, оказавшиеся вместе в длительном плавании, стали фактически родными людьми. Команда корабля и пассажиры оказались привязаны к своему судну так же прочно, как оставшиеся на суше к своим домам. Зачастую, прибыв в пункт назначения, они отказывались спускаться на берег да так и ночевали в порту, разбредясь по каютам. Это вело к прекращению навигации и простою судов, хотя и избавляло морской транспорт от опасных перегрузок. Все средства связи — почта, телеграф, телефон, радио — на этот раз работали исправно. Нехватка персонала успешно компенсировалась недостатком отправляемых сообщений.

За последнюю неделю состояние здоровья людей резко ухудшилось. Пятна на коже, преодолев инкубационный период, стали еще отчетливей. Гораздо заметнее проявились мельчайшие детали их причудливой замысловатой структуры, а с помощью лупы можно было четко разглядеть геометрические фигуры внутри отметин: круги, ромбики, параллельные линии, полоски разной длины. Прежде неподвижные, эти буроватые пятна расползлись теперь по всему телу, перемещаясь и меняя очертания прямо на глазах, что не оставляло никаких сомнений по поводу их внеземного происхождения. При этом когда какое-либо из пятен при передвижении вдруг покидало покровы организма, невозможно было определить ни его маршрут, ни прежнее место его нахождения. Наличие непонятных «живых» отметин не соответствовало ни одному из известных медицине симптомов заболеваний кожи и внутренних органов.

Принимая в расчет все эти факты, Лангр и Мейраль попытались определить химический и биологический состав загадочной субстанции. В том месте, где они брали пробу, зараженная кожа реагировала точно таким же образом, как и здоровая, причем не имело никакого значения, был ли это укол шприцем или надрез скальпелем. Ученые проводили испытания на себе, на прислуге и на собаке, и результат всегда был одинаков. Прежде всего, пятна были трехмерны. Через микроскоп было отчетливо видно, что они, как бугорки приподнимаются над кожей на расстояние, меняющееся между восемью и шестьюдесятью шестью микронами. Отдельные частички даже проникали в среднем на двенадцать микрон вглубь эпидермиса. К тому же отметины были полупрозрачными, а при электрическом освещении их неровная поверхность отсвечивала всеми цветами радуги. Химические реактивы на них не действовали, и строгие пропорции между геометрическими фигурами внутри каждой зоны сохранялись неизменными.

— Вполне очевидно, — прервал затянувшуюся паузу профессор, — что пятна способны к взаимодействию с твердыми телами. Стоит ли, однако, расценивать их как некую новую форму материи?

— Да, но лишь в том случае, если считать, что материя сама состоит из энергии… или, скорее, она — совокупность нескольких видов энергии.

В итоге решено было считать пятна материальным доказательством воздействия какой-то неизвестной и очень мощной энергии.

Два дня спустя Жерар Лангр почувствовал себя совсем плохо. Ему всю ночь снились кошмары, и под утро он проснулся в холодном поту. Дрожь во всем теле не прекращалась, он жаловался на головокружение и требовал мяса.

— Так и есть, — с трудом выговорил старик, — теперь и у меня «плотоядная лихорадка».

К полудню озноб охватил Сезарину, а после обеда наступила очередь маленькой Марты, которая начала капризничать, просилась на руки и всюду следовала за матерью, ухватившись за подол ее платья. Ее болезнь развивалась стремительнее, чем у взрослых. Личико ее исказилось, лоб свирепо нахмурился, глаза потеряли привычное добродушное выражение. Марту мучили беспричинные страхи, а внезапные приступы дрожи походили на конвульсии. Было три часа дня. Солнце находилось в зените, и в такие мгновения особенно остро ощущалась сила его палящей энергии. Мейраль позвал садовника и приказал запрячь в повозку осла.

— К чему это? — поинтересовался профессор.

— Мы отправляемся в лес, — ответил молодой человек.

Минувшей ночью жителям Коллимара, Ванеса и Рош-сюр-Йонн удалось отразить нашествие разъяренных безумцев, которые с немалыми потерями отступили к северным территориям. Теперь оставалось надеяться, что раненые и обессиленные, они не вернутся вновь: их агрессия выльется в еще более кровопролитные бои со столичными ордами, и, скорее всего, их постигнет незавидная участь многих предшественников, осмелившихся близко подойти к Парижу. Возвратившись в поместье, Лангр и Мейраль постарались организовать защиту от нападений отдельных разрозненных отрядов, которые еще блуждали по окрестностям, наводя страх на местное население своими истошными воплями и жалобами. Мучительно переживая гибель своих собратьев, с трудом передвигаясь а, порой, истекая кровью, банды этих свирепых хищников решались охотиться теперь только в ночное время суток. Но и в темноте, завидев издали свет автомобильных фар, что говорило о наличии серьезных людей и, соответственно, неплохих средств защиты, они тут же бросались врассыпную, предпочитая нападать на крестьянские повозки и дома, стоящие на окраине деревень.

За исключением хутора Руг, где погибла большая семья, пострадавших в округе оказалось не много, поэтому страдания, причиненные утратой близких людей, переносились легче и не повлекли за собой ни одной смерти. Урожая с грибных плантаций вполне хватало на лечение всего района, поэтому и дефекты на коже начали исчезать, и санитарная обстановка, в целом, улучшалась с каждым днем. Сверхъестественные связи, объединявшие членов каждой группы, постепенно вновь обрели былое очарование. Продуктивное, слаженное, полное взаимопонимания сотрудничество двух ученых, казалось, достигло своего пика. Их так часто посещали одинаковые мысли, что невозможно стало определить, кому принадлежит то или иное открытие. Впрочем, их не интересовали подобные мелочи; они наслаждались отношениями, которые во сто крат увеличили продуктивность их совместной работы. Лангр и Мейраль за эти дни провели такое множество экспериментов, что к концу осени удача, наконец, улыбнулась им, да так, что они еще долго не могли прийти в себя. Ученым удалось создать коллоидный раствор, спасительный состав которого основывался на спорах обыкновенного белого гриба. Будучи приготовлен в специальных условиях, раствор казался полностью изотропным. Однако если во время опыта сквозь него пропускались лучики, соединявшие между собой членов группы, то под действием этого раствора цветовая полоска лучика начинала расщепляться. Когда пробирка или банка с раствором помещалась между двумя подопытными, расщепление было едва различимо, но при наличии в лаборатории нескольких человек оно проявлялось гораздо отчетливее. Наконец, интенсивность эффекта возрастала втрое, когда исследователи ставили рядом с людьми еще и животных.

Чтобы избежать возможной ошибки физики проверяли свои выводы сразу на трех семействах из соседней деревни. В результате этих экспериментов удалось проследить поэтапно весь процесс выздоровления от мясной лихорадки и выяснить главное: по всем показателям со дня на день следовало ожидать распада энергетических связей между членами группы. Тем временем социальная жизнь налаживалась. За две последние недели ноября в округе не было ни одного громкого происшествия. Банды кровожадных охотников больше не бродили по деревням, но их жители все еще боялись выходить за пределы собственных огородов и палисадников. Лишь на окраине Франции — в ряде отдаленных северных районов — отмечались редкие случаи нападения людей на себе подобных. В больших городах граждане вновь зажили повседневными будничными заботами, возобновилась нормальная работа транспорта, почты и телеграфа, а вскоре открылись заводы и фабрики. В Париже, Лионе, Марселе и Бордо вовсю трудились типографии, чтобы держать народ в курсе самых последних новостей. При этом потери после второго наплыва катаклизмов исчислялись сотнями тысяч умерших по всей стране. Пятая часть всего населения Франции и десятая часть населения Европы, погибли, участвуя в кровавых сражениях, где каждый побывал и хищником, и жертвой. И никто не мог сказать наверняка, пришел ли конец череде трагических событий или это лишь очередная передышка перед новым витком катастрофы.

С приходом весны медики отмечали лишь слабые признаки «группизма» и главным образом в тех местах, где жажда крови нанесла наименьший вред здоровью обследуемых, где атмосфера внутри групп с начала и до конца оставалась благодушной и не было агрессии по отношению к посторонним. Причем и здесь уже начиналось восстановление индивидуальной энергии каждой личности и только в самых редких случаях не обнаруживалось никаких серьезных изменений, что напрямую зависело от сохранения в этих местах особого ритма жизни. Люди сами не захотели разрывать установившиеся связи, и такого желания оказалось достаточно для продления на некоторое время их телепатического общения. Мейраль стал одним из тех, кто старался поддерживать подобный режим общения среди обитателей поместья, и прежде всего из-за Сабины.

Группы «отставших» чувствовали себя прекрасно и даже располагали особыми привилегиями: люди и животные перестали болеть, сократилась смертность. За целую зиму в округе не было зарегистрировано ни одного смертельного случая. Жители соседних сел, после периода недоверия, успокоились и утвердились во мнении, что рядом с ними в поместье поселились настоящие волшебники. Их вера в чудодейственное целебное средство, после приема которого человек сразу выздоравливал и через несколько минут уже крепко стоял на Ногах, даже приобрела некий оттенок религиозности. Теперь они оказались привязаны к своим благодетелям прочными Нитями благодарности. Между собой у деревенских жителей давно восстановились прежние естественные отношения: они вновь обрабатывали поля, сеяли хлеб, выращивали домашний скот и трудились при этом еще лучше, чем раньше — с большим энтузиазмом и отдачей.

Сабина стояла на берегу озера под раскидистыми ивами, любовалась цветущими кувшинками, слушала неугомонное щебетание ласточек, временами мечтательно взглядывая на небо. Она радовалась началу новой жизни, возрождению природы. Была какая-то непривычная дерзость в ее движениях, в манере откидывать назад волосы, ласкаемые легким ветерком. На дороге в розовой полоске заката показалась высокая фигура Мейраля; медленно, неуверенным шагом он шел ей навстречу.

— Еще несколько недель и мы перестанем так чувствовать друг друга! — приблизившись, печально произнес Жорж.

— Становится очень грустно, когда я об этом думаю, — ответила Сабина. — Мне кажется, что я останусь совсем одна!

Она опустила глаза и прошептала:

— Я уже успела полюбить эту таинственную силу, которая связала нас вместе!

Под сводами многовекового леса царил вечный сумрак. Огромные деревья, прожив отмеренный им срок, падали, создавая непроходимые чащобы, и новые растения — в своем стремлении ощутить тепло и свет солнца — возносили кроны высоко вверх, еще больше сгущая тени в глубинах леса. Казалось, в этих глухих непроходимых завалах затаился материализовавшийся страх бесчисленных жертв свирепых хищников. Но зеленым великанам были безразличны трагедии, разыгрывавшиеся далеко внизу — они, подлинные властелины этого девственного мира, вновь и вновь возрождали свои полки, видя в этом главное предназначение всего сущего.

Внезапно тишину нарушил треск сучьев под ногами какого-то тяжелого существа, и из-за огромного ствола лесного патриарха вышел на прогалину массивный зверь. Показав в зевке страшные клыки, он растянулся на траве, подставив спину благостным солнечным лучам.

Сведущий в зоологии специалист по львиной гриве и свирепой черной морде опознал бы в нем гигантского павиана, опасную всеядную тварь, способную в одиночку одолеть даже вооруженного человека.

Когда солнце начало клониться к западу, зверь потянулся и зевнул, издав негромкий хриплый рык. В ответ на его зов послышался постепенно приближавшийся треск сухостоя, и на поляну выкатились семейство павиана — четыре самки в сопровождении шестерых детенышей. Малышам — до пробуждения главы рода — по-видимому, не разрешали шуметь, и теперь они принялись наверстывать упущенное, с громкими воплями кувыркаясь по полянке.

Самец снисходительно оглядел веселившихся потомков, а затем поднялся и направился на запад. Подчинившись невидимому сигналу, все семейство безропотно последовало за ним.

По легенде, бытующей среди соплеменников Курама, прародителем коренастых являлась мерзкая тварь, рожденная в результате противоестественного кровосмешения духа дождя и духа черных гнилых болот.

По мнению Курама, коренастые, скорее всего, не люди или же не совсем люди. Их горящие во тьме изумрудные немигающие глаза ночью видят так же хорошо, как и днем. Большую часть их тела покрывает волосяной покров, напоминающий шерсть гиены, причем лохмы на голове несколько длиннее. Плоское темное лицо не имеет носа: его заменяют две дырки над прямым клыкастым ртом. Приземистое тело с непомерно широкой грудью опирается на короткие тумбоподобные ноги, а мускулистые руки настолько сильны, что с легкостью переламывают стволы деревьев.

Эти существа всеядны. Они практически не пользуются ни огнем, ни металлом, изготавливая оружие из камня и дерева. Живут коренастые большими кланами, в которых насчитывается до сотни воинов. Они не занимаются даже примитивными ремеслами: их ремесло — война. Именно набеги, а не дары леса или охота на зверей, дают им основную пищу. Каннибализм же толкает аборигенов на непрерывные истребительные войны между кланами и племенами, а это быстро уменьшает численность коренастых. В прежние времена, как гласит легенда, их было значительно больше.

Далее Курам рассказал, что племена коренастых отличаются друг от друга. Так, живущие на севере — рыжеволосы, южные племена покрыты черной шерстью, а кожа западных аборигенов так мертвенно бледна, что их голубоватые лица выглядят еще страшнее, чем темные морды северных или южных чудовищ.

— А тебе доводилось встречаться с кем-нибудь из них? — поинтересовался Филипп, когда Курам закончил свой рассказ.

На рассвете Гертон сменил очередного дежурного и вместе с тремя неграми приступил к охране лагеря.

В этот предрассветный час лес жил своей привычной жизнью: тьма укрывала разворачивавшиеся под его сенью драмы, но доносившиеся до людей звуки говорили о том, что пора торжества смерти все еще продолжается. Рычание охотников и жалобные вопли добычи, топот погони и хруст перегрызаемых костей вызывали невольное содрогание перед жутким ликом первобытного мира, где гибель многих питает жизнь меньшинства, созданного для убийства.

Внимая этой какофонии, Гертон думал о том, как странно распорядился Создатель, сотворив одних тварей на потребу другим, наделив при этом несчастных известным очарованием и способностью осознавать свою участь. Как жестока судьба к своим творениям…

На постепенно светлевшем небе резче обозначилась верхняя кромка лесной стены, душераздирающие звуки утихли, и наступила благостная тишина, заполненная невыразимо прекрасными ароматами. В них ощущалась свежесть водного источника, сладость музыки, терпкость прекрасного женского тела. Временами эти фимиамы налетали со скоростью охотившегося льва, а затем ускользали, как исчезавшая в траве змея…

Чем ярче становился рассвет, тем все более тяжелая тревога одолевала Айронкастлем: он не мог понять, какая сила заставила его согласиться на участие дочери в этом диком предприятии.

Из-за зеленой стены по-прежнему не раздавалось ни звука. Решив больше не медлить, отряд двинулся к воде, пользуясь широкой тропой, оставленной крупными животными. Курам указал на следы слонов, носорогов, буйволов, львов и кабанов. Когда призрачные фигуры пришли в движение, антилопа величественно удалилась в чащу, предоставив людям свой излюбленный водопой. Всем страшно хотелось пить — сказывалось волнение и непривычно плотная одежда. Негры опустились на колени у самого уреза и, склонясь к воде, принялись жадно поглощать ее, удивляя белых навыками, скорее присущими животным. Участники экспедиции, испорченные благами цивилизации, зачерпнув воду фляжками, добавили в нее по нескольку капель коньяка — для дезинфекции — и с наслаждением тоже утолили жажду.

— Теперь наполним бурдюки! — решительно проговорил Сид, но его слова потонули в невероятном шуме.

Лесная чаща наполнилась ритмичным топотом ног и угрожающим воем множества глоток, временами переходившим в отвратительный хрип. Вряд ли подобные звуки можно было назвать пением, но в них улавливалась некая примитивная мелодия.

— Вероятно, это какой-то боевой ритуал! — воскликнул Филипп. — Сейчас они пойдут в атаку!

— Их никак не меньше сотни, — с дрожью в голосе проговорил Курам. От страха лица негров приобрели свинцовый оттенок, и они крепче сжали карабины.

Несколько дней ушло на подготовку к походу. Прежде всего Айронкастль хотел проверить свою идею о результативности прижигания ран. Он провел эксперимент над пойманной неграми антилопой и убедился, что немедленная обработка раны, нанесенной отравленной стрелой, уничтожает действие яда.

— Великолепно! — воскликнул Гютри, присутствовавший при опытах. — А теперь надо уколоть одного из пленных: они все-таки физиологически ближе к нам, чем антилопы.

— Это не гуманно! — возмутился Айронкастль. — А если они погибнут?

— Вот это я и проверю, — мстительно заявил Сид, прекрасно помня яростное нападение человекообразных. — Если это чудовище уцелеет, тем лучше: значит, не только животные, но и мы сможем защититься от яда. Вы же прекрасно знаете, дядя Гертон, что накидок на всех не хватает, а путь предстоит долгий и опасный.

Внутренне согласный с доводами племянника, Айронкастль отправился с ним в палатку, где содержались пленные. Сид взял с собой пару стрел, при виде которых по телам горилл пробежала дрожь.

Баобаб, на котором сейчас стоял У амба, Голубой Орел, являлся его резиденцией. В ветвях огромного дерева прятались три шалаша, предназначенные семье старого вождя: его женам, дочерям и сыновьям. И хотя курчавые волосы негра кое-где сменили черный цвет на ослепительную белизну, никто бы не посмел усомниться в его смелости, хитрости и мощи.

С огромной высоты дерева открывался великолепный вид на саванну, с растущими там делебами, масличными пальмами, думами, панданусами, драконниками, вперемежку с фиговыми пальмами и нардами. В море трав и рощиц баобабы высились словно скалистые острова на глади океана. Уже многие века на широко простертых ветвях этих гигантов строили свои шалаши Гура-Занка, Сыновья Звезд. Их конусообразные жилища служили прекрасной защитой и от солнечного жара, и от всепроникающих ливней.

Уамба являлся вождем племени, в которое входили пять кланов — свыше пятисот воинов, вооруженных нефритовыми топорами, дубинами и стрелами. На Востоке и в Долине Мертвых обитали и другие племена, которые постоянно враждовали друг с другом и с родом Голубого Орла, и только угроза нападения лесных людей могла на время объединить обитателей саванны.

Сейчас У амба пребывал в прекрасном настроении: его воины только что одержали блестящую победу над кланами Красного Носорога и Черного Льва, захватив более сотни пленников, мужчин, женщин и детей. Теперь Сыновья Звезд готовились к пиршествам, которые продлятся до новолуния. Всех, захваченных в плен, загнали в озеро и привязали так, чтобы над поверхностью торчали только их головы: тела, размоченные в воде, станут гораздо нежнее и вкуснее к тому времени, как подойдет их черед стать пищей победителей.

С высоты своего баобаба Уамба видел огни костров, разведенных на Большой Просеке. Когда огонь разгорится, Голубой Орел произнесет слова, способные вдохновить его род и умилостивить высшие силы, таящиеся в земле, в воде, в ветре и солнечном свете. Он знает заветные слова — и потому он вождь!

Наступила, как обычно бывает перед рассветом, самая глухая часть ночи. В такую пору Курам предпочитал сам проверять посты и обходить линию костров. С тех пор, как лесные люди похитили Мьюриэл, он больше не улавливал их присутствия вблизи лагеря. Это радовало старого негра. Он даже не осознавал, насколько эгоистичны его чувства: в понимании Курама любая человеческая жизнь, а уж тем более жизнь женщины, стоила недорого. Но сейчас беспокойство опытного следопыта вновь возросло, поскольку Гумра, самый чуткий из его помощников, заметил неподалеку от лагеря какое-то подозрительное движение.

Послав Гумру и двух других негров на разведку, Курам спрашивал себя, не стоит ли разбудить господина. Сейчас вместе с ним дежурил Патрик Джефферсон, но, всецело полагаясь на него в бою, Курам не слишком доверял уму этого белого человека.

Прежде чем что-либо предпринять, он решил дождаться возвращения Гумры, тем более что лагерь, расположенный теперь на берегу озера, в небольшой выемке, защищенной насыпью и окруженной кострами, был неплохо подготовлен к бою. При первом же сигнале тревоги заработает страшный пулемет, а негры и белые займут свои огневые точки, сосредоточенные со стороны саванны, поскольку с тыла бивуак защищала естественная преграда — озеро.

Южный Крест уже передвинулся к северу, когда наконец, показались знакомые силуэты, и Гумра бесшумно возник в свете костра. Он присел возле Курама и сказал:

— В той стороне, где садится солнце, и там, где блестят Семь Звезд, Гумра видел людей.

После заключения договора с Уамбой Айронкастль перенес лагерь в саванну. Экспедиция расположилась неподалеку от баобабов племени Гура-Занка, на берегу речки, впадавшей в систему озер. Помня воинственный характер новых соседей, путешественники держались настороженно, по-прежнему выставляя усиленные караулы и постоянно поддерживая пламя костров.

Однако Сыновья Звезд, похоже, больше не проявляли стремления уничтожить пришельцев, а, напротив того, пытались всячески угодить им. К любопытству постоянно бродивших вокруг лагеря Гура-Занка явно примешивался мистический ужас перед могущественными незнакомцами, смягченный, однако, благодарностью за то, что подобные существа не отправили их на жертвенный костер.

Особым вниманием туземцев пользовался Сид Гютри. Куда бы он ни направлялся, его всюду сопровождала свита поклонников и поклонниц, завороженных огромным ростом и доброжелательным нравом великана. Они видели в нем земное воплощение тех неведомых сил, которые управляли их судьбой.

Вскоре это восхищение распространилось и на Айронкастля, который под руководством сэра Джорджа довольно сносно освоил примитивный язык Гура-Занка.

После того, как Гертон понял, что теперь может обходиться без посредников, он решил побеседовать с Уамбой о том деле, которое и заставило его заключить союз со свирепым племенем людоедов. В сущности, Айронкастль хотел использовать их в борьбе против еще более отвратительных каннибалов, укравших его сокровище — его Мьюриэл.

В задачу группы Филиппа, в которую вошли Дик Нетингейл и шестеро негров, входило обследование северо-западного берега озера и островов. Им помогала сотня воинов Гура-Занка, прекрасно разбиравшихся в особенностях ландшафта. Но Филипп больше полагался на таланты прирожденного следопыта Гумры, острый слух и зоркий глаз которого не раз оказывали неоценимую пользу экспедиции. Никто не мог лучше него распознавать шумы и определять их природу, стоило ему лишь приложить чуткое ухо к земле. По неясным шорохам и слабым колебаниям почвы он узнавал крадущиеся шаги пантеры и шакала, галоп кем-то вспугнутых жирафов, пробежку страусов или дробный перестук кабаньего стада. Даже шелест змеиных тел где-то в глубинах трав не оставался без внимания негра. Гумра всегда успевал предупредить путешественников о приближении незваных гостей задолго до их появления.

Воинами Гура-Занка командовал один из сыновей Голубого Орла, Варсма, прозванный Ловким Питоном за способность подолгу находиться в воде и умение беззвучно подползать к любому зверю.

Выйдя еще до восхода луны, отряд двигался вдоль озера, тщательно следуя изгибам его береговой линии. Словно бесплотные тени скользили чернокожие воины в слабом мерцании звезд, почти сливаясь с чернотой ночи. Время от времени Гумра ложился, вслушиваясь в звуки земли, да к Варсме беззвучно приближался кто-нибудь из воинов. Однако прошел уже час, но никто так и не обнаружил следов лесных людей. По-видимому, пленные как-то исхитрились сообщить своим о планах бледнолицых, и гориллы теперь затаились в тайных убежищах.

Филипп тоже внимательно ловил шорохи африканской ночи, различая даже легкую вибрацию листьев. Но, в отличие от Гумры, он не мог точно назвать источника звуков — тонкий слух европейца явно уступал изощренному слуху коренного африканца.

Возле Филиппа послышалось негромкое бормотание: это, не выдержав бесцельного лазанья по кустам, разворчался Дик Нетингейл.

Филипп успел увидеть, как лодки горилл вошли в тень, отбрасываемую на воду северным островом. Когда Гура-Занка добрались до него и отыскали удобную бухту, в ней оказалась только пара челноков: по-видимому, остальные лодки уже покинули ее или вовсе не останавливались тут. Филипп и Варсма, посовещавшись с помощью жестов и способного ученика Курама, Гумры, решили все же осмотреть окрестности и в том случае, если поисковая группа не обнаружит ничего подозрительного, вернуться назад.

Прежде чем двинуться в глубь острова, Филипп решил взглянуть на него с вершины скалы из красного гранита, которая возвышалась неподалеку от бухты. Ловко взобравшись на нее, француз увидел на другом конце почти лишенного растительности острова конус явно вулканического происхождения. На всем пространстве от красной скалы до вулкана громоздились каменные отвалы с редкими чахлыми кустиками, за которыми мог бы укрыться разве что кролик — унылый мертвый ландшафт, словно попавший сюда совсем из другого мира.

Спустившись вниз, Филипп подошел к Варсме, чтобы сказать, что искать здесь что-либо не имеет смысла, но тот о чем-то оживленно разговаривал с пожилым негром, который при молодом сыне Голубого Орла исполнял, по-видимому, роль советника. Затем Варсма повернулся к союзникам и показал на скалу, только что оставленную французом.

— Они скрылись там! — уверенно проговорил он.

— Но здесь негде спрятаться! — возразил Филипп.

— Какая удивительная степь! — воскликнул Гютри.

Экспедиция медленно двигалась по саванне, покрытой травой всех оттенков синей части спектра — от фиолетового до голубого. Высокая и густая, она сопровождала проходивший караван нежным звоном, смутно напоминавшим звук, который издает скрипка, если случайно коснуться ее струн. Изредка путникам встречались рощицы пальм с листвой тоже необычного цвета — индиго или аметиста. От всего этого синего великолепия поднимался в небо желтый туман, временами застилая солнце.

— Мы вступили в мир, где царят растения, — сообщил Айронкастль, оглядывая эту фантастическую равнину.

Он приказал не давать животным свободно пастись, но его предупреждение, в сущности, не имело смысла: верблюды, козы и ослы с отвращением игнорировали голубоватые злаки и фиолетовый клевер. Сильвиус же проявлял явные признаки тревоги, беспокойно крутя головой. Волнение павиана передалось и людям, и они напряженно всматривались в затянутые желтым маревом дали.

— Животные подохнут от голода! — ворчал сэр Джордж.

— Животные хотят пить, — проговорил Сид. — Я тоже.

Утром путешественники разделили между собой последние глотки и продолжали идти все по той же безграничной равнине среди фиолетовых злаков, голубых деревьев и ярко-красных полос земли.

Пустыня не выпускала их, как свою добычу, и солнце, одолев облака, бросало жгучие лучи, иссушавшие кровь в жилах людей. Жужжание громадных мух напоминало им завывания вражеских бомбардировщиков, а в музыке трав слышался то погребальный колокольный перезвон, то тревожные звуки набата.

— Я думал, что река находится гораздо ближе, — признался Айронкастль.

— Но вы по-прежнему утверждаете, что она и в самом деле существует? — поинтересовался сэр Джордж.

Никогда еще экспедиция не подходила так близко к порогу смерти. Если прежде всегда существовала возможность хоть кому-то выжить, то теперь ужасный исход грозил всем без исключения. Караван медленно брел на юго-запад, сопровождаемый перезвоном растений. Время от времени в музыку трав вплеталось то блеяние козы, то хрипение ослов, то резкий рев верблюда. Громадные мухи продолжали донимать и людей, и животных…

Негры больше не охраняли караван: они плелись тесной группой, по временам окидывая саванну бессмысленными взглядами, и в пустоте ничего не выражавших глаз явно угадывалось безумие.

Вскоре, пообщавшись с соплеменниками, это подтвердил и Курам.

— Плохо дело, господин! — сказал он Айронкастлю. — Некоторые повредились рассудком! Пока их удается сдерживать, но долго ли…

Гертон взглянул на сумрачных людей. Белые тоже страдали невыносимо, но они знали, ради чего терпели лишения, а вот негры…

Поздно ночью караван достиг реки, и путники установили палатки примерно в тысяче ярдах от уреза берега. С трех сторон этого каменистого участка возвышались скалы, образуя естественные стены. Открытая в сторону реки площадка позволяла наблюдать за жизнью этого нового для путешественников мира.

Прежде всего путники зажгли сторожевые костры. Их пламя трепетало на покрытых мхом каменных стенах, широким потоком выливаясь из распахнутых «дверей» на прибрежную равнину.

Вскоре поперек этой полосы стали сновать разнообразные звери, на миг останавливаясь на освещенном пространстве, чтобы тут же раствориться во мраке.

Появлялись и исчезали то жабы и громадные волосатые рептилии, то шакалы и приплясывающие гиены, то ощетинившиеся кабаны и быстроногие антилопы. Протопал мимо и розовый гиппопотам, хотя Мьюриэл решила, что он все-таки серый, и это пламя костра окрасило его шкуру в такой изящный цвет.

Внезапно вдали остановился лев. Некоторое время он разглядывал лагерь, а затем принялся бродить неподалеку, то и дело возникая в световом потоке.

В продолжение двух дней путешественники продвигались вперед без особых помех. Каждое утро Айронкастль тщательно определял положение каравана и намечал дальнейший путь, руководствуясь указаниями Семуэла Дарнлея. Местность по-прежнему удивляла обилием необычайных животных. К тем, кого заметили люди перед сражением с волосатой рептилией, добавились непомерно высокие жирафы, слоны с двумя парами бивней, крупные ползучие рыбы, а к великанским мухам присоединились не менее ужасные пауки и жуки величиной с голубя. Но больше всего поражали растения. Время от времени среди приятной для глаз зелени еще встречались островки изрядно надоевших голубых и фиолетовых кустов и трав, но по мере продвижения к юго-западу повсюду стали главенствовать мимозы. Их разнообразие казалось бесконечным — от мелких растений, похожих на обычную европейскую стыдливую мимозу, до крупных деревьев, подобных березе, ясеню или буку. Но подчас попадались и колоссальные экземпляры, превосходившие по высоте ствола и мощи кроны калифорнийскую секвойю.

Впервые увидев этих гигантов, Гертон предупредил своих спутников:

— Будьте крайне осторожными — это страшные растения.

Сиду Гютри не терпелось исследовать их, чтобы на деле проверить слова Айронкастля, но корпоративные интересы заставляли его подчиняться дисциплине, тем более что он высоко ценил мнение главы экспедиции. Однако теперь молодой человек стал более внимательно приглядываться к необычным растениям и заметил, что любое прикосновение — как бы велика или мала ни была мимоза — вызывало у них «хватательный рефлекс». Листья, словно пальцы, мгновенно сжимались в кулак, издавая резкие звенящие звуки, отдаленно напоминавшие лязг захлопнувшегося капкана.

— А что в них опасного? — допытывался Сид. — Они действуют как росянка или у них ядовитые шипы?

— Какой великолепный вкус у этой рыбы. Она напоминает мне форель! — сказал Сид, накладывая на тарелку еще один кусок.

— Мне кажется, ее все-таки правильнее сравнить с чебаком, — заметил Дарнлей. — Правда, ни в одной из известных мне классификаций этой замечательной рыбе до сих пор не отводится места.

— Чего не скажешь о моем желудке: в нем я отведу ей весьма почетное место! — усмехнулся Сид.

Гранитный зал, в котором завтракали собеседники, являлся, по существу, обычной пещерой, которой изобретательность Дарнлея и его команды придала определенный комфорт.

В зале имелась необходимая для столовой мебель, изящные светильники, а сидения простых стульев облагораживало мягкое покрытие.

Едва ли я спал этой ночью: мне не давали сомкнуть глаз мысли о предстоявшем походе. Те сложности, с которыми до сих пор сталкивалась наша экспедиция, могли стать непреодолимым препятствием для маленького отряда из трех человек, особенно если учесть, что одним из них была девушка. Правда, за время путешествия я убедился, что это хрупкое на вид создание обладало незаурядной выносливостью, которой мог бы позавидовать и мужчина. Надо еще добавить к этому ее недюжинное самообладание, находчивость и неиссякаемый оптимизм. Так что Сабина никогда не являлась обузой для экспедиции, а, скорее, ее украшением и примером твердости духа.

Я беспокоился за судьбу девушки и дал себе слово всячески оберегать ее, невольно признаваясь самому себе, что именно это и заставило меня вызваться сопровождать нашего капитана. Я ни минуты не сомневался, что он способен уйти в неведомое, даже не думая о том, насколько это тяжело его дочери.

Эти мысли одолевали меня, когда я, стоя у входа в пещеру, наблюдал за рождением нового дня, свет которого с трудом преодолевал потоки нескончаемого дождя.

В пещере все еще спали, и поэтому я очень удивился, услышав позади шорох осторожных шагов. Обернувшись на звук, я увидел приближавшуюся Сабину, зябко кутавшуюся в плащ-накидку. В ту же секунду мне показалось, что сквозь низкие облака проглянул солнечный луч — такой радостью наполнилась моя душа при виде любимой!

Я невразумительно пробормотал какое-то приветствие, но Сабина прервала мои потуги вести светскую беседу легкой насмешливой улыбкой.

Прошло уже два дня, как капитан Дэврез, Сабина и я покинули гостеприимную пещеру. Обсуждая план предстоявшего похода, мы с капитаном решили отказаться от своих лошадей, взяв только легкого скакуна Сабины, и поступили, как оказалось, довольно мудро. Дело в том, что вместо ожидаемого окончания зоны болот мы обнаружили, что углубляемся в них все дальше и дальше: твердый грунт исчез вовсе, и колыхавшаяся под ногами почва стала почти непроходимой даже для лошадки Сабины. На исходе второго дня унылый дождь перешел в ливень, и кочки скрылись под водой. Единственным ориентиром нам служил узкий гребень, пересекавший водную гладь с запада на восток. Обеспокоенно посматривая по сторонам, капитан сказал:

— Скоро стемнеет. Надо засветло отыскать пригодное для стоянки место. Взгляните вон туда, Робер.

В той стороне, куда указал капитан, виднелся невысокий холмик, но чтобы добраться до него, следовало покинуть гребень. Вот тут и случилась беда! Как только Сабина повернула к холму свою лошадку, та тотчас же по брюхо провалилась в трясину. Девушка испуганно закричала, и я поспешил на помощь, но тоже оказался пленником коварного болота. Я пытался нащупать под ногами хоть что-нибудь твердое. — Все было напрасно!

— Чем больше мы дергаемся, тем глубже засасывает! — воскликнула Сабина.

Мы медленно погружались в вязкую жижу. Дэврез крикнул, чтобы мы не паниковали, и принялся готовить для броска веревку подобно тому, как это делают ковбои.

Водное пространство простиралось до самого горизонта. Многочисленные острова, покрытые роскошной зеленью, манили усталых путников уютом и покоем. Их причудливо изрезанные берега окаймляли покачивавшиеся на воде большие белые лилии, и издалека острова казались подарочными букетами, перехваченными белыми лентами.

Когда плот, стремительно приблизившийся к одному из островов, остановился, наш спаситель выбрался на берег и дал знак следовать за собой. Мы миновали прибрежные кусты и внезапно оказались среди толпы, состоявшей из трех десятков человек разного пола и возраста. Они все напоминали нашего провожатого цветом кожи, строением глаз и удивительной грацией, сохранявшейся до глубокой старости: в толпе я увидел стариков не менее стройных, чем юноши.

Один из них вышел вперед и произнес приветственную речь, вызвавшую одобрение окружавших. Капитан Дэврез высказал слова благодарности за наше спасение, и удивленный гул голосов показал, что подобные звуки они слышат впервые.

Толпа между тем все прибывала. Разглядывая матово блестевшие тела, я понял, что возраст в основном сказывался на цвете кожи: ее оттенок становился тем более темным, чем старше был человек. А то, что перед нами люди, я не усомнился ни на секунду. Причем из всех земных рас эти жители водной стихии более всего напоминали европейцев — если, конечно, представить, что те сбросили бремя забот и обрели легкость счастливого единения с природой.

Мы с Дэврезом стали называть их между собой "нимфеями" — по названию тех цветов, среди которых они жили. Мне трудно передать словами наш восторг. Только человек, испытавший некогда радость великого открытия, мог бы понять меня! Мы словно преодолели тысячелетия, отделявшие современное человечество от времен его юности. Многие исследователи древности — например, Ктезиас, путешествовавший по Индии и Персии и описавший калистриан, или Ганнон, исследовавший побережье Гвинейского залива и встретившийся там с волосатыми людьми — подтвердили своими открытиями наличие полулюдей-полузверей, упоминаемых в мифах и легендах. Чаще всего в преданиях описывались уродливые чудовища или сказочные фавны и сатиры, и, казалось бы, именно физическая необычность перволюдей подтверждалась наличием современных горилл, орангутанов или шимпанзе. Но, очень возможно, что сейчас мы видели перед собой прекрасных персонажей многочисленных легенд о людях, домом для которых являлась водная стихия. Причем не человекоподобных созданий, не рыболюдей, а подлинных homo sapiens.

Потекли беззаботные радостные дни, заполненные солнечным светом и сверканием воды. Мы знакомились с удивительной страной, обследуя ее многочисленные острова. Молодые обитатели озера с удовольствием показывали самые восхитительные уголки своего чудесного края, с удовольствием толкая наш плот от одной чарующей заводи к другой.

Однако гораздо больше, чем красотами природы, мы восторгались жителями этой неведомой области земли. Мы уже кое-как могли объясняться с нимфеями, но заслуга в этом принадлежала не нам. Музыкальные от природы, обитатели вод отлично воспроизводили нашу речь, в то время как их язык так и оставался недоступным для наших грубых голосовых связок и нечутких ушей.

Поражала простота и целесообразная незатейливость их нравов. Я не заметил ничего, напоминавшего семью: дети, похоже, являлись предметом всеобщей заботы, независимо от того, какие женщины произвели их на свет. Все ребятишки пользовались одинаковым вниманием, хотя, как мне показалось, кое-кто из взрослых занимался воспитанием детей с большей охотой.

Жизнь нимфеев протекала под открытым небом. Небольшие бревенчатые дома, напоминавшие привычные нам дачные коттеджи, становились обитаемыми лишь зимней порой или в ненастье, оставаясь в теплую погоду пустыми. Для приготовления еды служили сложенные из камней печи, причем в пищу шли дары леса — грибы, дикорастущие овощи, фрукты, орехи, а также некрупная рыба и яйца. И абсолютно ничего мясного! Не желая вызывать к себе неприязнь, мы тоже перешли на общепринятое питание и не пожалели об этом, поскольку ощутили быстрый приток сил.

Единственным оружием нимфеев являлся полугарпун, полукопье со спиралеобразным древком. С одинаковым успехом мужчины применяли его и на суше, и в воде, причем от того, как запускалось это оружие, оно могло вернуться к своему владельцу подобно бумерангу австралийских аборигенов. Правда, охотились они лишь на щук и окуней, а с крупными представителями рыбьего племени у нимфеев, похоже, существовали более сложные отношения: люди не убивали их, зато всегда имели в своем рационе икру. Странное дело, но рыбы в этом озере производили впечатление дрессированных!

Мой яростный крик собрал возле опустевшего жилища все племя.

Возмущенные нимфеи не скрывали своего гнева, потрясенные очевидным коварством синегубых, нарушивших законы гостеприимства. Я убеждал Плонга немедленно отправиться в погоню, но он, показав на окутавший озеро туман, лишь беспомощно развел руками.

С восходом солнца туманная дымка рассеялась, дали прояснились, и я сумел разглядеть далеко на севере движущуюся точку. Плонг тоже заметил ее и стремительно погрузился в воду: подводные звуки многое могли рассказать нимфею, уши и глаза которого лучше приспособлены к более плотной, чем воздух, среде. Я видел, как он описывает в толще воды круг за кругом. Время шло… Наконец Плонг вынырнул на поверхность, движением руки подал какой-то сигнал и, вновь скрывшись под водой, с молниеносной быстротой устремился на север. Его примеру последовала сотня соплеменников, вооруженных копьями-гарпунами.

Я кинулся к нашему с Сабиной прогулочному плоту и обнаружил, что нимфеи уже столкнули его в воду и теперь торопливыми жестами предлагали поскорее забраться на настил. Метнувшись в хижину, я схватил нож и карабин, и через считанные минуты плот тоже мчался следом за похитителями с той скоростью, какую только могли обеспечить "матросы" моего подводного экипажа.

Около полудня над разогретой солнцем водой снова заклубился туман, затягивая дымкой горизонт. Я потерял из виду плот с Сабиной, но нимфеи не сбавляли хода, полагаясь, вероятно, на свой фантастический слух.

Окруженный белыми зыбкими столбами восходящих испарений, я принялся строить планы спасения Сабины — один фантастичнее другого. Неожиданно послышались голоса нимфеев, и я огляделся по сторонам. Плот приближался к невысокому острову, поросшему серебристыми тополями, и в тот момент, когда ветер несколько разогнал туман, за стволами деревьев — по другую сторону островка — я снова увидел вожделенную черную точку. Не в силах оторвать от нее взгляд, я не сразу обратил внимание на сигналы подводного экипажа: нимфеи старались привлечь мое внимание к тростниковым зарослям, расположенным справа от острова. Заметив, что вода там как-то подозрительно бурлит, я поднял карабин, приготовившись отразить нападение. Плот между тем остановился, но странные буруны продолжали приближаться к нам.

Внезапно вода успокоилась, и сквозь ее толщу я рассмотрел в глубине высокие, подобные деревьям, растения, на листьях которых дрожали пузырьки воздуха, напоминавшие капли расплавленного серебра. Бесконечно далекое дно покрывал собранный складками песок вперемежку с илом, и полосы золотистого и свинцово-серого цветов причудливо переплетались, своим узором оттеняя яркую зелень листвы.

Растения клонились под напором невидимого течения, срывавшего с них радужные пузырьки, и те терялись в мелких волнах, создаваемых на поверхности воды порывами ветра.

Я как-то мгновенно охватил взглядом этот подводный лес, но не уловил в его кронах ни малейшего движения — лишь скользившие тени струй. Однако где-то здесь прятались беглецы и их преследователи, применив странную, выжидательную тактику, поскольку обе стороны хорошо знали, как ловки и быстры их противники. Облачко ила, поплывшее по течению со стороны тростниковых зарослей, выдало присутствие человека. Навстречу тотчас полетел гарпун, и вода помутнела от крови — к поверхности поднялось бездыханное тело. Синий цвет кожи убитого ясно свидетельствовал о том, что похитители укрылись возле тростника, а мой плот остановился непосредственно над позициями нимфеев.

Сознание постепенно возвращалось ко мне, а вместе с нем и боль утраты. Я не торопился открывать глаза, сожалея о том, что все-таки выжил.

В конце концов, легкое покачивание моего жесткого ложа заставило с неохотой взглянуть на утративший всякий смысл мир, и я обнаружил, что нахожусь на плоту.

Люди покинули меня, и общество теперь составляли только рыбы. Они плескались возле плота, заставляя его крениться — плоские, словно доски, цилиндрические, как торпеды, то облаченные в непроницаемую, бронеподобную чешую, то легкие и настолько прозрачные, что сквозь них, казалось, просвечивало дно. Легкая рябь морщинила воду, заставляя ее играть радужными бликами, и тогда, взглянув на бессмертное светило, я вдруг понял, что мое беспамятство продолжалось не так уж долго.

Мой взгляд бездумно фиксировал все это великолепие, но в душе царил мрак. Неожиданно я понял, что уже довольно долго наблюдаю за плывущей в глубине человеческой фигурой, медленные движения которой казались неловкими и неуверенными. Когда человек устремился к поверхности, я узнал в нем своего недавнего пациента.

Вынырнув возле плота, он улыбнулся и положил на настил поднятый со дна озера нож: вероятно, я потерял его, пытаясь отыскать Сабину. Это имя снова вызвало приступ невыносимой боли, но я не поддался искушению тут же прыгнуть за борт, а вместо этого помог мальчику выбраться на плот.

Предложение немедленно отправиться на поиски Сабины вызвало у моего малолетнего спутника прилив радостного энтузиазма. Я отвязал от плота менее толстое бревно и с помощью ножа превратил один из его концов в нечто, напоминавшее лопасть.

Встав на корме нашего суденышка, я принялся грести этим самодельным веслом, напоминая своим видом карикатуру на итальянского гондольера. Первые гребки дались с трудом, но потом я приноровился — сказались, по-видимому, прежние навыки владения веслом. Мальчик с удивлением взирал на неизвестный ему способ передвижения и все порывался слезть в воду, чтобы толкать плот. Но я знал, что поврежденная рука все еще болела, и воспротивился этому. Конечно, пятнадцать ярдов в минуту не такая уж хорошая скорость, но, во-первых, мы двигались, а во-вторых, эта работа отвлекала меня от тягостных мыслей о Сабине.

Под мерное журчание воды парнишка задремал. Я направлял плот следом за клонившимся к закату солнцем и к вечеру заметил на горизонте линию покрытых деревьями холмов. Сначала я принял их за очередной остров, но потом понял, что мы достигли берега озера.

Не представляя, куда двигаться дальше, я растолкал спящего, и тот указал в сторону густого леса, поднимавшегося слева, примерно в миле от нас. В непроницаемой на первый взгляд стене обнаружился просвет, и вскоре плот уже скользил по довольно широкой реке, вытекавшей из озера. По обеим сторонам потока поднимались из воды высокие деревья. Они словно наступали на реку, стараясь подмять ее под себя, и протягивали над водой свои мощные ветви, сплетаясь с собратьями на противоположном берегу. От мокрой коры этих деревьев, от заболоченной почвы несло каким-то мертвящим холодом. Лучи закатного солнца едва проникали сквозь густые кроны, бросая кровавые отблески на струившиеся воды. В их неверном свете, среди уходивших в глубину стволов, я разглядел ленивых белесых рыб, зеленых, словно покрытых тиной, гигантских раков и странного вида головоногих с непомерно большими глазами — сонный мир вечного сумрака.

Там, где дно реки поднималось к поверхности, росли необычайно красивые травы, длинные пряди которых простирались на несколько ярдов, изящно извиваясь в такт движению водных струй. Среди невысоких узорчатых водорослей, расстилавшихся кое-где причудливыми коврами, сновали юркие мальки, необычно маленькие среди этого мира гигантов. На ветвях, спускавшихся к самой воде, нашли прибежище крупные, с черепаху, жуки с радужными как у бронзовок хитиновыми панцирями.

С наступлением новых суток мой спутник проснулся, чувствуя себя почти выздоровевшим. Он осмотрел берега прекрасно видевшими в темноте глазами и предложил причалить к едва заметному бугорку, оказавшемуся довольно сухим холмом.

Отыскав среди деревьев лещину, он собрал орехи, и мы с удовольствием поели. Затем, восстановив силы коротким сном, я погнал плот дальше. Теперь тьма не казалась уже такой непроглядной: сквозь заросли слева струился призрачный свет — вероятно, всходила луна. Едва заметные отблески иногда ложились на воду, и тогда я замечал плавники скользивших возле поверхности рыб.

Мы продолжали осторожно продвигаться вперед. Примерно часа через два русло реки, до сих пор устремленное точно на запад, повернуло влево, и… я невольно зажмурил глаза. Река перед нами сверкала словно снежное пространство, залитое лунным светом. Ослепительное сияние освещало не только ближайшие деревья, но уходило далеко в глубь леса, затопленного здесь широким разливом реки. Струи воды, сталкиваясь со стволами, рассыпались миллиардами искр, и казалось, что деревья поднимаются из фонтанов огня. Вода как будто превратилась в жидкое пламя, которое пульсировало и переливалось, то вспыхивая с невероятной силой, то почти потухая. Для полной иллюзии всепоглощающего пожара не хватало треска и воя огня, но этот холодный свет полыхал вокруг загадочно и безмолвно.

Подсвеченная каким-то глубинным светом вода всколыхнула чувства, одолевавшие меня в детстве, — наивное восхищение, непреодолимый страх перед неведомым, связанный тем не менее с неудержимой тягой ко всему таинственному. Я живо представил себе волшебный город каких-то загадочных амфибий, созданный ими в глубинах вод, и вообразил, как, например, раз в столетие поднимается он из бездны, озаряя все вокруг безумным сиянием. И горе, а может быть и счастье тому, кто станет свидетелем подобного чуда! Как все-таки странно устроен человеческий мозг: не имея в запасе знаний, объясняющих нечто непонятное, он склонен все отнести в разряд непознаваемого, где властвуют таинственные силы, недоступные смертным. Все же как много еще белых пятен в наших знаниях, а мы-то вообразили себя хозяевами природы! Увлеченный необычным зрелищем, я не сразу заметил, как неподалеку от плота возник странный силуэт, напоминавший вставшего на задние лапы гигантского богомола. Однако это непомерно худое и длинноногое создание явно принадлежало к человеческому роду. Освещенный снизу, новый персонаж казался невероятно высоким, хотя на самом деле его рост не достигал и трех метров. Вскоре к нему присоединилась еще пара сородичей, и, когда вся троица медленно побрела по воде в нашу сторону, я торопливо разбудил своего спутника.