Сухощавого монаха Вратко заметил еще на торгу, на ярком, разноголосом и кипучем волинском торгу. Облаченный в черный потрепанный балахон из грубой шерстяной ткани, служитель Господа стоял у бревенчатой стены длинного амбара и беседовал с высоким широкоплечим мужчиной — с виду настоящим головорезом. Вратко тогда еще подумал: что общего может быть у монаха с воином? Да еще у таких разных.

Монах сильно сутулился, седоватые волосы пушистым венчиком окружали лицо со впалыми щеками. На макушке, прикрывая гуменце,

[1]

смешно сидела круглая черная шапочка, вытертая до блеска. Его худая шея торчала в бесформенном воротнике, как пестик в ступке. Говорил он негромко, все время пожимая плечами, словно в неуверенности. Но его серые глаза посверкивали подобно двум булатным клинкам, не оставляя сомнений в том, кто в этой паре главный. Воин, светлобородый и длинноусый, самый настоящий урман по виду, переступал с ноги на ногу, поглаживая большим пальцем лезвие секиры, свисающей с пояса в ременной петле. Его плечи покрывал крашеный плащ, ниспадающий свободными складками почти до пестреющих рыжей грязью досок. Рукава кольчуги выглядывали из-под кожаной рубахи.

Вратко нарочно обошел беседующих, чтобы заглянуть урману в лицо. Ничего лицо. Самое обычное для сына суровой северной земли. Загорелое и обветренное докрасна. Выгоревшие брови выделялись, как полосы на морде барсука. Такого легко представить впереди строя, сомкнувшего червленые щиты, или на палубе боевого корабля. А уж шея, в особенности по сравнению с монахом, напоминала бычью. Вот только в разговоре он все больше отвечал. Коротко и сдержанно. Слегка подергивал левой щекой, отмеченной ровным росчерком шрама.

Паренек засмотрелся. Раздираемый любопытством, навострил уши. Как же хотелось услышать, что именно выговаривает суровый монах робеющему бойцу! Но тут купец в мохнатой медвежьей шапке, по виду — бодрич, толкнул новгородца плечом. Вратко пошатнулся и слетел в грязь. Кровь бросилась ему в голову, но… Рядом с бодричем громко хохотали двое здоровяков — что поставить, что положить, — то ли слуги, то ли охранники. Парень представил гнев отца, которого он долго уламывал взять с собой — добрых людей посмотреть, себя показать, — и смолчал. Негоже устраивать потасовку на глазах у честных гостей, съехавшихся в Волин со всех концов Варяжского моря.

Пришлось натянуто улыбнуться и даже изобразить извинение на лице. Мол, не взыщи, гость тороватый, оплошал, подставил спину под твое белое плечико… Купец разочарованно вздохнул — видно, кулаки чесались не на шутку — и пошел дальше. Один из его спутников даже язык показал через плечо, но Вратко сделал вид, что не заметил. Парень выбрался на дощатый настил, не уступающий по ширине и толщине досок новгородскому, огляделся и почему-то не удивился, увидев, что монаха с воином след простыл. Беседу они вели, по всей видимости, серьезную, и гогот охочих до всяких безобразий поморичей их спугнул. Едва сдержавшись, чтобы не сплюнуть от злости, Вратко подобрал палочку и принялся счищать грязь с сапог.

Варяжское море между датским островом Фольстер и вотчиной лютичей Рюгеном не баловало купцов попутными ветрами. Всех направляющихся на Хедебю с востока встречал юго-западный, негостеприимный ветер, так и норовивший отогнать корабли к берегам Шведского королевства. Но «Морская красавица» упрямо лавировала, карабкалась на опененные волны, ловила ветер широкими полосатыми парусами. Пузатый, крутобокий, с обшитыми внакрой бортами корабль нес две мачты, и на каждой — прямоугольный парус. В «вороньем гнезде» грот-мачты умостился белобрысый морячок с серьгой в ухе — все выглядывал, чтобы на камень не налететь, а подводных скал тут хватало с избытком. Потому и капитан, он же купец гамбуржский, палубу днем не покидал.

Гюнтер стоял на ахтердеке, зажав под мышкой рукоять рулевого весла, и поглядывал из-под ладони на кудрявящееся желтоватыми «барашками» серовато-зеленое поле Варяжского моря. Не зря викинги, большие мастера придумывать всяческие заковыристые названия для обычных, казалось бы, вещиц, называют море «полем китов», а еще «лебединой дорогой». Разумнее было бы назвать его «купеческим трактом» — это всякому торговцу, вынужденному большую часть жизни проводить на мерно покачивающихся досках, и понятно, и справедливо. А то от разных «красивостей» ни мошна, ни живот не наполнятся. Баловство одно.

Отец Бернар высунул голову из люка, огляделся, словно покидающий дупло дятел, оперся рукой о палубу и вдруг с легкостью выпрыгнул. Распрямился, одернул рясу. Капитан, увидев его, смутился, отвел взгляд.

Быстрым шагом монах подошел вплотную — к покачивающейся опоре под ногами он приспособился на удивление легко, словно всю жизнь провел на море. Спросил, хмурясь и морща высокий лоб:

— Ты уже все решил для себя, сын мой?