Гулко глотая неразбавленное вино, Алкиной опорожнил двудонный золотой кубок, со стуком поставил его на гладкий стол, шумно перевёл дух и возгласил:

— Пусть Демодок поёт!

Гости заёрзали в креслах, с сожалением отодвигая от себя полные блюда, усердно отдуваясь и крякая — дабы показать, что вот и они насытились и теперь желают того же, чего желает царь: плясок и анекдотов. Самые верноподданные с шелестом вытирали о плащи жирные пальцы. Понтоной еле слышно возник рядом, готовясь подхватить медное блюдо с колен певца.

Демодок не спешил, обстоятельно высасывал остатки мозга из хребтовой косточки вепря: ему не следовало спешить. Угождать — ещё не значит угодничать. Пусть Понтоной угодничает.

Быстрые упругие шаги танцоров приблизились к певцу, окружили, замерли в ожидании.

Гефест уже извёл на невидимую проволоку весь наличный запас дефицитного в медном веке железа, аккуратно развесил мотки по стенам и теперь бесцельно хромал по кузнице, явно не зная, что дальше делать с этим полуфабрикатом и на кой Демодок он вообще понадобился. Проходя мимо, заглянул в глубокую нишу, где третий десяток лет пылился в небрежении его механический слуга. Правый (рубиновый) глаз чудища выжидательно загорелся, массивная голова со скрипом повернулась навстречу хозяину. Молча постояв перед бесполезным болваном, Гефест уныло отвесил ему щелбана в золотой, с выщерблинами от гвоздей, лоб и захромал дальше. Сняв со стены один из мотков, нащупал конец невидимой нити, намотал на палец и дёрнул. Удовлетворённо хмыкнул и дёрнул ещё раз — посильнее. Нить тоненько взвизгнула, но не поддалась.

— Силки для Артемиды? — пробормотал Гефест и с сомнением покачал головой. — Вряд ли. Не собирается же она разом переловить всю дичь у себя в лесах…

— Сети, — вполголоса подсказал Демодок, и Гефест медленно повернулся к нему.

— Железные сети? — переспросил бог.

— Вот именно, — всё так же вполголоса подтвердил певец. — И поторопись, дружище: скоро они тебе понадобятся.

Это было первое, что по-настоящему поразило его в Элладе: боги действительно существовали. И первым из богов, кого он увидел, был Посейдон.

Демодок успел постареть и сгорбиться за сорок лет, прожитых в этом мире; люди говорили, что борода у него седа и неряшлива, что белые кустистые брови низко нависают над слепыми глазами, что его лицо — когда-то румяное и гладкое лицо двадцатилетнего юноши — почти черно от загара. Ну, а глубокие морщины на этом лице, вздувшиеся вены на руках, обширная плешь на затылке — в наличии всего этого он мог убедиться и сам, на ощупь.

Демодок постарел, потому что люди в этом мире тоже стареют. И умирают. И не только от старости.

А Посейдон, как и все олимпийцы, ничуть не изменился за эти четыре десятилетия — по крайней мере, внешне. Он был всё так же сухощав, моложав и женственен. Жесты его были плавны и одновременно порывисты, а в лице могли совмещаться несовместимые выражения: коварства и благородства, обиды и великодушия, гордости и подобострастия. За неизменность его духовной сущности Демодок бы не поручился, несмотря на крайнюю примитивность последней. Но внешне Посейдон оставался таким же, как тогда, во время их первой встречи.

Демодок (тогда ещё просто Дима) лежал в гамаке между палубными надстройками, вдыхал дивный воздух Ионического моря и лениво перебирал струны гитары. И ничего не делал. (Даже у квазинавтов случаются такие короткие передышки. Редко, но случаются.) Наденька обозревала горизонты, а Юра, опять разворошив пульт, копался в потрохах кибершкипера — что-то ему там не нравилось. Шлюп на самых малых оборотах шел курсом вест. На траверзе слева у них был мыс Итапетра, что на северной оконечности острова Лефкас, а где-то прямо по курсу или южнее — активная зона тектонического разлома. Подводные вулканы. Возникающие и тонущие острова, которые Гомер называл «бродящими утёсами»… Впрочем, это как раз и была гипотеза (одна из гипотез), которую им предстояло проверить спустя полчаса. Быстренько подтвердить или быстренько опровергнуть и сразу же браться за проверку следующей. И так ещё два с половиной месяца, сколько успеют. Бредовая идея — проверять реальные гипотезы на материале квазимиров, но, говорят, срабатывает…

Часть пути от Лефкаса до Олимпа Демодок преодолел пешком, перепрыгивая сначала с гребня на гребень застывших в неподвижности волн, потом — с острова на остров. Добравшись до устья реки Ахерон, заглянул в лабиринт святилища — Оракула Мёртвых. Очередной посетитель с чёрной повязкой на глазах застыл на полушаге в узком пространстве лабиринта, с двух сторон его поддерживали под руки жрецы в мятых серых балахонах до пят. Ещё трое жрецов озабоченно склонились над сложной системой зеркал и светильников, выдвинутой из пола круглого тесного зала в центре лабиринта. Кому и зачем нужен этот обман в мире, где реально существуют боги, Демодок не понимал. Разве что жрецам, которые везде и всегда были профессиональными жуликами и нигде никогда ни во что не верили. Настолько ни во что не верили, что даже реально существующие боги для них не существовали.

«Посмотрим, чего стоит ваш атеизм», — подумал Демодок, и, выбрав из трёх жрецов самого хитроглазого, повернул одно из зеркал, направив световой зайчик на пыльную стену перед его неподвижным лицом. А потом пальцем нарисовал на стене длинный породистый профиль Посейдона. И, уже не теряя времени на моцион, шагнул к вершине Олимпа.

Бессмертные пировали.

Аполлон вяло гонял по кругу одну и ту же мелодию, даже не пытаясь импровизировать. Демодок узнал кодовую музыкальную фразу для активации робота и покачал головой. Перехватив искательный взгляд Аполлона, певец улыбнулся ему и развел руками, демонстрируя пустые ладони: ничем не могу помочь тебе, светлый бог! Лира моя не при мне — висит на столбе в далекой Схерии, и струны её обмотаны шерстяной тряпкой.

Светлый бог с готовностью протянул ему свою золотую кифару. Демодок отрицательно помотал головой. «А вот не надо было делать мне «испанский воротник» из моей гитары! — мстительно подумал он. — Такая гитара была…» — Уже приближаясь к пиршественным столам, он вспомнил, что «испанский воротник» сделал ему Гефест, Аполлон же при сём только присутствовал. Но возвращаться Демодок не стал.

Остаток ночи и утро Демодок мог бы провести в лесах Артемиды. Там буйство красок и запахов. Там тенистые гроты в обрывистых берегах рек и залитые лунным светом поляны. И невозможно-алая заря над зубчатой кромкой холмов. И трели проснувшихся птиц. И непуганное зверьё, которому всё равно — бог или человек протянет руку и ласково потреплет по холке.

Очень яркий, очень весёлый и светлый мир. Очень ненастоящий. Квазимир. Фоторепродукция с копии.

Пусть лучше будут закопчённые стены, и тусклое пламя светильника, и горклый чад от потухшего горна. Пусть будет надоедливое ворчанье хромого бога и бесцельный лязг его инструментов. И пусть будет бессловесный золотолобый болван в нише, который то ли есть, то ли нет его. Но можно будет открыть панель и покопаться в схеме — до предела упрощённой и потому действующей. И почти убедить себя, что — есть, пока ещё есть этот жалкий обломок настоящего. И, может быть, ещё больше упростить его схему — на всякий случай, чтобы не перестал быть…

Но всё оказалось даже лучше, чем ожидал певец. Гефест, против обыкновения, не ворчал, не хмурился и не хромал из угла в угол. Он был даже гостеприимен и, забывшись, предложил Демодоку разделить с ним трапезу, а когда Демодок вежливо отказался, Гефест очень захохотал и заявил, что тоже не хочет есть. Вот не хочет, и всё! Просто кусок в горло не лезет, так ему хорошо и весело. Наконец-то она от него уйдет!

— Кто она? Афродита? — рассеянно спросил Демодок, откручивая панель на груди робота и складывая винтики в подставленную болваном ладонь.