Некоторые уверяют: будь система книгоиздания устроена разумно, необходимость в литературных конкурсах отпала бы. Что ж, своя правда в этом есть. Но не факт, что конкурсы обязаны своим существованием только причудам издательств. Да и система книгоиздания не всегда работает оптимально, как и прочие институции культуры. Не забывайте, что у премий — литературных и прочих — есть особая задача: привлекать внимание к некоторым сферам творчества, которыми мало интересуется «публика» (позвольте мне этот грубоватый термин). Существование премий отвечает интересам всех издательств (и, конечно, журналов), всех благотворительных фондов, да и всякого человека, который хотя бы на миг, целенаправленно или случайно, выступает в роли мецената. По идее, премия заостряет внимание и на лауреате, и на спонсоре одновременно. Даже хулители премий не станут отрицать, что ценность этих наград (не только в денежном выражении, но также в форме высоких тиражей и широких рекламных кампаний) часто вполне заслужена лауреатом, а точнее, его книгой или произведением. Собственно, это и есть одна из самых мудрых и высоконравственных функций литературной премии: выделять произведения, которые не только вызывают сиюминутный ажиотаж, но и останутся в истории. Присуждение премии — красивый способ вознаградить за подлинные заслуги.

В премиях есть нечто от театра, зрелища, и порой их приравнивают к рекламной шумихе. Но театрализованность еще не означает низкопробности, а церемонии награждения зачастую производят яркое впечатление. Огульно презирать премии — не меньшая наивность, чем считать их гласом Божьим, особенно когда хула исходит от обойденных конкурсантов, а хвала — от счастливого победителя. Попробуем вообразить себе речь несравненного Хорхе Луиса Борхеса на церемонии вручения Нобелевской премии, которую ему в реальности так и не дали, несмотря на все заслуги и претензии. Вероятно, ему присудили бы премию в период, когда он уже ослеп, и потому во время выступления он смотрел бы не на зрителей, а словно внутрь собственной души, но с неотступным, сладостно-чувственным благоговением. В этот день, возможный лишь в апокрифической истории человечества, Борхес наверняка порадовал бы нас еще одной лекцией о библиотеке как грандиозном лабиринте жизни и смерти; нельзя также сомневаться, что он превознес бы великодушие Шведской академии наук и назвал бы себя недостойным столь легендарной награды. В реальности он не скупился на оскорбления в адрес тех, кто пожалел для него премии, а значит, нам остается заключить: за инвективами таилась несбывшаяся мечта.

По большому счету нет ничего дурного в том, чтобы вознаградить хорошего писателя или хорошую книгу. Для выбора достойнейших применяется особая процедура: учредители приглашают независимых арбитров, которые теоретически оценивают произведения и авторов по своим личным критериям, а не по критериям организации, пригласившей их в жюри. Заглянув, например, в список лауреатов Литературной премии Дома Америк, мы увидим шедевры вроде «Королевского туте» Антонио Бенитеса Рохо, увенчанного лаврами в номинации «рассказ» в 1967 году. Внимательно проанализировав списки за много лет, мы поймем, что некоторые премии ко всеобщему удовольствию поощряют появление книг в определенном стиле или жанре. Другие плодят еще и писателей, а это уже опасно. Конечно, встречаются литераторы, которые по неясным причинам обойдены наградами. Взять хоть историю с потрясающим сборником стихов «Da capo» Рауля Эрнандеса Новаса («Эдисьонес Уньон», 1982): в 1978 году он был отвергнут жюри премии Союза писателей и художников Кубы, но прекрасно выдержал проверку временем. На судьбы наград влияет и слепой случай, против которого люди, естественно, бессильны. «Премии — дамы капризные, — замечаем мы почти машинально, — тут все решают субъективные вкусы». Безусловно, любое суждение о качестве сопровождается дискриминацией каких-то достоинств произведения, которые мы в силу своего образования и пристрастий считаем второстепенными. Попутно упомянем еще об одной сложности: если после прополки сорняков (а среди конкурсных работ их всегда предостаточно) жюри обнаружит пять-шесть достойных произведений примерно одинакового уровня, как отобрать из них лучшее? Критериев масса: стиль, оригинальность, модные веяния, взгляд на связи литературы с действительностью, интуитивное ощущение принадлежности автора к какой-либо школе (скажем, к группе «верных» типа завсегдатаев салона Вердюренов, великолепно описанных Марселем Прустом) и — все бывает — некие низменные страсти.

Я бы мог еще долго рассуждать о других аспектах вопроса, но, надеюсь, мне удалось вас убедить, что конкурсы в принципе не оскорбляют высокое понятие «литература». Как-никак премии — лишь один из мелких элементов сложнейшего процесса, то есть пути писателя к признанию. Как известно, чтобы добраться до читателя — инстанции, роль которой обычно упускают из виду, — произведение должно протиснуться сквозь сито издательств, рецензий и прочих официальных институтов, санкционирующих право книги на существование.

В сборник, который вы держите в руках, включены некоторые рассказы, отмеченные на двух крупнейших конкурсах издательства «Летрас кубанас». Это лауреаты учрежденной в 2000 году премии имени Алехо Карпентьера, которая присуждается за художественную прозу и эссе, и Ибероамериканской премии имени Хулио Кортасара за лучший рассказ (существует с 2002 года). Собственно, вторая из этих премий создана фондом «Алия» (Франция), Домом Америк (Куба) и Кубинским институтом книги, но учредители даровали нашему издательству честь составлять и публиковать сборники премированных рассказов. Престижность обоих конкурсов несомненна: о ней свидетельствуют как многочисленность участников, так и высокий художественный уровень произведений. В данной подборке мы предлагаем вашему вниманию рассказы, увидевшие свет в течение пяти лет, с 2002 по 2007 год. Сборник поможет составить хотя бы предварительное впечатление о современных тенденциях кубинского рассказа, тем более что авторы отобранных произведений принадлежат к самым уважаемым писателям нашей страны. Нелишне будет и сравнить рассказы между собой. Пусть искушенный читатель подвергнет эти тексты любым экзаменам и, взяв на себя полномочия судьи, сам определит, достойны ли они награды.

Осторожно-осторожно ставлю диск на проигрыватель, нажимаю на рычаг, автоматически опускающий звукосниматель, и внезапно с диска срывается, взлетает по иголке древний, пронзительный голос. За голосом спешит музыка, а вслед из проигрывателя выскакивает высокий негр с огромными черными глазами, выкрикивая бессмысленный текст «Тутти фрутти», и бас-гитара звучит, а в глубине сцены тенор-саксофон выдувает несколько суровых, нежных, хриплых нот, точно споря с абсурдом, а черные волосы, черные как смоль, напомаженные, падают на лоб негра, кудрявятся на лбу, и негр разевает рот. Потом дергает головой, дергает головой, ох, как же он дергает головой, и вопит «oh, my soul»

[1]

, а перед ним негритянки, красивее не бывает, знойные, с распрямленными волосами, и они тянутся к нему всем телом, всеми своими округлостями, и шаркают подметками кожаных туфель по начищенному паркету, и руки воздевают, и ногами дрыгают, и как-то так движутся, чтобы по их атласным блузкам и по льняным, кремового цвета юбкам пробегала волна, и как бы ненароком показывают белье, и визжат прямо под носом у певца, нестройно, под дикарский ритм саксофонного взвода, под громыхание ударных.

О, Люсиль, Люсиль, о вы, негритянки, чернее не бывает, красивые и непорочные, готовые все отдать за кумира, оглохшие от тамтама, который оглушил еще Поля Робсона, и от этой ритм-гитары, что заливается трелями, точно банджо, и от этого старого, как мир, рояля, по клавишам которого не кот Сен-Санса прыгал, а черные руки обегают клавиатуру от края до края и скачут в рок-н-ролльных синкопах; так музыканты играют всегда в этом темном закоулке ночи.

Литл Ричард играет им модную страсть на рояле, и они изнемогают, они отдаются на милость страсти и визжат, и потому на диске никогда не наступает рассвет. Все какое-то серебристое и неземное, потому что слов мы не понимаем. Это только слова, и крики, и слова, и кутерьма в глубине сцены — все ходуном ходит.

Литл Ричард сгибается вдвое над роялем, и вдруг возникают те ненастные дни в Мирамаре, когда мы, разинув рот, слушали «Люсиль» и курили, дымили на все четыре стороны в сумраке подвала и гаванского тумана, который пробирался сквозь заслоны со двора, тумана, состоявшего из копоти выхлопных газов, из запахов керосина и чужих домов из красного кирпича, холодных снаружи, теплых внутри, и музыкальных автоматов в отдаленных барах, где все еще крутили «Тюремный рок» Сесара Косты, и «Rock around the clock» (исполняют Билл Хейли и его «Кометы»), и «Не оставляй меня» Маноло Муньоса.

В подвал дома на углу Седьмой авениды и Шестидесятой улицы свет всегда попадал через левое окно. Мокрый от пота Обдулио просил нас: «Сидите тихо». Мы хорошенько прикрывали дверь на кухню, опускали деревянные жалюзи с щелкой вместо отломанной планки и только после этого ставили «Люсиль». Блестящие от пота щеки и руки — щеки и руки Обдулио, — и негритянки отдаются ритму, проговаривают по слогам текст, машут руками (на пальцах — дешевые колечки), выгибают спину и шею, крутят головами, чтоб засверкали цепочки мексиканского серебра — цепочки еще дешевле колечек, — чтобы падали на лицо темные волосы, временно разглаженные раскаленной железной расческой, расчесанные на прямой пробор, чтобы красиво рассыпались по плечам, шелковистые волосы, шелковистые, и Литл Ричард говорил: «Rip it up», «гуляй, рванина», покончим с этой пыткой — хватит быть черными в стране белых, хватит быть нищими и одинокими в Гаване 1963 года.

Предлагаю вниманию читателя две версии подлинной биографии Розы Келлер. Первая из них — рассказ Марианны Лаверн, воссозданный ученым-эрудитом Эдвардом Генри Садом по черновику письма Марианны к Клоду Сойе, комиссару полицейского управления Парижа. В этом письме Марианна умоляла о милосердии, узнав, что комиссар отдал приказ арестовать мадемуазель Жанель, служащую таможни. Вторую я воспроизвожу дословно, в том виде, как ее написала Маргерита Кост, приложившая «Свидетельство о таинственной жизни Розы Келлер» к своему завещанию. Обе истории, хотя между ними есть некоторые расхождения, излагаются весьма пространно, во всех мельчайших подробностях, с изящной и скандалезной непринужденностью. Пожалуй, в первой версии были чересчур заметны старания Эдварда Генри Сада, последнего потомка маркиза де Сада, очистить свой родовой герб от позорных пятен; это обстоятельство побудило меня заменить вымышленные имена истинными, но опустить примечания и точные исторические сведения, которыми эрудит сопроводил публикацию своей работы в «Ежегодном докладе издательства Кембриджского университета» от 1992 года. Что касается свидетельства Маргериты Кост, которая, по-видимому, наряду с Марианной сопровождала Розу Келлер в ее добровольной ссылке в Колонелл-Хилле, поселке на неком коралловом атолле, относящемся к Багамскому архипелагу, то этот текст буквально две недели назад объявили апокрифом; Мишель Браун, директор фонда рукописей Британской библиотеки, уверяет, что документ, подписанный в 1952 году, не мог быть составлен в Колонелл-Хилле, так как поселок получил это имя лишь в 1954-м. Но дочь Маргериты Беатрис Сюстель-Кост, хранящая ее архив с 1967 года, возразила Браун в форме пространной статьи, опубликованной в журнале «Британское литературоведение», и воспроизвела акт об основании Колонелл-Хилла, удостоверяющий, что это имя поселок получил на заре колонизации острова.

Относительно писем Марианны Лаверн могу сообщить следующее: в 1994 году Национальный архив Парижа отказался признать их подлинными, так как они не зарегистрированы среди входящей корреспонденции комиссара Сойе. Однако последующее обнаружение около сотни черновиков писем — бумаг, пылившихся в подвале особняка в Шалоне-на-Марне, где Марианна Лаверн закончила свои дни, — подтверждает гипотезу Эдварда Генри Сада. Тот полагал, что Марианна, будучи интровертом по натуре, изливала свои переживания на бумаге в форме писем, мучаясь от неспособности выразить их вслух. Таким образом, когда она чисто символически адресовала свои послания конкретному человеку, неотправленное письмо замещало для нее разговор, не состоявшийся в действительности. Но даже открытие черновиков не спасло репутацию свидетельства Марианны Лаверн. Я же предпочел игнорировать все прения вокруг этого чертовски запутанного дела. Мне неинтересно доказывать правдивость или ложность каких-то историй. Если они написаны не теми, кому приписываются, их можно упрекнуть лишь в том, что они не могут служить документом для историка. Если же их авторство подлинно, то, возможно, перед нами лишь беззастенчивые сплетни или даже упражнения начинающего литератора.

Колонелл-Хилл,

Багамские острова, четверг, 12 сентября 1953 года

Долго еще придется ждать Лесаму Лиму и Чинолопе?

Собственно, это и был ответ. Вы сидели на скамейке на Пласа де Армас, лицом к садам и памятнику Се́спедесу, спиной к дворцу Капитан-генералов, рассматривали эти кафешки — такие старые, что заслуживали герба и швейцара в ливрее, — воробьев, клевавших крошки, которые щедро разбрасывали им завсегдатаи ресторана, и вам начинало нравиться, что вы как в колодец свалились на этот остров, остров-туннель, где были всего лишь еще одним персонажем, немного странным, но ничего особенного, где вы счастливы гулять по улицам вместе с замечательными друзьями — Ретамаром, Лисандро или даже с самим Лесамой, этим грозным, таким неторопливым вулканом слов, можно присесть в парке, и не надо раздавать автографы, прятаться за темными очками, можно просто быть, просто сказать, который час, или ответить на приветствие, как знакомому, чувствовать себя как дома в этом январе, похожем на парижское лето, за океан от всех издателей, журналистов и надоедливых фанатов, как раз в самой точке зарождения новых судеб, на Кубе, и вы не знаете, что ты в это время подходишь по улице Обиспо, отдаваясь ритмам и звукам старого города, пытаясь скрыть от людей, что ты так плакала, что так тяжело на душе и все, чего ты хочешь, — небольшого чуда, слова утешения. Вон там старик пытается продать туристам монеты с Че Геварой, а они, смеясь, отказываются, а потом замечают тебя, ощупывают глазами, но им не понять, что сегодня внутри тебя — пустота, тебе уже невозможно вернуться назад, необратимое время бежит, ты думаешь, что было бы гораздо лучше вслушаться в отголоски и отзвуки, будто ты оживающий феникс, чем в слезах вспоминать, что случилось всего несколько часов тому назад, тогда после дозы ты ничего не чувствовала, а они просто использовали тебя, как тряпичную куклу, и даже не заплатили.

Теперь ты подходишь ко дворцу, пересекаешь улицу, идешь, опустив голову, на Пласа де Армас, не замечая вас, сидящего на мраморной скамье парка, читающего толстую умную книгу и тоже не замечающего тебя. Садишься рядом с ним, и вы отрываетесь от чтения, чтобы украдкой взглянуть на нее и увидеть ее глаза с потеками туши. По выражению лица вы поняли — она так одинока, что напомнила вам заброшенного зверька, вы хотели бы задать вопрос, но знаете, что собеседник из вас неважный, и возвращаетесь к чтению, но слишком нависло молчание вокруг, думаете, что не стоит ходить по жизни на цыпочках, прячась или уткнувшись в самого себя, аргентинцы всегда выпускают когти или тычут пальцем в недостатки, а в конце концов понимаешь, что такая поза ни к чему не ведет, к чему пустые слова на планете, где все дышат одним воздухом, совершают те же ошибки, а в конце все мы оказываемся перед тем блюдом, которое пусть подадут попозже (и чем позже, тем лучше), эта девушка, похоже, едва жива, на ней явный след беды, она не знает, как жить дальше.

Вы не хотите быть нескромным и решаете на время держаться сурово и безразлично, как скала, а ты всего лишь ищешь спасения, одной только фразы, которая прикует тебя к земной тверди после ночи, когда над тобой измывались ублюдки. Вынимаешь сигарету и роешься в рюкзачке, но зажигалка навсегда осталась в той проклятой комнате. Посмотрела на соседа по скамье и удивляешься его росту, он такой невероятно высокий, с детским лицом и широко расставленными глазами. «Дашь огонька?» — спрашиваешь ты его, и вы обрадовались. Вдруг на площади вспыхнуло солнце всеми семью цветами. Вы предлагаете ей свою зажигалку, и ты прикуриваешь сигарету, затягиваешься пару раз и пытаешься улыбнуться. «Ты откуда?» Кубинцы, не задумываясь, «тычат» всем, и это вас прямо завораживает. Будто кидаются раздеваться, как на морском берегу. Может, в этом все дело, думаете вы; море тут везде, всегда в двух шагах. Во всяком случае, вы понимаете: она безнадежно запуталась. Не тот случай, чтобы присвистнуть и умыть руки. Отвечаете: «Аргентинец», — и ощущаете, что соскучились по бутылке вина; на Кубе нет вин, ну, вообще-то есть одно — шипучее апельсиновое, но эта земля не для вин, ром заставил их отступить.

Ты спрашиваешь его: «Художник? Или артист? Кажется, я видела где-то твое лицо».

Гном зарывается мордой в отбросы: яичная скорлупа, кофейная гуща, пустые консервные банки. Чуя съестное, окончательно расшвыривает мусор. В грязи он копается невозмутимо, совсем как свинья. Обегает вокруг рынка, не осмеливаясь сунуться в ворота: еще вытолкают пинками, как в прошлый раз. Пожевывает кожуру маланги

[7]

. Торопливо проглатывает хлебную корку, лоскут куриной кожи. Пьет воду из лужи. Облаивает велосипедиста.

Велосипедист от неожиданности выпускает руль из рук, наезжает на бровку тротуара, вопит: — Мать твою, чтоб тебя разорвало, засранец. Гном не переставая лает и скалится, пока велосипед не теряется из виду. Тогда Гном трусит к мостовой, но тут встречает другого пса. Обнюхивает ему зад и подставляет для обнюхивания свой. Собаки, кружа вокруг выбоины на асфальте, рычат друг на друга, но до стычки не доходит: нет убедительного предлога. Расставшись со случайным соперником, Гном укладывается отдохнуть на автобусной остановке. И наблюдает, как медленно приближается автобус. Что это за штука, пес не ведает — откуда животному знать?

В автобусе едет Октавио, едет и чувствует, что в его спину вжимается женское лицо. Слышит беззаботный голосок, жизнерадостный смех женщины в пору первого расцвета. Чувствует горячие, маленькие ручки, бесцеремонно соскальзывающие по его лопаткам, и невольно воображает юное личико с умоляющей улыбкой, горячие губы — Бог ты мой — так и жгут, когда целуешься; воображает, как она робко стягивает с плеч платье, а он ее плечи гладит, и вот уже встает, и вот уже мерещатся груди, и как он своим опытным языком лижет ей шею; все, у него встало, и девушка лежит голая на кровати, виден лобок, встало, и губы ласкают рыжий цветущий куст в кольце из тропической росы; все, встало непоколебимо, хотя вокруг пассажиры, и раздраженные голоса, и липкое дыхание, и постоянные толчки — «эй вы там, еще немного продвиньтесь». Встало — вот ведь конфуз, ведь перед Октавио стоит мужчина, некий Гойо.

Октавио пробует попятиться, избежать соприкосновения с мужскими ягодицами, но и другой пассажир движется, уворачивается, опасаясь, что его случайно толкнут. Октавио отстраняется, но то же самое лицо, та же воспламеняющая прелесть оттесняет его обратно, прямо к заду Гойо. Это капкан. Седалище пассажира не ведает, что к нему приближается эрегированный член, девушка не подозревает, что соприкосновение с ней возбуждает Октавио, а последний ничего не может поделать со своим концом — только проклинать его за непослушание, за легкость на подъем, за неумение выбирать место и время.

Вчера Гойо изменила жена; он ее выследил, но сразу, на месте, скандала не закатил. Своими глазами удостоверился — еле нервы выдержал и, — что жена совокупляется с другим. Узнал, как они выражают свою удовлетворенность словами, увидел, как этот тип — черный, еще чернее Гойо — засаживает свой суперчлен его бесстыдной супруге, и увидел, как он без устали лижет пылающую щель, и шепот услышал: «Вот так, мой жеребчик, вот так», — и присутствовал при том, как жена завладела суперчленом, сосала со смаком и, когда брызнула струя, жадно проглотила.