Я бы сшил тетрадь из кожи моего врага, и записал туда, что надо прощать врагам.

Уметь прощать – целая наука. Я долго овладевал, но не стал профессором. Кому-то простил, кому-то не сумел.

Опыт отягощает. Я теперь хожу медленно, слова и жесты экономлю. Мне сорок лет, зачем много говорить? И так все ясно.

Утром, медленно, выхожу из дома. Пересекаю двор, иду в бар. Это всегда один и тот же бар, на первом этаже торгового центра «Бум» возле метро «Братиславская».

Две тысячи девятый год, Москва, Россия.

Мартовской ночью двухтысячного года я решил его убить и снять с него кожу.

Я готовился десять месяцев и сейчас решил – да, пора. Больше не могу. Надо казнить гада.

Готовился, разумеется, морально. Не точил ножа, не смазывал пистолета – просто внутренне, мысленно, тайно ото всех привыкал к статусу убийцы. Почти год привыкал. А нож наточить – всех дел на полчаса.

Теперь сидел на кухне, экзальтированный и обкуренный (это синонимы). Слушал, как шумит закипающая в чайнике вода. Смотрел, как на краю пустого стола ищет пожрать одинокий таракан.

Ближе к утру от раздумий я почти обессилел и достиг той степени прострации, когда сознание ищет знака извне. Тихо прошел в комнату, снял с полки молитвенник, вернулся в компанию к таракану и чайнику, вслух (громким шепотом) прочел Пока2 янный канон, выученный едва не наизусть еще в тюрьме.

Опять подвиг

Под конец дня мы поругались.

Три года назад, когда я пил, и Миронов тоже пил, и Саша Моряк пил, мы ругались каждый день. Два года назад, когда я бросил пить, зато Миронов пил за двоих, мы ругались гораздо реже. Год назад Миронов, как и я, распрощался с алкоголем, и мы почти перестали ругаться. А сегодня опять схлестнулись. Наверное, виновата погода, день был сырой, дождливый, осень, низкое давление, смог, пониженное содержание кислорода, неустойчивый геомагнитный фон, и еще: час назад, когда я вышел за сигаретами, какой-то мудак, пролетая мимо на новеньком автомобиле, явно купленном по антикризисной президентской программе льготного кредитования, попал колесом в лужу и испортил мне штаны.

Как обычно, начали из-за ерунды, из-за шмоток. Миронов был мой лучший друг, но его манера одеваться могла свести с ума кого угодно. Мешковатые штаны, странные рубахи: даже будучи совсем новыми, вчера купленными, они выглядели как старые. Под рубахой непременно футболка (летом) или свитер (зимой) с растянутым воротом. Все торчало, свисало и морщило. А человек, между прочим, считался старейшим и ценнейшим сотрудником фирмы с миллионным оборотом.

Мы ругались сначала почти беззлобно, как товарищи. Обсудив одежду, перешли к более общим темам, и тут уже полыхнуло всерьез, на повышенных тонах, с бранью и сложными, с двух рук, распальцовками. Третий член кооператива, Саша Моряк, не участвовал, он был флегматик и терял самообладание только после полутора литров водки, и то через раз. Он сидел и курил, а мы с Мироновым грохотали, подпрыгивали на стульях, брызгали слюной, переходили на личности и вспоминали древние 3 взаимные обиды.

Бывает так: вчера ты твердо решил убить человека, а сегодня тебе хорошо. Оттого, что твердо решил.

Мне нравится все твердое. У Тарковского в «Сталкере» есть монолог о том, что живо только гибкое и мягкое, а твердое – мертво. При этом сам гений, по слухам, был весьма твердым режиссером. Чтобы создать нечто живое, нужна большая твердость. Чтобы разрушить, нужна еще большая твердость.

Не говоря уже о процессе снятия кожи с теплого тела.

С утра я был деловит, в обед – спокоен, а в начале вечера взял у жены машину и поехал за ребенком в детский сад, по дороге понемногу превращаясь из аутичного душегуба в сурового, но вполне адекватного отца.

Сын был современный ребенок, телевизионно-компьютерный мальчик. Он очень авторитетно рассуждал о черепашках-ниндзя. Я с трудом доказал ему, что это два слова, а не одно.

Если мой дом представить в виде глобуса или карты мира, Чечня будет на балконе. Здесь пыльно, ветрено и опасно. Стекол нет, потому что денег – стеклить – тоже нет. Кухня – разумеется, Америка. Она богато обставлена и набита всевозможными приспособлениями, облегчающими жизнь. Комната ребенка, – наоборот, Россия. Здесь всего навалом и царит чудовищный беспорядок; половину барахла надо выбросить, но жалко; в углах складировано неисправное оружие (игрушечное, разумеется), на стенах портреты футболистов; типичная Россия.

Спальня жены – Европа. Уютно, хороший запах. В Европе люди мало работают и неплохо зарабатывают. Моя супруга – в той же ситуации.

Я никогда не требовал от жены ежедневного хождения на службу. Много лет назад Ирма сама сформулировала свою основную функцию: продолжать меня любить. Иногда у нее получается, иногда – нет. Я не в претензии. У меня тоже не всегда все получается.

В юные годы я хотел быть писателем, она – стилистом. Изобретательницей внешности. Как и я, она подавала большие надежды. Потом мы вместе наступили на грабли. Оказалось, что для настоящего «профессионального успеха» недостаточно иметь талант и трудолюбие. Надо терпеть, маневрировать, распределять силы и обуздывать амбиции. Надо, наконец, уметь ждать, пока дойдет очередь. В любом большом деле, будь то индустрия красоты или литература, главное – не талант и энергия, главное – дождаться, пока дойдет очередь. Но мы не желали терпеть, маневрировать и обуздывать. Когда мы познакомились, ей было семнадцать, мне – двадцать два, нам было скучно карабкаться и ждать. Гораздо интереснее и веселее рвануться, подпрыгнуть, взлететь – и рвануть к вершине! У некоторых, самых везучих, это получается. У нас не получилось.

Но мы, как говорил Макмерфи, хотя бы попытались.

К концу второй недели я заскучал. Не по работе. Не по торговле автоэмалями или покрышками «слик». Просто надоело бездельничать, подступила особенная полезная маета, предвестница появления новой идеи. Но мне понравились эти двенадцать дней, понравилось отдыхать, я никогда в жизни не отдыхал две недели подряд. Последние годы часто мечтал отдохнуть по-настоящему, с полным выключением из действительности – и вот оно состоялось, выключение. Узнав, что я взял отпуск, жена обрадовалась, однако заметно приуныла, когда услышала, что расслабление будет тотальным, что глава семьи не намерен даже за хлебом выходить. И вообще, для начала уедет к родителям. На две недели. Ирма всегда обижалась, если я надолго – более чем на одну ночь – уезжал на малую родину. Подозревала, что в Электростали меня ждут не только друзья детства, но и подруги детства. А старинных приятельниц, одноклассниц и прочих дам из разряда «вместе росли» жены не 1 очень жалуют. Так что я отбыл в некоторой спешке, чувствуя спиной недоверчивый взгляд супруги. Нет, не поскандалил и не сбежал – но и платочком вслед мне тоже не помахали.

Совесть моя была чиста – я уехал подышать. Сменить обстановку, побыть в тишине. В начале осени мои деловитые соседи вернулись из отпусков и как-то особенно увлеклись проделыванием дыр в стенах жилищ. Наверное, их напугали слухи о надвигающейся второй волне кризиса, резком подорожании твердой валюты и росте инфляции; люди спешили обратить ненадежные деньги в надежные предметы, кастрюли, шубы и телевизоры, все это надо было размещать на полках и в шкафах, шкафы и полки требовали проделывания новых и новых дыр – я устал от грохота перфораторов и обратился в бегство.

Дом, где я вырос и где в трех прохладных темноватых комнатах на первом этаже жили – и до сих пор живут – мои отец и мать, стоит на самой окраине. Это цивилизованная чистая окраина, безо всяких обычных для провинции сараев, гаражей, помойных ям и самодеятельных огородов. Улица, тротуар, фонарь – а дальше дикий лес. Если углубиться по асфальтовой дорожке в чащу, а потом свернуть на широкую тропу, примерно через полтора километра можно выйти к озеру, окруженному соснами, в жаркое время граждане тут купаются и загорают, а немного в стороне от берега хорошими людьми построен спортивный городок: несколько разновысоких турников, брусья и прочие простые железные приспособления для желающих укрепить тело. В первое лето после армии я прибегал сюда каждый день, в штанах от кимоно, босиком – плотный ковер сосновой хвои был лучше, чем любой пол любого спортивного зала. После получаса разнообразных телодвижений прыгал в прохладную воду, прямо в штанах, плавал, далее опять махал ногами. Заниматься в мокром кимоно посоветовал мой учитель. Мокрые штаны тяжелее, работать в мокрых штанах труднее, а значит, больше пользы. Пока заканчивал обязательную программу, пока бежал назад, штаны высыхали. Мокрая одежда быстро сохнет на теле, это подтвердит любой солдат.

Благодатная аура была на том берегу, среди сосен, возле брусьев и турников, серебряная вода просвечивала сквозь ветви, одна-две птицы обменивались мнениями о жизни, и ни разу я не видел там битого стекла, или окурка, или собачьего, допустим, дерьма, хотя на озере отдыхали самые разные компании, и драки бывали, и горы мусора высились тут и там – но почему-то дрались и мусорили где угодно, только не на спортивной поляне. Наверное, ее хранил какой-то сильный добрый дух. Японцы верят, что свой дух есть у всякого предмета или места; большой любитель восточных боевых искусств, я много прочел про японскую культуру и тоже верил в добрых и злых духов. Особенно в злых.

В ноябре, после двух недель в Грозном, прилетел домой. Уже зная, что больше не вернусь в Чечню. Моя война закончилась. Как там у Джона Леннона? «Война закончена, если ты сам этого хочешь». Ну Джону Леннону – идолу – было проще. Его слушали миллионы. Его подняла на гребень молодежная революция шестидесятых. Та самая, последняя великая мировая революция. Бунт детей против родителей. Дети победили. Отвоевали себе игрушку. Поиграли – надоела; бросили. Игрушка называлась «весь мир».

Спустя сорок лет их потомки – дети детей – мирно жрали попкорн по кинотеатрам. Конечно, не все, но большинство.

Из аэропорта ехал на такси, сидел в подванивающем собачьей мочой кресле, слушал косноязычный (отчего они все так дурно говорят на родном, великом и могучем? чечены и то лучше владеют) монолог драйвера: череда неоригинальных жалоб, сцепленных меж собой надежно, как вагоны. Грубо думал: тяжело тебе жить? Ну влезь тогда в петлю или вены вскрой; а не можешь, так живи дальше, молча, спокойно, никто тебя не заставляет вращать руля по четырнадцать часов. Крепче за шоферку держись, баран.

Не люблю жалоб и жалобщиков. Не терплю нытья, стенаний, вздохов. Уныние кажется мне противоестественным. Дети, например, не страдают унынием. Зайди в детский сад. Обнаружишь шум, гам, беготню и хохот. Никакого уныния. Оно появляется потом, в двенадцатьтринадцать, когда набухают железы, когда кружится голова и волосы лезут, оно прямо связано с грехопадением, оно и есть грех, смертный; оно и есть смерть.

Об этом я молчал, а вслух – как раз задан был вопрос, откуда я прилетел в стольный город, – зачем-то сказал, что вернулся с войны.

Миронов оторвал взгляд от разложенных бумаг.

– Ага, – сурово сказал он. – Явился. Заскучал без родного коллектива?

– Не дождетесь, – ответил я. – Налейте чаю, что ли.

– Не нальем, – произнес Моряк, углубленный в подсчеты: неловко надавливал кнопки калькулятора негнущимся указательным. – Нет чая. Мы с Мироновым пьем кофе. Чай пил только ты. Тебя нет – чая тоже нет.

– Ладно, – сказал я и огляделся.

Прежде чем начать, следует очистить свое тело.

Сначала принять душ. Отдельно вымыть руки, по локоть. Специальной щеткой удалить грязь из-под ногтей. Далее – лицо, теплой водой, с мылом. Медленно. Дважды. Потом смочить одеколоном ватный тампон и протереть лицо, везде. Щеки, лоб, крылья носа, над верхней губой и под нижней. Подбородок тоже.

Тампон станет желто-серым от грязи.

Трюку с протиранием лица одеколоном меня научила жена. Я неоднократно показывал его в тюрьме. Каждый раз сокамерники бывали поражены. Сколько ни умывайся, каким мылом ни три шкуру – грязь всегда была, есть и будет.

А жены теперь у меня нет. Я от нее ушел.

Не менее четырех часов я провел в районе Тверского бульвара, переползая из одного питейного заведения в другое, из дорогих мест в дешевые, из шумных и ярко освещенных в уютные и полутемные, из людных в полупустые, из молодежных в солидные. Бывший лавочник устроил мини-тур: прощался с удобной жизнью благополучного высокооплачиваемого горожанина.

Обычно на уединенные посиделки в различных кафе и барах у меня уходило до четверти всех доходов; я ведь хоть и плохой, но бизнесмен, считать умею, жизнь заста5 вила – а всякий, кто умеет считать, сразу скажет, что наиболее коварная и неконтролируемая статья расходов в крупном городе – это так называемый «карман». Чашка чая или кофе, пачка сигарет, журнальчик; там присел, тут расслабился, вроде бы деньги есть, в мелочах себя не ограничиваешь, утром меняешь крупную купюру, в обед еще одну, в конце дня уже пустой.

Теперь денег нет – где я буду зависать, переводить дух, брать паузы?

Я бы, наверное, дрейфовал по распивочным допоздна, но ближе к вечеру гуще пошла другая публика; одиноких задумчивых мудаков моего типа и сосредоточенных коммерсантов, наклоняющих – вдвоем, а то и втроем – головы к экрану ноутбука (так родители касаются лбами над кроваткой младенца), сменила развязная молодежь. В последнем по счету месте за соседний столик уселся благоухающий духами, дьявольски живописный юноша, большой, гладкий, в белых туфлях на босу ногу, пиджак в узорах на голое тело, цепочки, браслеты, – короче говоря, очень красивый; имея член достаточной длины, он бы наверняка трахал сам себя в задницу. Я посмотрел на него, он посмотрел мимо. Он был явно удолбан. Я встал, расплатился и свалил. Был девятый час вечера, меня ждали дома.

Из метро вытекала толпа, как будто все происходило не в центре столицы, а в спальном районе. Но в отличие от угрюмой, шаркающей, пивом пахнущей толпы, отработавшей законные восемь часов, эта толпа была почти праздничная. Удивленный, я замедлил ход. Шедшие навстречу улыбались и возбужденно перебрасывались фразами: