Я, Третий Историк планеты Кармпан, преисполненный благодарности и восхищения по отношению к потомкам Землян, защитившим мою родину, специально для них изложил в этих записках свое, пусть и фрагментарное, видение той великой войны, которую они вели против нашего общего врага.

Мое представление об этой войне формировалось по крупицам на основе тех контактов, которые были у меня в прошлом и в настоящем как с разумом людей, так и машин. Контактируя с этими разумами, зачастую странными и непонятными для меня, я часто сталкивался с тем, чего не мог осознать, но потом, как правило, оказывалось совершенной истиной. Итак, я разворачиваю перед вами картину, показывающую слова и дела потомков Землян, людей великих и людей обыкновенных. Я представляю вашему вниманию слова и даже самые тайные мысли ваших героев и, увы, ваших предателей.

Глядя в давно ушедшее прошлое, я вижу, как в двадцатом столетии Христианского календаря ваши праотцы впервые построили на Земле радиодетекторы, способные прослушивать глубины межзвездного пространства. В тот день, когда шепот наших незнакомых вам доселе голосов, преодолев неизмеримо огромные расстояния, дошел до вас и был впервые обнаружен вашими приборами, вселенная, образованная неисчислимым множеством звезд, стала реальностью для всех наций и племен, населяющих Землю.

Они начали постигать тот мир, который всегда окружал их, начали узнавать вселенную, разнообразную и немыслимо огромную; иногда даже враждебную. Подобно дикарям, внезапно узнавшим, что за пределами окружающего их океана происходят великие события, нации, населявшие Землю, начали с недоверием и неохотой, в разрез со своими истинными желаниями, забывать о распрях друг с другом.

В том же столетии люди Земли сделали свои первые шаги в космосе. Они ловили посылаемые нами сигналы и тщательно изучали их. И когда, наконец, земляне научились передвигаться быстрее света, они отправились искать нас, двигаясь в тех направлениях, откуда приходили сигналы.

Все, чем характеризовались наше высокое развитие, — психология, логика, предвидение и уточненный анализ — оказалось совершенно бесполезным. Мирные настроения и терпимость не могли принести ничего, ведь враг наш не был существом живым.

Да и что такое мышление, если даже в этом машина, кажется, не уступает нам?

Машина выглядела огромной и безжизненной крепостью; ее давно почившие создатели определили ей только одну цель — уничтожать все живое. Эта машина и многие сотни подобных ей достались Земле в наследство от одной из войн, в которой сражались давно забытые межзвездные империи. Вряд ли кто-нибудь мог вразумительно сказать, когда это было. Те времена едва ли можно увязать с одним из известных земных летоисчислений.

Именно такие машины способны были, зависнув над населенной планетой, всего за пару дней превратить ее поверхность в гигантское, протянувшееся на многие мили, безжизненное пространство в облаках пыли и пара. Машина недавно проделала как раз такую операцию.

Мне, Третьему Историку, пришлось столкнуться с землянами, разум которых был столь мертвенно холоден, что поначалу они относились к войне, как к какой-то забавной игре. В течение первых десятилетий войны с берсеркером эти люди воспринимали ее не более как игру, в которой — что поделаешь? — жизнь терпит поражение.

В этом широкомасштабном сражении повторились те ужасы, которые человечество уже пережило за время нескончаемых междуусобных войн. Только теперь и ужас, и страх были многократно усилены как во времени, так и в пространстве. Война эта оказалась похожей на игру еще меньше, чем все предыдущие войны в истории Земли.

И по мере того, как война с берсеркером неуклонно расширялась, охватывая все новые и новые районы, земляне обнаружили в ней такие грани и такие сюжеты, о существовании которых раньше они не могли и предполагать.

Познакомьтесь с моим рассказом и вы поймете, что я имею в виду…

Берсеркеры распространились по всей галактике, и впереди них повсюду шли ужас и страх, заполнившие сердца людей. Даже в тех мирах, до которых не докатились настоящие сражения, и там появились люди, внутренний мир которых, не выдержав тяжелых предчувствий, разрушился. Такие люди теряли ориентацию в реальной жизни, видя вокруг только темноту и пустоту. Лишь немногие отваживались подолгу заглядываться на ночное небо. А некоторые оказались полностью окутанными мраком и тенями надвигающейся смерти.

Мне довелось прикоснуться к такому разуму. Душа его была мертва…

Проработав несколько часов подряд, Херрон вдруг почувствовал голод и усталость. Он решил прерваться и немного поесть. Глядя со стороны на закрепленную на мольберте еще не высохшую картину, он представлял себе, как некий низкопоклонствующий критик восхваляет ее: «Перед вами большой холст, характерной чертой которого смело можно назвать диссонирующий и довольно грубый стиль. От него веет ощущением гнетущей угрозы!» Херрон слегка задумался, и ему даже показалось, что подобные слова были бы не столь уж далеки от истины.

Еще раз взглянув на мольберт, который, словно экзотическое пятно, выделялся на фоне монотонной серой стены, и, повернувшись, Херрон обнаружил, что существо, пленником которого он был, незаметно подошло к нему сзади и безмолвно наблюдало за происходящим. «То же мне, советчик!» — подумал про себя Херрон.

Разные люди по-разному прославляют жизнь, каждый на свой лад видя в ней прекрасные стороны.

Даже я, существо, которое по своей природе не может ни драться, ни уничтожать других, разумом принимаю следующую истину: в войне со смертью подлинное значение жизни утверждается именно борьбой и уничтожением противника.

В такой войне никто не должен думать о жалости к врагу, тем более к врагу, принесшему столько страданий…

Однако в любой войне реальное воздействие, которое может оказать пацифизм, определяется не настроением противника, а искусством самого пацифиста.

Итак, я прикоснулся к миролюбивому разуму, изголодавшемуся по жизни…

Лейтенант Деррон Одегард откинулся на спинку контурного кресла, отер слегка вспотевшие ладони о штанины служебной формы и поправил на голове шлем с мягкой подбивкой, не отрывая взгляда от сложного переплетения зеленых нитей на широком, слегка выгнутом экране.

Он заступил на вахту всего полчаса назад, но был уже утомлен до предела, чувствуя, что жизнь каждого из сорока миллионов уцелевших обитателей Сиргола сейчас зависит от него. Он не хотел лично нести тяжесть ответственности, но в настоящий момент не на кого было переложить ее. Должность офицера караула давала некоторые материальные преимущества, и во внеслужебное время он не был скован ограничениями военного положения. Но на вахте… Стоит часовому совершить лишь одну серьезную ошибку, и все население будет низвергнуто в ничто, выброшено из реального времени, убито. Более того, оно будет так тщательно уничтожено, что само существование превратится в нереализовавшуюся вероятность.

Пальцы Деррона легко и неподвижно лежали на приборах управления его консоли. В положении их было заметно искусство оператора, не скрашенное любовью к делу.

Зеленые следы катодных лучей на экране переплетались по его воле, как трава, раздвигаемая осторожным охотником. Эти символические стебельки представляли собой жизненные линии всех животных и растений, существующих на определенном участке поверхности Сиргола в течение нескольких десятилетий примерно двадцать тысяч лет назад — в доисторическом прошлом.

Тысячи консолей других часовых были расположены длинными, слегка изогнутыми рядами. Это было приятно взгляду мгновенно поднятых глаз оператора, оно успокаивало, а затем заставляло глаза вернуться к экрану, где им надлежало быть. Такой же эффект укрепления концентрации давали периодические модуляции искусственного освещения, словно легчайшие облачка, проплывающие по сильно вогнутым потолкам подземного помещения, а также настойчивая психомузыка, время от времени поддерживаемая простым тяжелым ритмом. Воздух в этом укрытии, погребенном под многими милями камня, оживлялся ветерком, который очень естественно пах то морем, то зелеными полями — тем, что месяцы назад уничтожено бомбардировкой берсеркеров поверхности Сиргола.

Подняв руки, Номис стоял на гладкой, как крышка стола, вершине черного утеса в двадцати футах над бушующим прибоем. Ветер рвал его седую бороду, складки черного одеяния. Белые морские птицы спускались по ветру в его сторону, потом круто меняли курс, крича громко и резко, словно слабые души, объятые мукой.

С трех сторон от возвышения, где стоял Номис, поднимались утесы и подобные пальцам пики, образовавшие местную прибрежную линию черного базальта, в то время как впереди простиралось бескрайнее штормовое море.

Широко расставив ноги, он стоял в центре сложной диаграммы начерченной на скале мелом. Вокруг были разложены принадлежности его профессии — мертвые, высушенные. Обычный смертный постарался бы поскорее сжечь их и позабыть.

Тонким, пронзительным голосом Номис бросал сквозь ветер слова песни:

«Днем и ночью пусть тучи клубятся,

Босой человек в одеянии монаха достиг конца подъема и приостановился, глядя на простирающуюся перед ним местность. Мощеная дорога, по которой он шел, бежала в этом направлении почти по прямой, рассекая простирающиеся под свинцово-серым небом поля и жалкие рощицы. Плиты дороги были уложены еще во времена величия Континентальной Империи, и немногое в мире наравне с ними пережило прошедшие с той поры века.

С того места, где стоял монах, дорога казалась нацеленной прямо на стройную высокую башню, четко и одиноко выделяющуюся на фоне неба в тусклом свете дня. Монах шел в направлении этого храмового шпиля уже полдня, но цель, казалось, была еще далека.

Роста он был невысокого, но жилистый. Внешность его мало говорила о возрасте, который мог быть между двадцатью и сорока годами. Лицо, покрытое редкой бородой, было усталым, а серое одеяние испачкано грязью.

Этой грязью были покрыты поля по обочинам дороги, и никаких признаков того, что их обрабатывали этой или прошлой весной, не было.

— О, Святейший, благодарю тебя за то, что теперь я могу путешествовать по мощеной дороге, — пробормотал монах и снова устремился в путь. Босые ноги его походили на старые крепкие ботинки — такие же твердые и исцарапанные.