Утром Шая остановил меня на проходной и сказал, чтобы я передвинула стол в своем кабинете в прежнее положение, а то, не дай Бог, в случае чего, меня пристрелят через окно в затылок.

Решив побороться за уют на новом месте, я возразила, что если поставить стол в его прежнее положение — боком к окну, — то мне, в случае чего, отстрелят нос, а я своим профилем, в принципе, довольна.

Мы еще попрепирались немного (мягко, обтачивая друг на друге пресловутую библейскую жестоковыйность), но в иврите я не чувствую себя корифеем ругани, как в русском. В самый спорный момент его пиджак заурчал, забормотал неразборчиво, кашлянул, — Шая весь был опутан проводами и обложен рациями. Время от времени его свободный китель неожиданно, как очнувшийся на вокзальной скамье алкоголик, издавал шепелявые обрывистые реплики по-русски — это два, нанятых в местной фирме, охранника переговаривались у ворот. Тогда Шая расправлял плечи или переминался, или громко прокашливался, — словом, совершал одно из тех неосознанных движений, какие совершает в обществе человек, у которого забурчало в животе.

Часом позже всех нас собрали в «перекличке» для недельного инструктажа: глава департамента

Бдительности

честно отрабатывал зарплату. А может, он, уроженец благоуханной Персии, искренне считал, что в этой безумной России каждого из нас подстерегают ежеминутные разнообразные ужасы?

Не знаю, как это получилось, но квартиру мы сняли, минуя проверку Шаи. Возможно, в то время он находился в отпуске. Многие мои коллеги жаловались, что Шая, со своей маниакально-служебной подозрительностью, не позволил снять прекрасные квартиры в центре Москвы. Он являлся, грозный и неподкупный, залезал на чердаки, спускался в подвалы, вынюхивал лестницы, высматривал в бинокль соседние здания, вымерял шагами двор, ложился на асфальт, фонариком высвечивая днища машин… И выносил свой вердикт.

— Нет, — говорил он сурово. — Эта квартира опасна. Если поставить на крышу той школы напротив пулемет, то можно уже читать «Шма, Исраэль!».

Или:

— Нет, из этого лифта отлично простреливается вся площадка. Если внутри укрывается террорист, а ты выходишь из квартиры, можешь заранее читать «Шма, Исраэль!».

Словом, поиски квартиры для нового синдика длились неделями, месяцами, выматывали душу, озлобляли маклеров…

Мой патрон, Генеральный синдик региона «Россия», в прошлом — боевой полковник Армии Обороны Израиля, бесстрашный вояка, увенчанный наградами и изрешеченный пулями, — был человеком добрым и нерешительным. Демобилизовавшись из армии и попав на руководящую работу, он столкнулся с суровой реальностью: обнаружил, что боевого опыта и командной жесткости совершенно недостаточно для новой его должности на гражданке.

Это был невысокий толстый человек с уютно-дамской задницей и круглым животом, с виноватыми добрыми глазами, ежеминутно готовыми увлажниться, и абсолютной неспособностью вцепиться ближнему в глотку и выкусить трахею.

По сути дела, это был Карлсон, которого сняли с крыши, лишили пропеллера и запретили какие бы то ни было игры, кроме одной. Это был бравый солдат Швейк, по недоразумению выслужившийся до капрала. Его отличал грубоватый солдатский юмор и постоянное стремление накормить и обустроить своих подчиненных. Кстати, он прекрасно готовил и крепко выпивал.

— Ну, повезло, ничего не скажешь! — заметила недели три спустя после воцарения его в должности Генерального всегда критически настроенная секретарша Рутка. — послал бог начальника, пьяницу-румына.

Как в сказке — в мгновение ока — подписав соответствующие бумаги, из прохожего гусляра, из купца мимоезжего, из трубадура бродячего я превратилась в удельного князя с целым штатом дворни. Всеми этими людьми мне предстояло командовать, вникать в то, что они делают, направлять, поправлять, казнить или миловать… То есть вести жизнь абсолютно противоречащую моим привычкам и убеждениям, всему моему нутру.

Еще в Иерусалиме, перед отъездом, мы встретились с моим предшественником на этой должности, который приехал в последний свой отпуск. Мы назначили свидание в «Доме Тихо», одном из кафе в центре Иерусалима.

Я нервничала, заглядывала ему в глаза, спрашивала:

— Ты меня введешь в курс дела? Расскажешь все, объяснишь?

— Да что ты суетишься? — спросил он, поморщившись…

Яша Сокол, известный в Москве карикатурист, женился поздно и случайно, по пьянке. Был он обаятельным, носатым, рыжим и крапчатым, как мустанг техасского ковбоя.

На сломе восьмидесятых знакомый менеджер одного из американских журналов предложил ему рисовать комиксы к незамысловатым историям из перестроечной российской действительности. Яша попробовал, дело пошло, появились деньжата… Постепенно он стал замечать, что в наезженные колеи комиксов отлично укладываются сюжеты великих книг; да что там книги! — вся наша жизнь, с ее страстями, драмами, пылкими и робкими движениями души, как-то удобно укладывается в ряды картинок, спрессовывающих любую жизнь в сжатый конспект-обрубок… а большего она, по чести сказать, и не заслуживает… Сам того не замечая, он рисовал и рисовал, заталкивая жизнь в гармошку комиксов — на ресторанных салфетках, автобусных проездных, листках из блокнота, газетных полях… Ему удавалось сократить диалоги до отрывистых реплик-слогов, был он изобретателен, умен, чуток и явно одарен литературно.

На одной из гулянок к Яше прибилась девчушка, лица которой он дней пять не различал, именем не интересовался, подзывал ее, как собачонку, свистом или щелканьем пальцев. Зато, как выяснилось, все дни жесточайшего запоя рисовал. Впоследствии именно эти рисунки, на которых она — всклокоченный мультипликационный воробей в серии беспрерывно меняющихся ракурсов — орет, подмигивает, пьет из бутылки пиво, косит глазом, грозит кулаком и сквернословит, именно эти рисунки стали для их детей вереницей иконок, вставленных в маленькие рамки.

Когда запой прошел, Яша не стал гнать от себя смешного гнома с крупной головой и носом-картошкой. В то время снимал он в Сокольниках мансарду под мастерскую, там прямо и жил. Девчушка осталась при нем. Он по-прежнему почти не обращал на нее внимания, но жизнь его как-то повеселела, появились чистые сорочки, старый кухонный стол под скошенным потолком незаметно оказался накрыт клеенкой, на нем откуда-то возникли кастрюли, а в кастрюлях то и дело обнаруживались то каша, то картошка, а то и борщ…

И вдруг она родила близнецов! Двух одинаковых семимесячных девочек, каждую по кило весом. Яша оказался изумлен, озадачен. То ли он вообще не обращал на нее внимания, то ли она забыла обрадовать его предстоящим отцовством, то ли сама не придавала значения растущему животу… Словом, для Яши это событие стало совершенным сюрпризом.

С утра в моем кабинете появился озадаченный Яша Сокол с какой-то бумагой в руках.

— Слушай, — сказал он, — тут ко мне по ошибке попало письмо из Посольства. Тебе адресовано.

И сходу стал читать: некий мой однофамилец, гражданин Израиля, затеял пьяную драку и свалился в Ниагарский водопад…

— Что-что?! — перебила я, отрываясь от компьютера. Это были минуты, когда, после двухдневной отлучки, я разбирала завалы электронной почты:

Главный раввин России Залман Козлоброд говорил притчами. Выступал он всегда на русском языке, который знал плохо. Но говорил громко, активно артикулируя. Притчи его выглядели приблизительно так: — «Виходит Гилель из дюш… А кто-то скучает на двер… Это пришли

шейлот [1] …

— «Почему китайцы такой длинный глаз»? Гилель сказать: — «Потому что ветер кидает песок». Опять Гилель пойти в дюш, и снова кто-то скучает на двер…»

Понятно, что эти притчи выглядели слишком глубокомысленными, но паства ему внимала, тем более что на этом подворье паству подкармливали…

Главный раввин России Манфред Колотушкин говорил грамотно и доходчиво, но умирающим голосом… С первого же слова видно было, что ему осточертело все: евреи, их праздники, их синагоги, все их сто восемьдесят семь организаций. Однако за предыдущие десятилетия, когда он был один, совсем один в своем роде перед Богом и Советской властью (что в то время было одним и тем же), он привязался к своей должности, и ныне, с могучим всплеском демократии, а следовательно, с возникновением неизбежных дрязг, шантажа и криминала в святых религиозных пределах, — всего боялся и плакал по каждому поводу…

…Вечером «Красной стрелой» я выехала в Санкт-Петербург… Где-то там, на берегу Финского залива, в пансионате «Балтиец» мои питерские коллеги проводили

тусовку

по технологии пиар-компаний, и меня пригласили выступить перед участниками…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Все крупные организации, такие, например, как

УЕБ

— Управление Еврейской благотворительностью, — давно купили или, на худой конец, снимали для своих игрищ особняки в центре Москвы, справедливо полагая, что залучить народ на свои

тусовки

можно только в приличное место.

Наш военизированный детский садик с пропускной системой тюрьмы усиленного режима, разумеется, не мог привлечь нормального человека. А ведь именно в поисках

нормального человека

мы с Яшей Соколом рыскали дни и ночи.

Для проведения всех своих

феничек

и

тусовок

я снимала залы и клубы, каждый раз в другом месте. Для зазыва публики мои архаровцы садились на телефоны и начиналась ежедневная затяжная ловля на живца рыбы из Базы данных. Если учесть, что Рома никогда не успевала никого обзвонить (опаздывала, болела, ремонтировала, массажировала), а Эльза Трофимовна от звонка к звонку забывала — кого, куда и от имени какой организации приглашает, — оставались все те же Костян, Маша и Женя, и без того загруженные разнообразной работой. Тогда и я садилась на телефон и попадала к самым неожиданным людям. Несколько раз нарывалась на Кручинера, который, ужасно обрадовавшись звонку, орал в трубку:

— Руки-ноги тебе обломать, сволочь!!! Чтоб ты подавилась своими концертами, я те покажу такой концерт, ты долго будешь у меня под музыку приседать!!! — и не уставал трезвонить до вечера, пока все мы смиренно не выслушивали до конца его радостно-сумбурный спич.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сразу после того как департамент

Бдительности

выкупил Яшу с Изей из КПЗ, и по возвращении Клавдия из Иерусалима — куда начальство срочно вызвало его на разбирательство по поводу скандала в «Голубой мантии» (и где, по слухам, он грудью стал на защиту

двух своих лучших синдиков

)

, Клавдий собрал всех нас на

перекличку

. Долго и мрачно молчал, обводя каждого взглядом. Яша сидел бледный и трепещущий, как в задушевной песне Фиры Ватник, Изя — багровый, с мобильником в руках. Он держится за мобильный телефон, как за спасательный круг.

Деликатный наш добряк дал сначала выскандалить свою порцию бабе Нюте, — не было ни одной

переклички

синдиков, на которой старая танцорка не затеяла бы свару сразу со всеми главами департаментов: так гроссмейстер дает сеанс одновременной игры на двадцати четырех досках.