Пока солнце садилось за темневшие на горизонте тучи, в прекрасных, но обычно безлюдных предгорьях Хуашань сгущались тени. В разлившемся сумраке тысячи и тысячи воинов мятежной армии готовились расставить ловушку, в которой закончится жизнь самого могущественного человека, какого когда-либо знал мир, — Циня Шихуанди,

[1]

Первого императора Китая.

Деревенский рыбак рысцой бежал к дальней стороне наполовину замерзшего горного озера, где в подводных садках должны были зимовать великолепные угри. Приблизившись к свободной ото льда воде, он увидел, что она замутилась от крови. Женщины, извиваясь, ползли вверх по ледяному склону и одновременно рожали, а здоровые и сильные мужчины, бултыхаясь в воде, впивались зубами в тела собственных новорожденных чад, отрывали от них куски плоти и с жадностью проглатывали. Рыбак, онемев от изумления, наблюдал эту сцену, потом поднял взгляд к темнеющему небу. Около продуваемой всеми ветрами горной тропы горбатая крестьянка сбивала намерзший лед с простыни, которую, выстирав накануне вечером, повесила сушиться на бамбуковый шест. Хотя простыня за ночь промерзла, на ощупь она была теплой. Еще дальше, у подножия горы, беззубый старик, зажав большим и указательным пальцами свой ночной горшок, поднес его к носу. К его удивлению, фекалии оказались такими же свежими, как вчера, когда он исторг их из себя. Он выплеснул содержимое горшка на землю и заглянул в него. Потом посмотрел на черные тучи, понюхал воздух и, повернувшись, бросился бежать.

Крестьяне всегда чувствуют запах озона, который предшествует переменам.

Но, разбежавшись по лачугам, прижимая к себе своих детей, они не знали, в чем суть грядущих перемен. Не знали об этом и войска мятежников. А перемены надвигались с верхнего плато Хуашань, Священной горы. Их замыслил и готовил к осуществлению сам прославленный Цинь Шихуанди.

Ричард Хордун держит трубку обеими руками. Полированный чубук из бамбука, почерневший за годы использования, кажется шелковым на ощупь, к мундштуку из рога буйвола приятно прикасаться языком. Шесть дюймов серебра, инкрустированного медью. Волшебная вещь, поблескивающая в свете огня жаровни. Посередине трубки длиной в полтора фута сделано углубление шириной в три дюйма, а в нем — фарфоровая чашечка в форме репы. Нижнюю часть чашечки обрамляют крохотные отверстия, расположенные так, чтобы дым попадал прямо к курильщику.

Длинная игла протыкает вязкий шарик опия, извлекая его из бронзовой вазочки, и держит над спиртовкой. Черная смола светлеет, размягчается и начинает пузыриться. Тогда игла помещает кипящий шарик в чашечку трубки.

Затяжка, вторая, третья, затем процесс повторяется с новым расплавленным шариком, взятым из бронзовой вазочки, потом — еще с одним. И так до тех пор, пока время не начинает переливаться всеми цветами радуга, а вскоре и вовсе останавливается. Тайная ненависть застывает, распускаются розы и гортензии. Шея Ричарда удлиняется, голова начинает вращаться. Его рот открывается, и он улавливает далекий, едва ощутимый аромат пустыни. Этот запах кольцами витает вокруг него, кружа во рту, проникая в горло.

И все его существо кружится, повторяя движения этих колец, следуя за ними все ниже и ниже. Мягкий ветерок ласкает лицо, и он плывет в ласковом потоке в никуда.

Трубка вновь оказывается в руках Ричарда. Он ощущает прохладную, чувственную гладкость ее лебединой шеи.

Более чем за две тысячи миль к западу, в своем лондонском кабинете с окнами, выходящими на Мэлл,

[11]

сидел патриарх могущественной семьи Врассунов, герцог Уорвикширский Элиазар Врассун.

Он тоже думал о награде.

«Каждая тяжелая работа должна быть вознаграждена», — сказал бы он, если бы был склонен рассуждать вслух. Но это было не в его привычках.

В огромную приемную ежеминутно прибывали гонцы с донесениями со всех концов его обширной торговой империи, но он ждал только одного.

Старший из его четырех сыновей, Ари, элегантный, надушенный молодой человек лет тридцати, вошел в кабинет и занял место у левого плеча отца, держа в руках с безукоризненным маникюром блокнот в тисненой обложке. Ари надеялся, что дела не отнимут много времени, поскольку, как ему сообщили, в номере отеля «Саутуорк» его ожидает некая молоденькая — очень молоденькая! — особа. Это было еще одной формой вознаграждения за день непосильного труда.

Кровь из глубокого пореза на руке брызнула на открытые поршни парового двигателя, и покрытый копотью мужчина принялся безбожно ругаться. Английские моряки, несшие вахту в кочегарке, изумленно слушали его брань, но не потому, что сквернословие было для них в новинку, а из-за того, что мужчина ругался на смеси фарси, хинди, английского кокни и языка, который был им не знаком, — идиша.

Эта достойная восхищения лингвистическая тирада закончилась троекратным осуждением в адрес женских гениталий — на фарси, — причем существительному предшествовал известный английский глагол, и все это было облачено в форму причастного оборота. Затем мужчина снял с шеи красный платок и, стерев кровь с руки и грязной рубашки, сказал:

— Попробуйте завести машину еще раз, джентльмены. Посмотрим, возможно, моя кровь ублажила ее.

Через несколько секунд чертов двигатель заработал, и корабль военно-морских сил ее величества «Немезида» впервые за последние полтора дня двинулся вперед. Механики радостно завопили и стали восхвалять странного рыжеволосого багдадского еврея, которого они знали под его христианским именем Макси.

Макси Хордун улыбнулся. На фоне закопченного лица его большие белые зубы казались еще белее. Он легонько пнул двигатель носком ботинка и отправился на палубу, пробормотав себе под нос:

Полуденное солнце, в котором купался город Шанхай, пробивалось сквозь дырявые ставни на окнах мастерской Главного Резчика. Трое резчиков-подмастерьев обрабатывали крупные куски третьесортного нефрита, зажатые в деревянные тиски. Режущие и шлифовальные инструменты издавали негромкие свистящие звуки, которые полюбились Главному Резчику еще тогда, когда он был маленьким.

Возле открытого окна, выходящего на юг, его старший сын заканчивал большое и сложное произведение — резьбу по внутренней части слонового бивня. Работа заняла у него почти два года, но сейчас была близка к завершению. Опершись старыми руками на костяную, с искусной резьбой рукоятку трости, Главный Резчик наклонился, чтобы лучше рассмотреть изделие и подбодрить сына. Для него не секрет, что этот его сын не наделен подлинным даром резчика, зато, к счастью, талант не обошел стороной младшего сына.

Главный Резчик проковылял в глубь мастерской, чтобы посмотреть, как его одаренный сын расписывает внутренние стенки маленьких, с узким горлышком стеклянных бутылок причудливыми сценками из деревенской жизни. Мало того что он должен с величайшей осторожностью работать чрезвычайно тонкими кисточками, ему еще приходится рисовать вверх ногами. Парень оторвался от своего занятия и улыбнулся отцу. Он буквально светился от восторга, отражавшегося в каждой черточке его костистого лица. Главный Резчик положил ладонь на лоб сыну и улыбнулся в ответ. Скоро он расскажет ему о Бивне Нарвала. Скоро, но не сейчас.

Главный Резчик вышел из мастерской. По другую сторону высокой стены, в открытых банях, раздавалось бульканье воды и крики пельменщиков, нараспев зазывающих покупателей и расхваливающих свой товар. На секунду ему пришла в голову мысль выйти за забор и позвать одного из уличных торговцев едой, чтобы тот прямо здесь приготовил для него пельмени и суп. Однако Резчик передумал и направился мимо домика-склада к бамбуковой роще. Пробравшись сквозь густые заросли бамбука, он оказался на открытой, поросшей травой лужайке. С одной стороны высилась вертикальная каменная стена, увитая ползучим растением. Раздвинув лозы, он вошел в открывшееся отверстие и стал спускаться по крутой, вырезанной в камне лестнице.

Оказавшись в самом низу, Главный Резчик, ощупывая стену руками, двинулся по тоннелю, вырубленному в толще скалы. Он дважды ударился головой о нависавшие сверху каменные выступы, но не осмелился зажечь свечу. Тоннель резко свернул вправо, после чего последовал длинный и плавный поворот влево. Наконец он оказался в просторной пещере с высокими сводами.

— Ты знаешь, кто я, — проговорил высокий мужчина с татуировкой кобры на тыльной стороне ладони.

Молодая женщина, его невестка, переложила младенца так, чтобы он смог сосать другую грудь, затем кивнула.

Высокий мужчина посмотрел на темные полированные полы и разнообразную мебель, составлявшую обстановку этого дома.

«Немало добра они нажили», — подумалось ему.

— Где он?

Стояла жара. Лето в Шанхае всегда был жарким, душным и кишащим москитами. Не самое подходящее место для мужчин в шерстяных костюмах и цилиндрах. Но именно так знойным утром 17 июня 1843 года были одеты мужчины, дожидавшиеся прибытия чиновника королевы Виктории, который должен был провести земельный аукцион.

— Почему мы так оделись? — простонал Макси, сунув руку под габардиновые штаны и ожесточенно скребя бедро.

— Потому что они так одеты, — ответил Ричард, красивое лицо которого кривилось в сумасшедшей улыбке. Затем он разразился истерическим смехом, который заставил всех находившихся в комнате обратить на него взоры. — Не волнуйся, — прошептал Ричард, — я трезв, как священник. — Потом все тем же шепотом добавил. — Ты только посмотри на нас, Макси. Двое мальчишек среди всех этих джентльменов.

— Почему язычникам дозволили участвовать в аукционе? — спросил низенький, пузатый и лысый человечек, руководитель американской фирмы «Олифант и компания» из Филадельфии.

К груди он прижимал потрепанную семейную Библию. Другие торговцы неспроста называли торговый дом Олифантов Домом Сиона. Этому способствовали заявления Олифантов, что они распространяют по всему миру Слово Христово. На практике это выражалось в том, что они продавали опий язычникам.

Душный склад Чэня, расположенный в доках, примерно в миле к югу от Сучжоухэ, был доверху забит товарами. Некоторые подготовили к отправке в Англию, другие предназначались для продажи в различных городах Китая. Каждый раз, оказываясь здесь, Ричард завидовал умелым рукам Макси, устроившего на складе сложную систему блоков и лебедок. С ее помощью можно было поднимать и перемещать по складу ящик любой тяжести, чтобы маркировать его или просто переставить в более удобное место.

«Пока я учился у маленького иезуита, Макси учился у моряков», — пронеслось в голове у Ричарда.

Ко всем стропилам были подвешены длинные, в двенадцать футов, пеньковые мешки с различными сортами чая, источавшие острый, экзотический аромат. На деревянных полках громоздились уложенные друг на друга рулоны крашеного шелка — синего, красного, зеленого, опалового, красновато-коричневого, — купленного в Чжэньцзяне, Кантоне и на секретных фермах, расположенных вверх по реке, обнаружить которые из всех европейцев удалось только Ричарду. В дальнем конце склада находился отсек, отгороженный от остального пространства запертой на замок железной решеткой. Отсек был до отказа заполнен коробками из мангового дерева с отборным индийским опием. Уложенные в шесть рядов, коробки возвышались почти до потолка.

Склад был забит товарами, но здесь не было рабочих — ни одного. Никто не передвигал мешки и ящики, не пересчитывал их, не готовил к погрузке.

Ричард повернулся к компрадору Чэню, но, прежде чем успел задать вопрос, маленький китаец уже ответил:

Ричард и три добровольца из отряда Макси добрались до излучины реки, а оттуда повернули на запад. Огибая американский сеттльмент, они привстали в седлах и посмотрели туда, где начинался великий город Шанхай. Ричард плотнее закутался в плащ. Они выехали через западные ворота и миновали последнего китайского часового, которого Ричард подкупил всего час назад.

С наступлением ночи после того, как Макси удостоверился, что дети крепко спят, а их малайская ама свернулась на циновке перед дверью спальни, он направился в сторону доков. Как обычно, его сопровождали двое добровольцев, поскольку с наступлением темноты Шанхай даже для Макси становился опасным местом.

Он миновал постоянно разрастающееся заведение Цзян и свернул направо, к сердцу Старого города. Вокруг витали запахи готовящейся пищи. Здесь за Макси следило множество — подчас злых — глаз. На тротуаре уличный лекарь накладывал повязку на большую шишку на груди молодого человека. Пациент повернулся к Макси и оскалился. У него не хватало двух передних зубов. Макси это не удивило.

Старики примостились на трехногих табуретках, закатав штаны и подставив ноги вечернему ветерку. На обочине терпеливо сидела женщина, а молодой человек подстригал ей волосы. Трое седых мужчин курили одну самокрутку на троих, и ее дым медленно плыл в зловонном воздухе района, который сами китайцы иронично называли «китайской концессией». Тощий бородатый человек схватил только что помочившуюся маленькую дочку и потряс ее в воздухе, прежде чем надеть на ребенка холщовые штанишки. Он не улыбнулся Макси, девочка тоже.

Ранним утром следующего дня Ричард сидел с Перси Сент-Джон Дентом в задней комнате расположенной у реки конторы Дента. Ричард знал, что Дент имеет огромный опыт во всем, что связано с Китаем. Он пробился наверх с самого низа, начав работать в фирме отца простым клерком. Если верить слухам, отец никогда не давал ему ни пенни и не проявлял снисхождения, когда сын не оправдывал его надежд. Было также известно, что отец заставил сына жениться на нелюбимой женщине, поскольку этот брак был выгоден для его бизнеса.

Перси Сент-Джон Дент был лет на пять старше Ричарда, высок ростом и мог до сих пор похвастать недюжинными мускулами, которыми обзавелся еще в юности, когда ему приходилось заниматься тяжелым физическим трудом. А еще он был математическим гением и умел хранить в памяти массу чисел. Дент славился способностью выдавать любые цифры по первому требованию. Сейчас он выкладывал перед Ричардом статистику по уменьшению количества китайских рабочих в концессии и, соответственно, по снижению прибыли.

Закончив говорить, Дент подумал несколько секунд и Добавил, словно эта мысль пришла ему в голову в последний момент:

— А вообще-то мне не нужен ваш клипер, мистер Хордун.

— Но я готов продать его по столь низкой цене, что от этого предложения вряд ли можно отказаться.

Цзян кивала, слушая свою высокую блистательную дочь. Фу Тсун объясняла ей суть последней версии оперы «Путешествие на Запад». Восхищаясь талантом дочери, Цзян никак не могла забыть об известии, пришедшем этим утром от Рыбака.

Известие гласило: «Новый глава Гильдии избран. Он ждет твоих инструкций».

— И вот, представь себе, мама. После стольких бед и злоключений, после многих миль, пройденных пешком, когда им ежечасно грозила опасность, между Принцессой Востока и ее слугой возникла любовь. Наконец они оказываются во дворце Царя Запада. Слуга с удивлением обнаруживает, что их никто не приветствует и даже не думает устраивать торжественный прием в их честь. Затем у него бесцеремонно забирают Принцессу — его Принцессу! А ее саму, даже не позволив ей взглянуть на будущего мужа, отправляют в дом, где живут наложницы Царя Запада, в его гарем. Теперь оба они понимают, что Принцесса являлась не более чем пешкой в политической игре между Царем Востока и Царем Запада. Ее чувства и судьба не интересуют никого, кроме одинокого Слуги, который вел ее две тысячи миль через реки, горы и пустыни.

— Какая печальная история, Фу Тсун, но долг часто требует от нас того, чего самим нам не очень-то хочется.

— Ты права, мама. Но это еще не конец пьесы.

До зубов вооруженные маньчжурские патрульные корабли находились с подветренной стороны.

— Когда они появились? — спросила Сказительница.

— Когда вы спали, — ответил одноглазый капитан джонки и сплюнул за борт, в мутные воды Янцзы. — Они остановят нас раньше, чем мы дойдем до пролива. У вас документы в порядке?

— Разумеется. Мы следуем в Пекин, чтобы развлекать вдовствующую императрицу, а во время плавания репетируем.

Фу Тсун указала на временную сцену, построенную на корме.

Огонь факелов, отражаясь в фарфоровых рефлекторах, освещал теплый весенний вечер. Тишину нарушало лишь гудение насекомых, вившихся во внутреннем дворе, где на высоком кресле восседал сам Небесный Царь, звавшийся до обретения этого возвышенного титула просто Хуном Сюцюанем. По обе стороны от него стояли две юные красавицы с опахалами. Одна отгоняла насекомых от нижней части августейшего туловища, а вторая — от верхней. Его ноги не касались земли вот уже пять лет, он никогда ничего не ждал. За исключением этого момента. Сейчас он ждал, когда начнется опера «Путешествие на Запад».

Остальные пять правителей таллинской империи, окруженные царедворцами, наложницами и детьми, уже заняли отведенные для них места. Они тоже ждали. Позади них расположились тайпинские генералы, среди которых был и Макси. Сгорая от нетерпения, он переминался с ноги на ногу, словно стоял на раскаленных углях.

Наконец вышли музыканты и, поклонившись Небесному Царю, расселись слева от сцены. Некоторое время царила тишина, а потом зазвучали цимбалы и представление началось.

С правой стороны вышли двенадцать женщин и буквально поплыли по сцене. Плавно кружась, словно лебеди по воде, они исполнили песнь печали. Когда женщины удалились, зрители увидели неподвижно стоящего в глубине сцены маленького Слугу. Прозвучали рожки, потом — вновь цимбалы и — длинная нота, взятая на длинношеей двухструнной эрху.

[54]

Потом — тишина, затем вновь протрубили рожки, и на сцену торжественно вышел актер, исполняющий роль Царя Востока. Остановившись перед Небесным Царем, он принял драматическую позу и запел: «Приведите ее сюда, приведите ко мне мою дочь! Приведите дочь к отцу и в ее королевство! Приведите сюда мою дочь!»

Но вместо дочери к Царю подплывает Кормилица и удивительно высокими пронзительными стонами изображает печаль, терзающую душу ее госпожи. Несколько раз Царь Востока заставляет ее умолкнуть и велит привести к нему дочь. Наконец Кормилица уступает, и после этого следует изумительно красивая ария, в которой поется о тяготах долга, когда «муж девушки — царство, а сама она — дщерь государства». Царь Востока вновь требует, чтобы женщина выполнила его приказ. Прежде чем подчиниться, та подходит к владыке и, не боясь навлечь на себя его гнев, напоминает, что дочь — «самый драгоценный самоцвет в твоей короне», а ее отъезд «посеет слезы в твоем сердце».

Вдовствующая императрица Цыси, которую за глаза прозвали Старый Будда, посмотрела на свои прекрасные ноги, и лицо ее озарила улыбка. Теперь, когда блеск в глазах потух, а кожа лица покрылась коричневыми пятнами, ноги были ее единственной гордостью. Они оставались последним напоминанием о ее былой красоте. А в юности она славилась красотой и вовсю пользовалось ею, чтобы удовлетворять ненасытные сексуальные аппетиты. Даже воспоминания об этом заставляли ее светиться, и какие-то слабые ощущения шевелились там, где, казалось, все уже давно умерло. Может, сейчас опасность оживила ее, ускорила течение жизненных соков? Ответа она не знала, но наслаждалась давно забытым ощущением и жизнью, возродившейся при взгляде на крохотные пальчики идеально изогнутых ног.

— Ваше величество!

Она успела забыть об уродливом мужчине, стоявшем в позе угодливого внимания и готовом ответить на ее вопрос. Какой именно, она уже не помнила. Императрица забыла даже о том, что присутствует на военном совете, который сама же и созвала. Она была уверена только в одном: все эти мужчины были уродливы. Уродливее, чем кто-либо, кого ей приходилось видеть. Но они все же гораздо лучше знали толк в войне, чем те симпатичные, которых она призвала, когда вспыхнуло это гадкое восстание.

— Ваше величество!

— Докладывайте, — сказала она с коротким кивком. Фраза, подходящая во всех случаях жизни.

Ричард не удержался от улыбки. Жилье в его новых четырехэтажных многоквартирных домах раскупалось быстрее, чем он успевал их строить, а строились они с невероятной быстротой. Строительные леса росли, словно по волшебству, крестьяне, подобно муравьям, взбирались по бамбуковым лестницам, подтаскивая каменщикам, плотникам и стекольщикам, работавшим наверху, тонны строительных материалов. И все они, все китайские рабочие, теперь чуть ли не дрались за возможность трудиться на заморских дьяволов. В Иностранном сеттльменте проживало уже почти семьдесят тысяч китайцев, и еще больше ожидало возможности поселиться там. Сейчас, вспоминая, как он едва не потерял все нажитое из-за того, что не мог найти рабочих, Ричард смеялся. Такой проблемы, как нехватка рабочих рук, больше не существовало.

Он почувствовал, что кто-то дергает его за рукав и, подняв глаза, увидел обезображенное лицо Лили. Ушные отверстия — все, что осталось от отрезанных маньчжурами ушей, — были старательно прикрыты волосами, но отсутствие носа — черную дыру посередине лица — замаскировать было невозможно. Женщина указала на металлический термос, который держала в руке. Ричард кивнул. Она налила в прозрачную фарфоровую чашку черного, пахнущего мускусом чая, накрыла ее таким же блюдцем и протянула Ричарду. Мизинец 1 Лили прикоснулся к коже его руки, и она смущенно улыбнулась.

Ричард снял блюдце с чашки и сделал большой глоток. Густой аромат, когда-то столь чуждый ему, теперь успокаивал. Он взглянул на Лили и вспомнил, как она ухаживала за ним в деревне, где он таскал на шее мельничный жернов. С тех пор эта несчастная не отходила от него ни на шаг, никогда ничего не прося и не желая. Он тоже улыбнулся, и ужасные черты Лили исказились в подобии ответной улыбки.

Закрутив крышку на термосе, она отошла на несколько шагов и стала ждать новой возможности чем-нибудь услужить мужчине, которого любила.