– И как давно вы начали курить?

– Курю я всю жизнь, – уточнил Матье, не желая путем бьющей на жалость перемены грамматического времени порочить столь же постоянную, сколь и прекрасную привычку к табаку, пусть даже она оказалась фатальной. Хватит и того, что этот малосимпатичный, невзрачный врач предрек ему скорую смерть, так что незачем в дополнение к столь неприятной новости говорить о себе в прошедшем времени.

Нужно было не только взять себя в руки, но и не дать волю раздражению, обращенному по обыкновению на носителей дурных вестей. Однако мало-помалу Матье стал свыкаться с мыслью о близкой кончине… Странное дело, пошлость обстановки и безликий вид врачебного кабинета, как, впрочем, и приглушенный уличный шум, на фоне которого происходила эта банальная сцена, сказали ему о катастрофе больше, чем только что произнесенное слово «рак».

– Само собой разумеется, вам надо будет посоветоваться со специалистами, – проговорил невзрачный на вид врач, замещавший доброго старого доктора Жуффруа и одновременно являвшийся точной копией хомяка, по поводу чего при других обстоятельствах можно было бы и пошутить; врач, на которого Матье неосмотрительно положился, доверив ему проведение очередной ежегодной диспансеризации…

– Само собой разумеется, – вновь заявил врач, – такого рода новости нуждаются в подтверждении. Хотя в вашем случае – увы!..

Наступил конец сентября, и в Париже стояла теплая погода, нечто вроде бабьего лета, когда дует легкий, порывистый, но все еще теплый ветерок. Ветерок, который разгоняет облака в небе и превращает узкую пасмурную улицу в два ярко освещенных тротуара или с удручающей быстротой в нечто противоположное, похожее на «тень зебры», опустившейся на Париж.

Стоя у ворот дома, Матье разглядывал город, свой город, повинующийся капризам осени, и впервые с раздражением воспринимал его очарование. Машина стояла неподалеку, но Матье побежал к ней с опущенным взором, словно прохожие могли, несмотря на спортивную куртку и ниспадающую на лоб прядь, прочесть на его лице смертный приговор. На лице смущенного до неприличия, вызывающего жалость полутрупа. И это чувство стыда до такой степени вывело Матье из равновесия, вызвало у Матье столь новое для него ощущение вины, что он целых десять секунд, задыхаясь, искал стартер. Затем он рванул с места, резко выжав газ, и машина, не привыкшая к столь зверскому обращению, взревела, икнула и заглохла. Матье откинул голову назад и зажмурился. Надо было переждать, когда пройдет ощущение тошноты. Это состояние незащищенности, внутренней хрупкости, сама мысль о том, что костяк непрочен и может сломаться под тяжестью собственного веса, ощущение массы собственного тела и приход в себя (одновременно сопровождаемые паникой и ностальгией) вынести было невозможно. Словно он уже прощался со своим прекрасным Парижем!.. Не без вскипающей злобы, точно кто-то этот город у него преднамеренно отнял… Но кто? Матье уже давно не верил в Бога и, по правде говоря, не раскаивался по этому поводу, разве что в исключительных случаях, подобных сегодняшнему. Нет, никакое не божество, католическое или православное, никакой не рок, ни кто-либо еще, столь же всемогущий, не лишал его всех благ мирских. Матье никогда не верил ни во что иное, помимо некоей естественной связи между ним самим и его образом жизни. И всегда существовала некая сила, распространявшая радости, горести и душевные порывы Матье на окружающих. Да, в его руках всегда было более мощное оружие, гораздо больше козырей, чем у других, все то, что сегодня было выбито из них одним ударом, оставившим его голым и немощным перед лицом себе подобных. Матье прекрасно понимал, что те, кто следовал за ним на протяжении тридцати лет, те, кто выступал в роли его друзей, его возлюбленных, а то и мимолетных увлечений, те, кто позволял себе нестись, причем, как правило, с благодарностью, в кильватере его могучих жизненных сил, обретая то же, что и он, ускорение, все они, как только узнают, что он болен, отвернутся от него, словно он их сознательно ввел в заблуждение. Они, само собой разумеется, его пожалеют, но тем не менее покинут в беде. И как ему удастся, начиная с этого мгновения, все изменить, перестать смотреть на жизнь как на долгосрочный дар, чем она и была для него до сих пор? Само собой, ощущение жизни, СВОЕЙ СОБСТВЕННОЙ жизни, никогда надолго его не покидало, но он раньше не знал, да и не мог знать, что на деле во всем своем зыбком блеске означают слова «жить» и «ждать от жизни». Познать это никто не успевает, никому и никогда это не удается.

Он ехал по набережным, свободным от туристов, которых возили к Парижскому порту через Аньерскую пристань и причал Жанвийе. То и дело попадались грязноватые лодчонки, полузатопленные баржи, развалившиеся хижины, разбросанные по обычно пустынным островам; этот участок Сены носит прозвище «плавни» или «Новый Орлеан»; на глаза Матье то и дело попадались рыболовы с удочкой, явно не надеявшиеся что-нибудь поймать; другие просто лежали на вытоптанной траве под сентябрьским солнцем и читали газеты. Матье и в голову не пришло позавидовать этим людям: будущей осенью они, по-видимому, снова окажутся здесь, чтобы в очередной раз увидеть новую осень и новые красные листья; они, но не он. Сама эта мысль представлялась ему абсолютно непостижимой. Зато машина шла хорошо. Мощный мотор ровно мурлыкал, и вдруг Матье припомнил, как продавец со смехом уговаривал его купить именно эту машину, заявляя, что она его переживет. И они вместе весело посмеялись над столь невероятным предположением, как частенько смеются над шутками или замечаниями, беспечно радуясь жизни.

Полдень миновал, и Робер успеет уйти, если Матье не поспешит. Робер подскажет, что делать. Это настоящий мужчина, друг. Человек, способный помочь тем или иным образом. В противоположность Элен, считавшей его эгоистом, и Соне, полагавшей его вульгарным, Матье уже давно видел в Робере Гобере своего единственного и лучшего друга. Матье был далеко не в восторге от своих друзей-мужчин, но в данном случае он решил, что ему следует положиться на Робера как на источник силы и опору в трудный час.