Юлия, или Новая Элоиза

Руссо Жан-Жак

Книга Руссо — манифест свободы чувства; подлинный манифест, в котором записаны золотые слова: «Пусть же люди занимают положение по достоинству, а союз сердец пусть будет по выбору, — вот каков он, истинный общественный порядок. Те же, кто устанавливает его по происхождению или по богатству, подлинные нарушители порядка, их-то и нужно осуждать или же наказывать».

Перевод с французского Н. Немчиновой и А. Худадовой под редакцией В. Дынник и Л. Пинского.

Перевод стихов В. Дынник.

Вступительная статья И. Верцмана.

Примечания Е. Лысенко.

Иллюстрации Юбера Гравело.

ЖАН-ЖАК РУССО

ЮЛИЯ, или НОВАЯ ЭЛОИЗА

Перевод с французского.

И. Верцман

ФИЛОСОФСКО-ЛИРИЧЕСКИЙ РОМАН XVIII ВЕКА

К «Новой Элоизе» автором написаны два предисловия — одно короткое, в полторы страницы, другое длинное, в виде диалога между автором и предполагаемым критиком. Короткое предисловие ошеломляет нас заявлением: «Большим городам надобны зрелища, развращенным народам — романы… Отчего не живу я в том веке, когда мне надлежало бы предать их огню!»

Странная декларация! Зачем же было сочинять еще один роман, усугубив этим моральное растление народов? Парадокс в устах всякого, но не Жан-Жака Руссо. С его сложным, во многом противоречивым мировоззрением следует ознакомиться хотя бы в общих чертах.

Свою негладкую, нелегкую, временами мучительную жизнь он описал пером гениального художника в автобиографической книге «Исповедь», проливающей свет и на многие загадочные места лежащего перед читателем произведения. Из этой книги мы узнаем: родившись в 1712 году в семье часового мастера, Руссо свое детство и юность провел в Женеве; в граверной мастерской он впервые осознал, как плохо быть «жалким подмастерьем из квартала бедняков Сен-Жерве». Мастерскую покинул, испытал горькое чувство унижения, когда голод вынудил его надеть ливрею лакея. В доме приютившей его женщины — г-жи де Варанс он получил возможность читать хорошие книги. Здесь он пробыл более десяти лет, затем направился в 1711 году в Париж и вскоре обратил на себя внимание деятелей Просвещения, среди которых были известные всей Европе Вольтер, Монтескье, Гольбах, а также Дидро и д’Аламбер — издатели знаменитой «Энциклопедии», куда и Руссо вскоре начал писать статьи о музыке. Однако с просветителями он разошелся во взглядах на общество в целом и духовную жизнь отдельного человека.

Трактат Руссо «О влиянии искусств и наук на нравы» (1750), как и его трактат «О происхождении неравенства среди людей» (1754) адресованы были не только двум господствующим сословиям, но и образованной верхушке третьего, а смысл этого обращения приблизительно таков: если вы, господа, верите в универсальную, спасительную для всего рода человеческого мощь прогресса, то почему торговля, промышленность, науки, искусства служат утопающим в роскоши тунеядцам, а труженики — подавляющее большинство каждой нации — лишены необходимых средств к существованию? Рассказывая, как возникло и углубилось неравенство между людьми, а с ним и гнет, деспотизм, рабство, Руссо идеализирует элементарнейшие формы жизни и труда, вплоть до эры дикости, не ведавшей никаких соблазнов цивилизации. Просветители, которые тоже придумывали для своих философских новелл неправдоподобно здравомыслящих дикарей, не соглашались, однако, с Руссо, когда он из стремления возвеличить беднейшие слои третьего сословия прославлял невежество. Но суждения-крайности иногда будоражат ум сильнее, чем строго взвешенные; парадоксальные выводы Руссо, казалось бы начисто зачеркнувшего ценности культуры, волновали общественную мысль того времени, да и более позднего тоже.

В сфере политики мысль Руссо особенно решительна. Сравнивая Швейцарию с Францией, он чаще восхвалял, чем порицал строй и нравы первой, — буржуазная республика для него всегда лучше феодальной монархии, хотя и в родном городе он видит неравенство состояний и прав, антагонизм богатых и бедных. Наблюдая в 1737 году гражданскую войну между правительством и народом, он «был охвачен первым порывом патриотизма, какой возбудила [в нем] восставшая с оружием в руках Женева» («Исповедь», кн. 5). Уже в юности фантазия его рисовала себе благородное зрелище свободы, «картину равенства, единения, кротких нравов», однако «заблужденьем» считает он, что «видел все это на своей родине». Республиканец Руссо — вполне сложившийся демократ, отвергающий возможность уговорами, доводами логики побудить власть имущих — будь то монарх и дворянство, или Совет двухсот и Малый совет буржуазного патрициата — отказаться хотя бы от толики своих привилегий. По отношению к власть имущим Руссо бескомпромиссен, тогда как просветители заплатили дань иллюзии «просвещенного абсолютизма». В трактате «Об общественном договоре» (1761) Руссо исходит из некоей «общей воли» гражданского общества, из принципа гармонии интересов, о классовой борьбе только догадываясь; республику будущего он представляет себе как царство равенства и умеренных, согласованных друг с другом потребностей. Хотя практически это оказалось неосуществимым, трактат Руссо, сформулировавшего идею народного суверенитета и право народа свергать тиранов, является одной из вершин политической мысли буржуазной демократии, во всяком случае — самым революционным сочинением того времени.

ЮЛИЯ, или НОВАЯ ЭЛОИЗА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Перевод А. Худадовой

Большим городам надобны зрелища, развращенным народам — романы. Я наблюдал нравы своего времени и выпустил в свет эти письма. Отчего не живу я в том веке, когда мне надлежало бы предать их огню!

Я выступаю в роли издателя, однако ж не сирою, в книге есть доля и моего труда. А быть может, я сам все сочинил, и эта переписка — лишь плод воображения? Что вам до того, светские люди! Для вас все это и в самом дело лишь плод воображения.

Каждый порядочный человек должен отвечать за книги, которые он издает. Вот я и ставлю свое имя на заглавной странице этого собрания писем, отнюдь не как составитель, но в знак того, что готов за них отвечать. Если здесь есть дурное — пусть меня осуждают, если — доброе, то приписывать себе эту честь я не собираюсь. Если книга плоха, я тем более обязан признать ее своею: не хочу, чтобы обо мне думали лучше, чем я того заслуживаю.

Касательно достоверности событий, — заверяю, что я множество раз бывал на родине двух влюбленных и ровно ничего не слышал ни о бароне д’Этанж, ни о его дочери, ни о господине д’Орб, ни о милорде Эдуарде Бомстоне, ни о господине де Вольмаре. Замечу также, что в описании края допущено немало грубых погрешностей: либо автору хотелось сбить с толку читателей, либо он сам как следует не знал края. Вот и все, что я могу сказать. Пусть каждый думает, что ему угодно.

Книга эта не такого рода, чтобы получить большое распространение в свете, она придется по душе очень немногим. Слог ее оттолкнет людей со взыскательным вкусом, предмет отпугнет блюстителей нравственности, а чувства покажутся неестественными тем, кто не верит в добродетель. Она, конечно, не угодит ни набожным людям, ни вольнодумцам, ни философам; она, конечно, не придется по вкусу легкомысленным женщинам, а женщин порядочных приведет в негодование. Итак, кому же книга понравится? Да, пожалуй, лишь мне самому; зато никого она не оставит безразличным.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Перевод А. Худадовой

Сомненья нет, я должен бежать от вас, сударыня! Напрасно я медлил, вернее, напрасно я встретил вас! Что же мне делать? Как быть? Вы мне посулили дружбу; убедитесь, в каком я смятении, и поддержите меня советом.

Как вам известно, я появился у вас в доме лишь по воле вашей матушки. Зная, что мне удалось развить в себе кое-какие полезные способности, она рассудила, что это окажется не лишним для воспитания ее обожаемой дочери, — ведь в здешних краях не сыскать учителей. Я же с гордостью стал помышлять о том, что помогу расцвесть вашей богатой натуре, и смело взялся за опасное поручение, не предвидя для себя ни малейшей угрозы или, скорее, не страшась ее. Умолчу о том, что я уже начинаю расплачиваться за свою самонадеянность. Поверьте, я никогда не позволю себе забыться и не стану вести речей, которые вам не подобает слушать, буду помнить, что должно с уважением относиться к вашей добродетели — еще в большей степени, чем к происхождению вашему и вашей красоте. Страдая, я утешаюсь мыслью, что страдаю один, и не хотел бы добиваться своего счастья ценою вашего.

Однако мы ежедневно встречаемся, и вы невольно, без всякого умысла усугубляете мои терзания; впрочем, сочувствовать им вы не можете, и даже знать о них вам не подобает. Правда, мне известно, что приказывает благоразумие в тех случаях, когда не может быть надежды. И мне пришлось бы ему повиноваться, если бы я знал, как согласовать благоразумие с приличием. Но под каким же удобным предлогом отдалиться от дома, куда я был приглашен самой хозяйкой, которая благоволит ко мне и верит, что я принесу пользу самому дорогому ей на свете существу? Вправе ли я лишить радости нежную мать, мечтающую удивить супруга вашими успехами в учении, которые она пока от него утаивает? Должен ли я распроститься столь неучтиво, без всяких объяснений? Должен ли я открыться ей во всем и не оскорбят ли ее мои признания, если ни мое имя, ни мои средства не дозволяют мне даже мечтать о вас?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Перевод А. Худадовой

Сотни раз берусь я за перо, но стоит мне написать первое слово, как я уже полон сомнений, не знаю, каким тоном говорить, не знаю, с чего начать, а ведь я пишу Юлии! О, как я жалок! Что же со мной стало? Да, миновало время, когда тысячи сладостных чувств изливались на бумагу неиссякаемым потоком. Миновала сладостная пора надежд и откровенных признаний. Мы более не принадлежим друг другу, мы уже не те, — право, не знаю, кому же я пишу. Соизволите ли вы получать мои письма? Соизволят ли глаза ваши читать их? Сочтете ли вы их достаточно сдержанными, достаточно осмотрительными? Осмелюсь ли я обращаться к вам с былою задушевностью? Осмелюсь ли говорить в письмах об угасшей или поруганной любви! И не чужд ли я вам еще более, чем в ту пору, когда писал вам впервые? О небо! Как отличается прелесть и отрада тех дней от моего нынешнего отчаяния! Увы! Жизнь для меня только начиналась — и все рухнуло. Радостная надежда прежде одушевляла мое сердце, — ныне предо мной витает образ смерти: прошло только три года — и вот уже замкнулся круг счастливого существования. Ах, почему я не покончил счеты с жизнью раньше, пока не пережил себя! Почему не послушался своих предчувствий, когда, испытав минуты упоительного счастья, уже знал, что ничто не продлит их! Сомнений нет — лучше бы этими тремя годами закончилась и жизнь моя, лучше бы нас вовсе не было на свете! Лучше бы не вкушать блаженства, чем, вкусив, утратить. Если бы я избежал этой роковой поры своей жизни, если бы уберегся от взора, который переродил мою душу, я бы отдался умственной деятельности, исполнению долга, возложенного на человека, и, быть может, украсил какими-нибудь достойными делами свою тусклую жизнь. Одна-единственная неожиданность — и все изменилось. Глаза мои осмелились лицезреть то, что мне не должно было видеть. И это привело к неизбежному концу. Постепенно я дошел до неистовства, и теперь я — безумец, жалкий раб, бессильный и малодушный, который позорно влачит бремя цепей и отчаяния.

Бесплодные мечты помутившегося разума! Пустые и обманчивые желания, от которых тотчас же отрекается сердце, едва они возникли! К чему воображать, будто от истинных страданий можно исцелиться таким химерическим способом, который мы сами бы и отринули, если б его нам предложили. Ах, ужели тот, кто познал любовь, поверил бы, увидев тебя, что существует на земле иное счастье, которое я захотел бы купить ценою своей первой любви? Нет, нет, пусть небо оставит при себе свои благостыни, только бы не отнимало у меня моего горя и воспоминания о минувшем счастье. Я предпочитаю память о наслаждениях и скорбь о прошлом, терзающие мне душу, вечному счастью без моей Юлии. Приди, возлюбленный образ, поселись в сердце, живущем только тобою, последуй за мной в изгнание, утешь меня в горестях, оживи и поддержи померкшие надежды. Мое обездоленное сердце вечно будет служить тебе нерушимым святилищем, и никогда ни судьбе, ни людям не изгнать тебя оттуда. Я умер для счастья, но я не умер для любви, которая дает мне право на него. Любовь эта неодолима, как и породившее ее очарование. Она покоится на незыблемой основе, созданной из достоинства и добродетелей. Ей не погибнуть в бессмертной душе, ей более ненадобно опираться на надежду, прошлое придает ей силы для вечной жизни в будущем.

Но ведь и ты, о Юлия, — ты познала, что такое любовь, как же случилось, что твое нежное сердце забыло о том, что составляет всю жизнь его? Как же случилось, что священный огонь погас в твоей чистой душе? Как случилось, что ты утратила вкус к небесным наслаждениям, которые одной только тебе было дано чувствовать и дарить? Ты без жалости отсылаешь меня прочь, изгоняешь с позором, повергаешь в отчаяние — и в заблуждении, помутившем ум твой, не видишь, что, делая меня несчастным, ты сама лишаешься счастья своей жизни! Ах, поверь мне, Юлия, тщетно ты стала бы искать иное сердце, близкое твоему сердцу. Множество сердец, конечно, будут обожать тебя, но любило тебя лишь мое.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Перевод А. Худадовой

Сколько страданий вы причиняете тем, кто вас любит! Сколько по вашей милости пролито горючих слез в несчастной семье, покой которой вы смутили! Страшитесь присоединить к нашей скорби горькую утрату, страшитесь, как бы смерть неутешной матери не стала последней каплей яда, которую вы прольете в сердце дочери, а ваша необузданная страсть в конце концов не принесла вам вечных угрызений совести. Из дружбы к вам я терпела ваши заблуждения, пока их питала хоть тень надежды. Но ныне нельзя мириться с капризным упорством, которое вы выказываете наперекор и чести и рассудку; оно сулит лишь горести и беды и заслуживает одного названия — упрямства.

Ведь вы знаете, каким образом вашу любовь, так долго скрываемую от тетушки, выдали ваши письма. Сколь ни тяжел удар, постигший нежную и добродетельную мать, она больше, чем на вас, негодует на самое себя, — все приписывает своей слепоте и неосмотрительности, оплакивает роковое заблуждение. Мысль о том, что она слишком полагалась на дочь, для нее жестокая пытка, а ее душевные муки для Юлии во сто крат тягостнее всех попреков.

Бедняжка сестрица в невообразимом унынии, — чтобы понять это, надобно ее увидеть. Сердце ее словно замерло от кручины; лицо ее застыло от неизбывного горя, и это страшнее пронзительных воплей. Дни и ночи она стоит на коленях у изголовья матери, уныло опустив глаза; если требуется, то молча, с невиданной доселе заботливостью и расторопностью ухаживает за нею, а в свободные минуты опять впадает в такое подавленное состояние, что кажется, будто ее вдруг подменили. Ясно видно, что только недуг матери поддерживает дочь, и если б горячее желание быть полезной не придавало ей силы, то ее потухший взгляд, бледность, невероятная угнетенность внушили бы тревожную мысль, что она сама нуждается в заботах, которыми окружает мать. Тетушка тоже это заметила, — с беспокойством осведомляется она о здоровье дочки, и я чувствую, что и та и другая всем сердцем хотят преодолеть ту отчужденность, которая между ними возникла, — вас дóлжно ненавидеть за то, что вы нарушили столь нежное единение душ.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Перевод Н. Немчиновой

Как долго ты не возвращаешься! Все эти приезды и отъезды совсем мне не нравятся. Сколько часов ты тратишь на то, чтобы добраться туда, где тебе всегда надлежит быть, и (что еще хуже!) сколько часов ты тратишь на то, чтоб удалиться от меня! А когда мы вместе, все удовольствие портит мысль, что мы свиделись на краткий срок. Ужель не чувствуешь ты, что встречаться поочередно то у тебя, то у меня, — это, в сущности, не встречаться нигде? Уж не придумала ли ты способа сделать так, чтобы нам пребывать у себя дома и в то же время находиться друг у друга?

Да что ж мы делаем, дорогая сестра! Сколько драгоценных минут теряем, а ведь нам уже нельзя расточать их! Лет нам становится все больше, улетает наша молодость, жизнь проходит; недолгое счастье, которое она может дать, — в наших руках, а мы им пренебрегаем, не хотим насладиться им. Помнишь ли дни девичества нашего, дни далекие и невозвратные, столь прелестные, столь сладостные, что сердцу трудно забыть их? Сколько раз, бывало, когда приходилось нам расставаться на несколько дней и даже на несколько часов, мы печально говорили, обнимая друг друга: «Ах, если бы мы могли располагать собою, мы больше бы никогда не разлучались». Ну, вот теперь мы располагаем собою, а шесть месяцев в году проводим врозь. Как! Ужели мы теперь меньше любим друг друга? Дорогой и искренний друг мой, мы обе чувствуем, насколько время, привычка и твои благодеяния сделали нашу привязанность крепкой, нерасторжимой. С каждым днем разлука наша для меня все нестерпимей, и я больше не могу ни одного мгновения жить без тебя. Дружба связывает нас все тесней, и, думается мне, это вполне естественно: основой ее служат и наше с тобой положение, и наши характеры. С возрастом все чувства становятся более сосредоточенными, каждый день приходится терять что-либо дорогое нам, и утрата остается незаменимой. Так душа наша умирает постепенно, до тех пор, пока человек уже любит лишь самого себя, — то есть перестает чувствовать и жить еще до того, как перестанет существовать. Но чувствительное сердце всеми силами защищается от этой преждевременной кончины, и когда холод смерти подкрадывается к нему, оно собирает вокруг себя все, что согревает его естество: чем больше у него утрат, тем сильнее любит оно тех, кто остался ему, и с последним предметом своей любви оно как бы соединено узами всех былых привязанностей.

Вот что, мне кажется, испытываю я сейчас, хотя молодость еще не покинула меня. Ах, дорогая, бедное мое сердце так горячо любило, что рано иссякли все его силы, и оно постарело до времени: столько разнообразных нежных чувств его поглощало, что в нем уже нет места для новых привязанностей. Ты видела меня дочерью, подругой, возлюбленной, супругой и матерью. Ты знаешь, сколь дороги мне все эти имена! Иные из этих уз оборвались, другие ослабели. Моей матери, милой моей матери уже нет в живых; я могу лишь оплакивать ее память и лишь наполовину вкушать сладкое чувство, вложенное в нас природой. Любовь угасла, угасла навсегда, и уже ничто не заменит ее в моем сердце. Мы потеряли твоего мужа, доброго и достойного человека; я любила его, как самое дорогое тебе существо, он вполне заслуживал твоей нежности и моей дружбы. Будь мои сыновья постарше, материнская любовь заполнила бы пустоту, возникшую взамен утраченных привязанностей, но материнская любовь так же, как и всякая иная, нуждается во взаимности, а какой взаимности ожидать матери от ребенка четырех-пяти лет? Дети дороги матери задолго до того, как они могут это чувствовать и, в свою очередь, любить ее. А ведь как велика у нас потребность сказать кому-нибудь, кто может понимать нас, как сильно мы их любим! Мой муж понимает меня, но у него, думается мне, недостает воображения, он не способен безумно любить детей, как я их люблю; его нежность к ним слишком рассудительна; мне хочется, чтобы чувство его было горячее и больше походило бы на мое чувство к детям. Мне нужна подруга, такая же сумасшедшая мать, как я сама. Словом, материнство сделало для меня дружбу еще более необходимой, — ведь какое это удовольствие постоянно говорить с подругой о своих детях и знать, что не докучаешь ей! Право, мне вдвое приятнее ласкать маленького моего Марселина, когда я вижу, что и ты ласкаешь его. Когда я обнимаю твою дочку, мне кажется, что это тебя я прижимаю к своей груди. Сто раз мы с тобой говорили: если наши дети играют вместе, мы, две матери, единые сердцем, путаем трех этих малюток и уже не знаем, кому из нас какой принадлежит.

ПРИМЕЧАНИЯ

Новая Элоиза

«Новая Элоиза» вышла в свет в Амстердаме в начале 1701 года (издательство Рея) и в феврале уже поступила в продажу и Париже, одновременно с параллельным парижским изданием. Отдельными выпусками в том же году появились в Париже «Второе предисловие» и сборник гравюр к «Новой Элоизе», выполненных Гравело и сопровожденных пояснениями автора.

Рассказывая в «Исповеди» об обстоятельствах, при которых создавался роман, Руссо сообщает, что в феврале 1758 года «Новая Элоиза» была написана «едва наполовину» и завершена зимой 1758/59 года. Но, как показывают новейшие исследования (память здесь изменяет автору), его роман в основном был закончен гораздо раньше.

Девятого апреля 1756 года Руссо поселился в Эрмитаже, вилле в лесу Монморанси, любезно предоставленной ему г-жой д’Эпине, одной из почитательниц французских энциклопедистов, подругой Гримма. Летом Руссо задумывает роман в письмах о любви между учителем и его ученицей; к концу 1756 года первые две части уже были готовы. Весной следующего года Руссо посетила Софи д’Удето, родственница г-жи д’Эпине, и страсть, внушенная ею, дала роману повое направление. Г-жа д’Удето, которая любила поэта Сен-Ламбера и тосковала по своему возлюбленному, находившемуся тогда в Германии, просила Руссо удовольствоваться ролью друга. После возвращения Сен-Ламбера летом 1757 года Руссо, подобно Сен-Пре, еще мечтал жить вблизи любящей четы и около года поддерживал переписку с Софи д’Удето, послужившей прообразом для Юлии — верной супруги и добродетельной матери. В декабре 1757 года Руссо, по свидетельству Мармонтеля, уже читал своему другу Дидро весь роман, а в сентябре 1758 года вступил в переговоры с издателем Реем, сообщив, что все шесть частей романа готовы. Таким образом, «Новая Элоиза» была написана приблизительно за восемнадцать месяцев пребывания в Эрмитаже, хотя автор отделывал роман еще на протяжении почти целого года, после того как, поссорившись со своими друзьями-философами и покинув Эрмитаж (в декабре 1757 г.), он переехал в Монморанси.

Печатание романа по разным причинам задерживалось, но еще до выхода в свет его содержание стало известно в литературных кругах. Руссо охотно читал «Юлию» своим друзьям и дарил собственноручно переписанные копии. Из его переписки с историком Дюкло и маршалом Люксембургским видно, что в 1760 году роман ожидали «с нетерпением», но успех «Новой Элоизы» превзошел все ожидания. Несмотря на многочисленные перепечатки и подделки амстердамского издания в Лионе, Руане, Бордо, Авиньоне, Льеже, а также за границей, удовлетворить спрос публики было невозможно. Книгопродавцы выдавали роман для чтения по двенадцать су за час. За первые сорок лет (до 1800 г.) «Новая Элоиза» выдержала свыше шестидесяти изданий — успех, какого не имело ни одно произведение французской литературы XVIII века (для сравнения укажем, что даже «Кандид» Вольтера издавался за это время только пятьдесят раз).

Названием «Новая Элоиза» Руссо напоминает о сходстве в положении своих героев с трагической судьбой средневековой любящей четы. Пьер Абеляр (1079–1143) — известный философ, родоначальник рационалистического и критического направления в схоластике, чье учение при жизни дважды было осуждено церковью, а «Введение в теологию» предано сожжению. Блестящие лекции Абеляра привлекали в Париж слушателей из разных стран Европы. Полюбив свою ученицу Элоизу (1101–1164), Абеляр вступил с ней в брак, который они оба хранили в тайне, ибо для карьеры ученого-теолога безбрачие было обязательным условием. Настаивая на сохранении тайны, Абеляр вызвал гнев приемного отца Элоизы, каноника Фюльбера, который из мести подослал лиц, совершивших над Абеляром насильственное оскопление. Элоиза удалилась в монастырь и оттуда, согласно преданию, поддерживала переписку со своим супругом, также оставившим свет, ободряя его и обнаруживая в горестях более стойкий характер, чем Абеляр.

Любовная история милорда Эдуарда Бонстона

В «Исповеди» Руссо указывает, что решил не включать эту новеллу в основной текст романа, так как она по своему тону противоречит общему стилю «Новой Элоизы» и «трогательной простоте» ее сюжета.

«Любовная история» была написана для герцогини Люксембургской, почитательницы Руссо, и подарена ей вместе с рукописной копией «Новой Элоизы», собственноручно выполненной автором. Оригинал «Любовной истории» Руссо уничтожил, опасаясь, что в образе маркизы могут усмотреть некоторое сходство с герцогиней Люксембургской. Новелла была впервые напечатана лишь после смерти Руссо в женевском издании «Новой Элоизы» 1780 г. по копии, сделанной с экземпляра, подаренного герцогине. Бальзак в рассказе «Златоокая девушка» высоко оценил «Любовную историю» как воплощение «одной из наиболее утонченных по-европейски идей» романа Руссо.

Второе предисловие к «Новой Элоизе»

«Второе предисловие» вышло отдельным выпуском в Париже 16 феврали 1761 г., через несколько дней после поступления в продажу первого, амстердамского издания «Новой Элоизы». Это предисловие не может поэтому рассматриваться как возражение на критику романа в печати.

Сюжеты гравюр

Еще в 1757 г. Руссо, ведя переговоры со своим издателем Роем, предлагал сопроводить текст «Новой Элоизы» гравюрами, сюжеты которых он сам наметил. Предполагалось поручить их выполнение художнику Буше. Но издатель и художник не сошлись в цене, и тогда Руссо через своего друга Коэнде договорился с художником Гравело. За выполнением гравюр Руссо следил очень внимательно и посылал Гравело подробные критические замечании, с которыми, однако, тот не всегда считался. Так как издание «Новой Элоизы» уже близилось к концу, то гравюры вместе с пояснениями вышли отдельным выпуском в издательстве Дюшена в 1761 г., вслед за романом. При перепечатке «Новой Элоизы» новым изданием Рей скопировал эти гравюры и поместил их в тексте романа.