Господину де Курвалю едва минуло пятьдесят пять лет. Он был бодр и в добром здравии – казалось, ему еще отпущено не менее двух десятилетий жизни. Женитьба принесла ему одни разочарования: первая жена в свое время покинула его, дабы беспрепятственно предаваться распутству. И вот, полагаясь на достоверность сведений о ее смерти, он вознамерился во второй раз заключить брачный союз с женщиной покладистой и благоразумной, надеясь, что ее добронравие сумеет изгладить из его памяти былые невзгоды.

Господин де Курваль оказался не только неудачливым супругом, но и несчастливым отцом. У него было двое детей. Дочь он потерял еще в самом нежном ее возрасте, пятнадцатилетний сын оставил его, следуя по стопам распутницы матери, и господин де Курваль, как мне известно, сочтя, что ничто более не связывает его с подобным чудовищем, предполагал лишить сына наследства и оставить все свое добро детям, рожденным от новой супруги, поиски которой столь занимали его ныне. Прежде он был расторопным дельцом, и плодом его трудов явились пятнадцать тысяч ливров ренты – теперь он проживал их, как и подобает человеку порядочному, в обществе друзей, искренне ценивших и уважавших его. В Париже он занимал уютную квартиру на улице Сен-Марк. Еще чаще его можно было застать в небольшом премилом имении близ Немура, где господин де Курваль проводил добрые две трети года.

Этот почтенный человек поделился своими планами с друзьями – те вполне одобрили его устремления, и он настойчиво просил их навести справки среди знакомых о какой-нибудь вдове или девице лет тридцати-тридцати пяти, достойной серьезности его намерений.

Не прошло и двух дней, как один из его старинных приятелей сообщил, что отыскал положительно то, что нужно господину де Курвалю.

– Особа, которую я вам рекомендую, – говорил ему друг, – имеет два недостатка. Хотелось бы начать именно с них, с тем, чтобы потом порадовать вас долгим перечислением ее достоинств. У нее нет ни отца, ни матери, имена их неизвестны, как и обстоятельства, при которых она их лишилась; с уверенностью же можно утверждать, – продолжал посредник, – то, что столь видный в обществе человек, как господин де Се-Пра открыто признает ее своей кузиной и отзывается о ней в самом уважительном тоне. От родителей ей не досталось ничего, однако господин де Сен-Пра, в чьем доме она воспитывалась и провела свои юные годы, назначил ей пенсион в четыре тысячи франков; таков первый ее недостаток. Перейдем ко второму, – говорил приятель господина де Курваля. – Любовная интрига в шестнадцать лет и пропавший ребенок, с чьим отцом она не виделась с тех пор. Вот и все плохое, в чем можно ее упрекнуть. А теперь добрые слова.

Верный своим взглядам, господин де Сен-Пра по-прежнему не намерен был проживать со мной под одной крышей; он предложил мне поселиться у одной родственницы, известной своей набожностью – полной противоположности госпожи де Веркен. Это вполне отвечало моим чаяниям. Госпожа де Леренс с большой охотой приняла меня, и я переехала к ней уже на исходе первой недели своего пребывания в Париже.

О, сударь, сколь отлична была сия почтенная дама от той, чей дом я покинула ранее! Душою одной безраздельно владели распутство и порок – сердце другой являло собой средоточие всевозможных добродетелей. Одна ужасала меня своей испорченностью – другая утешала поучительностью своих наставлений. Слушая речи госпожи де Веркен, я испытывала горечь и раскаяние. Внимая же госпоже де Леренс – обретала кротость и покой… Ах, сударь, дозвольте обрисовать вам портрет этой замечательной, вечно боготворимой мною женщины. Не могу противиться порыву восхищения и не воздать почестей ее добродетели.

В свои неполные сорок лет госпожа де Леренс была еще необычайно свежа; смиренно-целомудренное выражение черт лица красило ее не меньше, чем на редкость гармоничное сложение, коим наделила ее природа; из-за благородства осанки она, на первый взгляд, казалось излишне величественной, однако стоило ей проронить хоть слово – и то, что вы готовы были принять за высокомерие, тотчас смягчалось и сглаживалось: душа ее была столь прекрасна и чиста, любезность столь безупречна, а искренность – неподдельна, что к глубокому уважению, испытываемому по отношению к ней, невольно примешивались самые трепетные чувства. Благочестие госпожи де Леренс не имело ничего общего ни с ханжеством, ни с суеверием. У истоков ее веры стояла необычайная чувствительность натуры; идея существования Бога и служения Высшему Существу – вот живейшее наслаждение этой любящей души; она открыто признавалась, что была бы несчастнейшей из смертных, если бы вероломные лучи рассудка когда-нибудь принудили ее разрушить в себе почтение и любовь к культу Всевышнего. Госпожа де Леренс была привержена не столько к религиозным обрядам, сколько к религиозной морали в высшем смысле этого слова, и именно на ее основе строила свои поступки. Уста этой женщины никогда не осквернялись клеветой; она не позволяла себе даже шуток, способных задеть ближнего; преисполненная нежности и участия к окружающим, она считала всех людей интересными, даже в их недостатках, и заботилась исключительно о сокрытии чужих изъянов, либо об их ненавязчивом порицании. Утешение несчастных было высшей ее радостью; не дожидаясь, пока сирые и убогие придут, дабы воззвать к ней о помощи, она сама находила страждущих… загодя догадываясь об их бедах; черты ее озарялись светом, когда она облегчала горе вдов и сирот, возвращала достаток бедствующему семейству или собственными руками разрывала оковы отверженных. Вместе с тем ее никак нельзя было упрекнуть ни в строгости, ни в суровости: если предлагаемые ей развлечения были невинны – она самозабвенно предавалась им, волнуясь лишь о том, чтобы никто не скучал в ее компании. Эта благоразумная дама с равным успехом поддерживала просвещенную беседу с моралистом, вела глубокомысленный спор с теологом, вдохновляла романиста, одаривала улыбкой поэта, поражала глубиной познаний политика или законодателя и направляла игры ребенка. Необычайно способная во всех отношениях, она владела особым даром внимания и чуткости к людям, редким умением проявлять в других их таланты. Предпочитая уединение и общаясь в узком кругу друзей, госпожа де Леренс являла собой образец для подражания как женщинам, так и мужчинам – ей удавалось сообщать окружающим ощущение тихого безмятежного счастья… небесного блаженства, предназначенного честному человеку святым Господом, чей образ она представляла здесь, на земле.

Не стану утомлять вас, сударь, однообразными подробностями моего блаженного семнадцатилетнего пребывания в доме этой замечательной женщины. Беседы о религии и нравственности, разнообразные благотворительные дела – вот чем мы с ней сочли необходимым заполнить наши дни.

– Религия отпугивает людей лишь в том случае, милая моя Флорвиль, – говорила госпожа де Леренс, – когда неумелые наставники заставляют их чувствовать лишь ее цепи, не сумев при этом разъяснить бесчисленных ее преимуществ. Вряд ли отыщется смертный, дошедший до такого абсурда, чтобы, окинув взором нашу вселенную, не признать, что несметные чудеса ее сотворены всемогущим Господом. Неужели после этого сердце его, ощутившее сию основополагающую истину, нуждается в дополнительных подтверждениях?.. Сколь же груб и неотесан тот невежда, что откажется воздать почести всеблагому создателю своему! Правда, кого-то может смутить многообразие культов, в разноликости их он попытается усмотреть их фальшь. Нелепый софизм! Единодушное признание всеми народами Бога и их служение Ему, сие молчаливое принятие, запечатленное в стольких сердцах человеческих – разве не является оно еще в большей степени, нежели совершенство природы, неопровержимым доказательством существования Вседержителя? Человек не может жить в неприятии Бога, ибо заглянув в душу свою – непременно обнаружит в ней свидетельства Его существования, а открыв глаза свои повсюду заметит следы Его присутствия. Неужели после этого осмелится он сомневаться?