По комнате разбросаны осколки графина и листы бумаги. Анатолий Петрович Сукачев полулежит в кресле. Его бледно-голубые глаза остекленели, почти вылезли из орбит и кажутся осколками того же графина, случайно закатившимися в глазницы. В них застыл сверхъестественный ужас перед увиденным в последние мгновения жизни. Это выражение лежит посмертной маской на всем его породистом просторном лице с крупными чертами; густые брови под невысоким лбом, чуть утолщенный нос, рельефно очерченные губы и отлично вылепленный, с «фирменной» ямочкой, подбородок. «Есть лица, которые никогда не теряют значительности, — думает следователь Трофимов. — Но всегда ли она соответствует истинной, как в этом случае?» Он уже знает, что Анатолий Петрович Сукачев был крупным специалистом по микроэлектронике, доктором наук, профессором, автором учебников и научно-популярных книг.

Из прихожей доносится звонок, звучит голос майора Петренко, у него что-то спрашивает испуганный женский голос. Стучат мелкие, быстрые шаги. Следователь готовится к тягостному разговору, подыскивая утешительные слова и в то же время хорошо зная, что их в подобной ситуации просто не существует.

На пороге комнаты встает, задержав с разбега шаг, немолодая женщина в модном платье с вышивкой. Если бы Трофимов не знал, что должна прийти жена Сукачева, он подумал бы: сестра. Годы совместно прожитой жизни наложили явственный отпечаток, и слово «супруги» обрело первозданный смысл в этих двух людях. Правда, у женщины черты лица помельче, но выражают они такую же значительность в оценке себя, «фирменная» ямочка виднеется на подбородке, легкие тени притаились во всосе щек и под нижней губой.

«Почему она вошла с выражением ужаса на лице? — думает следователь. — Чего она так испугалась? Предупредить о случившемся ее должны были на работе. Что ей сказали?..»

Глянув на следователя, словно испрашивая разрешения, женщина подходит к трупу, не притрагиваясь к нему, плачет тихо, как бы покоряясь судьбе, и этот плач воспринимается как дополнение к выражению испуга, все еще не сошедшему с ее лица. Она поднимает глаза на Трофимова, пытаясь сдержать плач, но губы вздрагивают в такт всхлипываниям. А в светлых, как у мужа, глазах стынут льдинки, отчего слезы кажутся неискренними.

— В одном коллективе, как вы выразились, дорогой, с Анатолием Петровичем я был лет восемь. А у нас есть сотрудники, работавшие с ним гораздо дольше. Гораздо!

— И все же я хочу услышать о покойном именно от вас.

Секретарь парткома глубоко и выразительно вздыхает, разводит руками:

— Что же я могу добавить, дорогой, к словам коллег? Вы знакомились с его личным делом, с характеристиками, подписанными, между прочим, и мной. Солидный ученый, знаете, автор множества работ, в том числе и двух фундаментальных. Эдакий зубр, знаете. В своем деле, можно сказать, собаку съел.

— Только ли собаку?

Аспирант Костя Швыдкый отвечал на вопросы Трофимова неохотно, он никак не мог понять, зачем его вызвали в прокуратуру. Только когда Павел Ефимович спросил о диссертации по проблемам программирования автоматов, он несколько оживился и стал подробно рассказывать о перспективах различных подходов к этой проблеме. Разговор ушел куда-то в сторону и вглубь, затерялся в дебрях научной терминологии, и следователю ничего иного не оставалось, как спросить напрямик:

— Считаете, что вашей работой воспользовался Анатолий Петрович Сукачев?

Аспирант моргает белесыми ресницами, будто в лицо ему ударил луч прожектора.

— Я считаю? Да вы спросите у моих товарищей, а то и у профессора Менченко. Это они первыми возмутились таким пиратством. Форменное пиратство, все так говорят. Он меня использовал, как раба на галерах. Не постеснялся две главы начисто скатать, шесть уравнений, единого слова не подправил в формулировках. А когда я заикнулся об этом, Анатолий Петрович отвечал: «Это я тебя процитировал, честь оказал. Ты чем-то недоволен?» Ну, пришлось высказать, чем я недоволен. А он стал разъяснять: мол, мою работу в научном мире могут не заметить, проглядеть, много всего такого печатается. А в его публикации она заиграет, глаза некоторым кольнет. «Потом уж я оглашу, чья это работа, — говорит, — «ход конем» придуман. Неужели ты мог заподозрить меня в плагиате?»

— Вы согласились с его объяснением?

Арсений Семенович Бурундук, сорока двух лет, работает в институте четырнадцатый год. За это время однажды избирался в комитет ДОСААФ. Беспартийный. Диссертацию защищал по проблемам программирования интегральных роботов. Опубликовал статьи и книги по этой теме, а также по другим, не имеющим с его основной деятельностью почти ничего общего, таким, как генетика и биофизика. Является автором нескольких научно-фантастических рассказов. Член институтских сборных команд по плаванию и шахматам. Неплохо поет, иногда выступает на вечерах художественной самодеятельности. С Анатолием Сукачевым был знаком со студенческих лет.

Эти сведения об ученом Павел Ефимович почерпнул из его личного дела и бесед с работниками института. У него сложился образ Арсения Бурундука, и он почти не удивился, когда этот образ совпал с реальным человеком при личном знакомстве.

Арсений Семенович, с тренированной, гибкой фигурой, энергичными движениями, подвижным, переменчивым лицом и открытой улыбкой понравился ему с первого взгляда. На вопросы отвечал быстро, не таясь, не раздумывая над формулировками, иногда излишне многословно.

— С Анатолием Сукачевым учился с первого курса. Был он студентом добросовестным, активистом, не зациклился на истории с отцом. Видите ли, отец его, капитан дальнего плавания на пассажирских линиях, однажды не уберег теплоход от аварии. К тому же нарушил кодекс чести капитана: бежал с тонущего корабля раньше положенного времени. В общем, неприятная история. И когда Толя отказался ехать со стройотрядом — у него были свои причины, — один дурак упрекнул его в малодушии да и намекнул на отца: дескать, яблоко от яблони… С той поры Толе стало казаться, что все пытаются травить его, он замкнулся, выработал в себе эдакий комплекс травимого. А комплекс этот, — он с прицельным прищуром глянул на следователя, — не лучшие качества в человеке воспитывает.

— У разных по-разному, — роняет Павел Ефимович.

— Арсений Семенович? Этот вам наговорит. Он Толе завидовал всю жизнь. И когда Толюшу избирали председателем месткома, и когда награждали. Толюша всегда с людьми и для людей. А Бурундук — всегда один. Самоуверенный, хлебом не корми — дай гусей подразнить. А с самого — как с гуся вода. Ни с чьим мнением не считается. Вот хоть у людей спросите.

— Он сказал мне о себе почти то же самое.

— Вот как? Ну, да что ему, вечно с вызовом, потому и другие его невзлюбили.

— Значит, не ладил он с вашим покойным мужем?

— Он со всеми не ладил.

Нет, ее поразили не слова — слов девочка не могла точно вспомнить: кажется, спросил, почему она плачет. Но голос… Он звучал совсем не так, как другие… И такой ласковый, что она заплакала сильнее. Словно сквозь мокрое стекло, заметила его озабоченную улыбку. Девочке показалось, что она ее уже видела очень давно. Вот только вспомнить не могла…

— Тебя кто-то обидел?

Девочка отрицательно покачала головой. Он поспешно добавил:

— Я не собираюсь вмешиваться в твои дела. Просто мне скучно гулять одному. А тут вижу: ты идешь, да еще плачешь…

Струи густых испарений тянулись из потрескавшейся почвы. Они изгибались, похожие на танцующих змей, сплетались в клубок, раскачивались…

Струи постепенно иссякали, и вот клубок уже танцевал на одном прозрачном стебле, затем отрывался и плыл над скалами и чахлыми кустарниками, переливаясь радугой меняющихся красок. Блекло-сиреневые, светло-синие, грязно-серые — сплошные полутона, ни одного четкого цвета. Из плывущего клубка то и дело высовывались «змеиные головы»…

— Забавно! — Олег улыбнулся.

Ант отвел глаза и кивнул. Он подумал: «Ты ведь воспринимаешь это иначе. И улыбка у тебя плохо получилась. Она — солдат, который не смеет ослушаться приказа, хотя у него дрожат коленки». Вытянул руку:

Все началось со статьи в одной из центральных газет, где сообщалось, что некий французский издатель и журналист Луи Паувельс, известный в кругах парижской прессы под кличкой «крысиный король», в нескольких номерах журнала «Фигаро-магазин» опубликовал материалы, посвященные опытам американских физиологов над крысами. Результаты опытов «убедили его, оказывается, в существовании «высших» и «низших» рас, причем не только среди животных, но и людей». Тогда-то я вспомнил о других записях и решил познакомить с ними читателей.

Я глубоко признателен директору Музея Памяти о войне, подарившему мне фотокопии этих страниц дневника.

Заранее прошу прощения у читателей за небольшие исправления в дневнике, сделанные лишь для того, чтобы не указывать точно страны, где происходили события.

Во-первых, многим памятен международный скандал, связанный с этими событиями, — автор же вовсе не хочет вызывать дополнительные дипломатические осложнения.

Чья-то рука тяжело легла на мое плечо. Я замер, подобравшись, как пружина, словно уже прозвучало: «Вы арестованы!» Скосив глаза, увидел пару черных ботинок с тупыми носками. Пару. Значит, он один.

Все последующее произошло в доли секунды. Я полуобернулся, сжал обеими руками его руку, вывернул ее, потянул вперед, чуточку присел и бросил человека через себя на камни. Видимо, он не был новичком в таких делах, потому что не плюхнулся мешком, а, взвыв от боли, сумел сразу же вскочить на ноги.

Я бросился к нему, и тут, выкрикнув мое имя, он прохрипел:

— Меня послал Поводырь.

Солнце поднималось все выше, начинало жечь. У поворота реки вдали замаячили на берегу какие-то строения. Подплыв поближе, я различил дощатые хижины, дома на сваях и крепкие белые коттеджи, утопающие в зелени садов. Дома на сваях, в которых жили бедняки, располагались прямо над водой. От них на сушу вели мостики. С новой силой я стал грести, приближаясь к поселку. Теперь я видел, что и коттеджи разные: одни — побогаче, с архитектурными украшениями; другие — попроще. Имелось несколько двухэтажных домов. Над большим полукруглым зданием вился флаг.

Приметы совпадали. Очевидно, это и было селение, где меня должен ждать проводник.

Под белыми домишками, стоящими поодаль от воды, в грубо сколоченных загородках находились свиньи и козы, а под теми, что стояли почти в реке, — живность совсем другого рода. Сюда заплывали водяные змеи и даже молодые крокодильчики, жадно поглощая все, что падало сквозь доски пола. Вряд ли хозяева хижин были довольны таким соседством, но что они могли поделать?

Выбрав причал у одного из убогих домишек на сваях, я привязал здесь лодку и пошел к дому по скользкой мостовой, переливающейся всеми цветами радуги. И немудрено — ведь мостовую образовывали днища тысяч бутылок из-под пива, виски и джина, вбитые в мягкую почву горлышком вниз.

Я поднялся по узкой лестнице в дом. Несмотря на ранний час, мне никого не пришлось будить. Навстречу уже спешил, растянув рот в радостной улыбке до ушей, черноволосый хозяин. С самого детства я питаю неприязнь к таким «южным типам». Но этого несколько скрашивал выхоленный клинышек бородки. Курчавые волосы и полные губы выдавали, что в его родословной были не только французы или англичане, но и африканцы. Впрочем, я знал, что в таких вот поселках в основном живут мулаты и метисы.

Шестой день мы в пути. И только сегодня я смог заставить себя записать хотя бы несколько строк, чтобы когда-нибудь они напомнили мне «зеленый ад». Я многому научился за это время, ко многому привык. Здесь, в джунглях, не бывает нерадивых учеников. Выбор небольшой: либо учиться, либо погибнуть. «Зеленый ад» не дает времени для исправления нескольких ошибок — одна-единственная оказывается последней.

Сейчас мне бы не понадобилась пластическая операция, чтобы изменить облик. Даже близким друзьям пришлось бы долго узнавать меня — выхоленного интеллигента, сердцееда с тщательно подстриженными усиками и мечтательными голубыми глазами — в заросшем рыжими волосами лесном человеке. Моя белая, нежная кожа покрылась язвами, глаза ввалились, взгляд стал настороженным, как взгляд зверя. Я и сам часто не узнавал в этом существе себя — ученого с мировым именем, блестящего экспериментатора, не боявшегося ставить опыты, за которые мракобесы разных мастей, так называемые «гуманисты», готовы были сжечь меня на костре. Куда девались моя отточенная, изящная мысль, мое тщеславие, мои снобизм и брезгливость, весь уклад моих привычек и наклонностей, составляющий основу личности? Много ли от нее осталось? А что уцелеет в будущем?

Я мылся и чистил зубы только в первые два дня. Старался не поддаваться ни палящему солнцу, сводящему с ума, ни страху перед погоней, ни жажде, ни враждебному миру насекомых. Пожалуй, последнее было страшнее всего. Днем в лодке меня донимали мухи и осы. И тех и других здесь были мириады — разных мастей и окраски, разной степени ядовитости. Однако все они с одинаковой жадностью набрасывались на меня, на мою тонкую кожу, которую им легко прокусить, чтобы отложить под ней личинки. Иногда, чтобы извлечь личинку, мне приходилось делать разрезы. Со временем Этуйаве научил меня выкуривать личинок из-под кожи, пуская в разрезы табачный дым.

Я привык есть сырое мясо и рыбу, умело разрывая их пальцами, подражал Этуйаве даже в жестах, в повадках, если это годилось для того, чтобы выжить. Я больше не реагировал на безвредные для меня звуки, какими бы громкими и зловещими они ни были, зато настораживался даже при очень слабом, но незнакомом звуке. В этом последнем качестве я намного превзошел акдайца, моя интуиция срабатывала даже в тех случаях, когда, казалось бы, не имелось никаких поводов для опасений.

И если меня не укусила ядовитая змея, которых здесь было предостаточно, не подстерегла пантера, когда мы выходили на берег для отдыха или охоты, не перекусил пополам огромный аллигатор во время купания, то я должен быть благодарен в первую очередь своей интуиции.

Я очнулся в лодке. Долго вспоминал, почему надо мной плывущее темно-синее небо, что это за человек сидит рядом и, раскачиваясь, поет заунывную песню. Наконец я вспомнил, что это — метис-акдаец, проводник Этуйаве, что о нем говорил мне Густав… Я чувствовал слабость во всем теле, тошноту, во рту пересохло. Этуйаве взглянул на меня, перестал грести и поднес к моему рту половинку кокосового ореха.

— Ты дважды спас мне жизнь. Нет, не дважды — двадцать два раза, — попытался я сказать громко, но получился шепот.

Акдаец ничего не ответил, только наклонил половину ореха, и кокосовое молоко полилось мне в рот. Я машинально сделал несколько глотков, и метис засмеялся. Может быть, у меня был очень смешной вид, а возможно, он смеялся от радости, что я выжил и он не остался в джунглях один. На шее акдайца рядом с его первым ожерельем висело второе — из когтей и клыков Губатама. Останки хищника, как рассказал мне позже Этуйаве, пришлось оставить в джунглях из-за свалившей меня лихорадки. Акдаец сделал раствор из сока манго и порошков хинина и с помощью лекарства выходил меня.

Конечно, было очень жаль, что он не захватил хотя бы череп удивительного зверя, но я не стал упрекать проводника. Он и так проявил больше благородства и мужества, чем это свойственно любому дикарю-метису. Он вел себя почти как полноценный человек, у которого с-излучение преобладает над у-излучением.

Все же беспокойное любопытство ученого не оставляло меня. Снова и снова я перебирал в памяти все, что знал о доисторических ящерах, о чудовище штата Мэн, дожившем до нашего века. Судя по описаниям, это был геозавр, живое послание эпохи, отставшей от нашей на сотню миллионов лет. Но Губатам напоминал ящеров совсем немного — разве что хвостом и лапами. Зато его голова походила скорее на голову человека. И самое главное, ящеры обладали крохотным мозгом, их поведение было узкопрограммированным поведением машин, предназначенных для перемалывания и усвоения мяса и костей, для размножения и постепенного самовыключения, чтобы освободить место для потомков. А поведение Губатама включало элементы, доказывающие, что хищник обладал весьма развитым мозгом. Он следил за нами, плывя под огромным листом лилии, чтобы мы не заметили его. Кто знает, может быть, его легкие нуждались в атмосферном кислороде, и он дышал через камышину. Конечно, это было чересчур разумно для зверя, но разве он не напал на нас в сумерках, к тому же, когда мы плыли к берегу, разве не пытался помешать нам причалить? Какой зверь, вместо того чтобы попросту бить в днище лодки, попытался бы опрокинуть ее, ухватившись лапой за борт? Может быть, из всех животных только шимпанзе или горилла додумались бы до этого, но ведь предполагают, что у обезьяны был общий предок с человеком… С человеком… С человеком… С человеком…